Затем совершилось неслыханное дело. Король приказал повергнуть Шеина пытке, чтобы допросить о разных подробностях осады Смоленска, после сего Шеин был отправлен в оковах в Литву и заключен в тесное заключение. В такое же заключение был посажен и доблестный архиепископ Смоленский Сергий, который и принял смерть в узах в Польше.
Радость Сигизмунда и поляков по случаю взятия Смоленска была чрезвычайна. Ксендз Петр Скарга сказал в Варшаве длинную проповедь, в которой громил русских за упорство в исповедании своего раскола и патриарха Гермогена, причем, по словам С. Соловьева, «знаменитый проповедник не счел нужным позаботиться о том», чтобы приводимые им сведения о событиях, имевших место в Московском государстве, «были хотя сколько-нибудь верны».
Сигизмунд, на радостях по взятии Смоленска, вместо того, чтобы идти к Москве выручать Гонсевского, решил вернуться в Польшу.
29 октября 1611 года в Варшаве происходило великое торжество: через весь город к королевскому дворцу ехал верхом в сопровождении блестящей свиты гетман Жолкевский, а за ним везли в открытой повозке пленного царя московского Василия Ивановича Шуйского с двумя братьями, за приставами. Во дворце, насколько можно судить по дошедшей до нас черновой записке, канцлер Лев Сапега сказал похвальное слово Сигизмунду, в котором, между прочим, описывая Смутное время на Руси, говорил: «…этот (Годунов), видя, что Феодор (Иоаннович) не имеет потомства от своей жены, его сестры, стлал себе дорогу к престолу. А так как помехой был тот, младший наследник Димитрий Углицкий, он отрядил тайных убийц, и они умертвили этого ребенка… За это (гордость и преступление) Бог и наказал его (Бориса Годунова), не через великих потентатов (властителей), но через его же собственного подданного, дотоле нищего и убогого человека, чернеца, который во владениях вашей королевской милости служил из хлеба и одежды… Появился Гришка, сын Богдана Отрепьева, который был чернецом, как его зовут Москвитяне – расстрига, а по-нашему "апостат". Он назвался Димитрием Углицким, тем самым, коего Борис приказал убить; был он и у вашей королевской милости в Кракове, и ваша королевская милость из сострадания явила ему и даровала великую милость, а какую он вскоре потом показал неблагодарность вашей королевской милости, скажу ниже. Кратко говоря, пошел он до Москвы, с чьей помощью – всем известно (намек на Мнишека)… А князь Василий вскоре завладел государством силой и на третий день после этого убиения (Гришки) велел короновать себя. Патриарха Игнатия, родом Грека, которого самозванец поставил вместо Иова, низложил; а Гермогена, человека злого, поставил патриархом…».
По словам польских летописцев, Василий Иванович и его братья били королю челом до земли и лобызали его руку. Вспоминая, однако, достойное поведение Шуйского на приеме у того же короля под Смоленском, можно думать, что и в Варшаве он держал себя иначе, чем рассказывают поляки.
В числе знатных вельмож, толпившихся в королевском замке, был и пан Сендомирский – Юрий Мнишек; он с ненавистью глядел на Шуйского и требовал мести. Король заточил бывшего царя с братьями в Гостынинском замке, где Василий Иванович через несколько месяцев скончался, после чего прах его был перевезен и похоронен в Варшаве.
О взятии Смоленска Сигизмунд послал извещение и в Москву седмочисленным боярам, сидевшим в Кремле вместе с Гонсевским. Те отвечали ему поздравлением и сообщили в свою очередь, что новгородцы, не удовольствовавшись заключением в тюрьму сына Михаила Салтыкова – Ивана, за «злохитрьство», посадили его на кол по получении известия о сожжении Москвы.
Вместе с тем бояре жаловались Сигизмунду, что подошедшее к Москве ополчение Ляпунова с товарищами не слушает их увещаний – разойтись и покориться на волю своих государей, Сигизмунда и Владислава: «Но те воры от воровства своего не перестают и к вашей государскои милости не обращаются, наших грамот и приказу ни в чем не слушают, нас укоряют и бесчестят всякими непригожими речами, похваляются на нас лютыми позорными смертями…».
К июню, как мы уже говорили, русским военачальникам, стоящим под Москвой, удалось овладеть последними башнями Белого города, находившимися в руках поляков, после чего те очутились совершенно запертыми в Китай-городе и Кремле, вместе с боярами и патриархом, сидевшим за приставами.
К этому времени в воинском стане, осаждавшем столицу, взамен запертого в Кремле правительства имелось уже другое, которое ведало не только управлением собранной рати, но также считало своим правом управлять и всем Московским государством впредь до избрания нового царя. Это был Совет всея Земли, в состав которого входили: «всякие служилые люди и дворовые и казаки», находившиеся в рядах ополчения, пришедшего освободить Москву от поляков. Конечно, Совет этот хотя и состоял только из одних ратных людей, тем не менее имел полное основание считать себя представителем всей земли, так как ополчение было собрано по единодушному приговору всех сословий в городах, и кроме того в нем же участвовали как казаки, так и русские люди, служившие в Тушине. Для заведования делами были учреждены приказы, совершенно такие же, какие действовали в Москве: Поместный, Разрядный, Разбойный, Земский и другие.
30 июня этот Совет всея Земли – «Московского Государства, разных земель царевичи, бояре, окольничьи и всякие служилые люди и дворовые, которые стоят за Лом Пречистой Богородицы, за Православную Христианскую веру, против разорителей веры Христианской», составили приговор, по которому вверили высшее управление всеми делами трем лицам: боярину князю Димитрию Тимофеевичу Трубецкому, боярину Ивану Мартыновичу Заруцкому и думному дворянину Прокофию Петровичу Ляпунову; последние, однако, являлись подчиненными лицами относительно «всей Земли» и не имели права своевластно наказывать кого-либо смертной казнью или ссылкой: «А не объявя всей Земле смертныя казни никому не делать и по городом не ссылать…». По этому приговору бывшие тушинцы были совершенно уравнены с людьми земских ополчений. Но вместе с тем было указано, что кто получил, пользуясь смутой, сверх меры поместий, то он обязан их возвратить и довольствоваться тем, что ему бы причиталось за службу на основании существовавших ранее порядков Московского государства. Чтобы пресечь бесчинства казаков, в этом же приговоре постановлено: «С городов и из волостей атаманов и казаков свести и запретить им грабежи и убийства». Крестьян же и беглых людей от помещиков велено было отыскивать и возвращать их прежним владельцам.
Конечно, этими постановлениями приговора не могли быть довольны казаки и бывшие воры, причем сильное их неудовольство против себя возбуждал вождь земских ополчений – пылкий, видный и властный Прокофий Ляпунов «всего Московского воинства властель, скачет по полкам всюду, как лев рыкая», который, по словам летописца, и «повеле написати приговор» – по челобитной земских людей. «Начальником же двум, Трубецкому и Заруцкому, та их челобитная не люба бысть».
Особенно ненавидел Ляпунова Заруцкий, совершеннейший изверг по природе. Он был не менее властолюбив, чем Ляпунов, и вместе с тем отличался непомерной алчностью. Заруцкий успел нахватать себе множество вотчин и поместий, с которыми после приговора 30 июня ему приходилось расстаться; вместе с тем было видно, что желание его посадить на царство сына Марины вовсе не пользовалось сочувствием ополчения от Земли, начальные люди которого, по словам летописца, «начата думати, что без государя быть нельзя, чтоб им изобрати на Московское государство государя, и придумаша послати в Немцы прошати на Московское государство Немцеково (шведского) королевича Филиппа… У Заруцково же с казаками бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити Воренка Калужсково, Маринкина сына; а Маринка в те поры была на Коломне…».
Про взаимоотношения верховных троеначальинков летописец говорит: «В тех же началникех бысть великая ненависть и гордость: друг пред другом чести и начальство получить желаста, ни един единого меныпи быти не хотяше, всякому хотяшеся самому владети. Сие же Прокофей Ляпунов не по своей мере вознесся и гордость взя… Той же другой начальник Заруцкой поймав себе городы и волости многие. Ратные же люди под Москвою помираху з голоду, казаком же даша волю велию; и быша по дорогам и по волостям грабежи великие. На того же Заруцкого от земли от всей ненависть бяше. Трубецкому ж меж ими чести никакие от них не бе…».
Такая взаимная ненависть и рознь не могли привести, разумеется, ни к чему хорошему. Заруцкий и Трубецкой, вынужденные подписать приговор «всея Земли» от 30 июня, «с тое же поры начаша над Прокофьем думати, как бы ево убить». Случай скоро представился. Один из земских военачальников, Матвей Плещеев, поймал, по-видимому, на разбое, 28 казаков и посадил их в воду; но на выручку им прибыли другие казаки, которые успели вытащить из воды товарищей и привезти в свой табор под Москвой, разделявший, как мы говорили, стан Ляпунова от станов остальных земских ополчений. Начался страшный шум, как смог земский человек, вопреки приговору от 30 июня, казнить кого-либо смертью без ведома «всея Земли», причем все стали кричать против Ляпунова и хотели его убить. Узнав про это, Ляпунов собрался бежать, но был настигнут казаками, и их вожди уговорили его вернуться назад, на что он согласился.
Богоматерь Великая Панагия (Оранта). Икона. XIII в.
Н. Пучков. Свято-Троице-Сергиева лавра
А между тем против него действовал и другой враг, желавший его смерти не меньше, чем Трубецкой, Заруцкии и казаки. Это был Гонсевскии. В одной из стычек поляки взяли в плен казака – побратима атамана Исидора Заварзина. Заварзин стал просить Гонсевского разрешить ему повидаться со своим названным братом. Тот разрешил свидание и воспользовался им для своих целей: Гонсевскии приказал написать от имени Ляпунова грамоту во все города, и искусно подписаться под его руку; грамотой этой наказывалось: «Где поймают казака – бить и топить; когда Бог даст Государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим». Пойманный побратим отдал грамоту Заварзину со словами: «Вот, брат, смотри, какую измену над нашей братией казаками Ляпунов делает. Вот грамота, которую Литва перехватила». Заварзин вскипел гневом и отвечал: «Теперь мы его, такого-сякого сына, убьем!»