А в народе об этом браке так говорили:
«И възрадовася вся земля о съвокуплении (совершении) брака сего. И по браце (браке) целомудрено живяста, яко златоперсистый голубь и сладкоглаголиваа ластовица (ласточка)».
Все лихое, что делалось тогда на Руси, — стяжательство богатых, произвол при сборе очередной дани, обиды, зло — во всем таком винил народ бояр, духовенство, купцов, но никак не великого князя.
В народных сказаниях об Иване-царевиче, об Алене Прекрасной, быть может, чудятся отголоски той народной доверчивой любви к своим немногим лучшим князьям — к таким, как Александр Невский, как Дмитрий московский…
Большая любовь между Дмитрием и Евдокией была, но как мало дней им пришлось провести вместе!
Еще при Иване Красном кончилась на земле Московской «тишина великая». Еще мальчиком Дмитрию пришлось привыкать спать в шатрах или на земле, по суткам не слезать с седла. Одни войны кончались миром или перемирием, вспыхивали другие, третьи. Пылали города и села то в одном конце Руси, то в другом, то в третьем.
Из-за этих беспрестанных ратных походов не успевал Дмитрий учиться грамоте. Едва-едва мог он читать и писать.
Записал летописец про него, что он «твердою десницей приводиша князей под власть свою, еще же кои не покорялись его воле — на те посягаша». Так князей ростовского, стародубского, белозерского он подчинил своей власти и тем умножил землю Московскую.
Еще за год до его брака с Евдокией надвинулась на Русь вторая «черная смерть» — легочная чума, не столь опустошительная, как первая, но тоже унесшая множество человеческих жизней по всем городам и селениям. Горе постигло и великокняжеский терем: скончался юный брат Дмитрия — Иван, умерла и его мать, княгиня Александра.
Осталось двое юношей — Дмитрий и его двоюродный брат Владимир, Владимир Андреевич, владевший уделами своего отца, городами Серпуховом и Боровском. Во всех многочисленных походах, войнах и охотах, думах и пирах он был верным соратником, спутником и другом Дмитрия. Дружба между ними, дружба долголетняя и ничем не запятнанная, между старшим и младшим, была непоколебимой, хотя среди бояр Дмитрия и среди бояр Владимира находились подговорщики, стремившиеся ее разорвать. Имена обоих двоюродных братьев в летописях и в других древних письменных источниках часто ставятся рядом…
В то исполненное тревоги время, когда ежечасно можно было ожидать нападения непрошеных врагов на Москву, многочисленные пожары города занимались один за другим. «Вся Москва погоре без остатка», «погоре церкви святые, узорочье и казна», «люди погоре», «церквей погорело 28» — так записывали через каждые пять — семь лет летописцы.
Особенно страшен был пожар 1365 года, когда выгорели целиком все московские посады и деревянные строения в самом Кремле, обгорели дубовые стены кремлевские, воздвигнутые еще при деде Дмитрия — Иване Калите.
Повезли сосновые и еловые бревна со всех сторон. И пошел по всей Москве звонкий перестук топоров. Плотники и все посадские усердно рубили терема, церкви, избы, разные надворные постройки. На подмогу явились крестьяне соседних селений. И встал город краше прежнего.
4
ражеские стрелы угрожали Москве с четырех сторон. Предвидели Дмитрий и бояре, что, может, придется вести борьбу с Золотой Ордой и Рязанью, с Тверью и Литвой. И предстоит Москве выдержать не одну осаду. В конце 1366 года собралась Боярская дума, и порешили строить новый Кремль.
«Князь великый Дмитрей Ивановичь погадав с братом своим князем Володимером Андреевичем и со всеми бояры старейшими, и сдумаша ставити город камен Москву; да еже умыслиша, то и сотвориша. Тое же зимы повезоша камение к городу».
Дмитрию тогда было шестнадцать лет, а его двоюродному брату Владимиру и вовсе тринадцать, а летописец писал о них с таким почитанием, словно были они не подростки, а умудренные жизнью мужи.
Можно попытаться себе представить, как шло строительство первого в Москве белокаменного Кремля.
Трудилось тогда не менее двух тысяч человек. Не по своей воле явились горожане Москвы, посадские других московских городов, жители сел. Каждая волость, каждый город обязаны были направить людей с заступами, с топорами, коней с упряжью, с телегой, либо с санями или с волокушей.
На берегу Москвы-реки, близ впадения в нее реки Пахры, у малого сельца Мячкова, по крутому склону обрыва выступал камень — известняк. Он был столь бел, что на солнце слепил глаза.
Вот как тогда добывали камень: буравили в скале дыры, заливали туда воду, и на морозе лед рвал камни. Отваливались большие глыбы, их кувалдами разбивали на куски, грузили в сани и по льду Москвы-реки отправляли к будущему Кремлю. Случалось, в отдельные дни возило камень до двухсот коней, запряженных в одиночку и парами.
Когда строили, пели. Так уж издревле пошло на Руси — без песен не давалась никакая тяжелая работа. Дружно обхватив многопудовую глыбу со всех сторон, люди ее тащили, поднимали, переворачивали. И пели. Жаль только, не знаем мы той звонкой, развеселой и, верно, удалой песни.
Камни подтаскивали к камнесечцам. Были они искусные мастера, а работа их требовала сноровки и точного глазомера. Они ударяли молотком по долоту и гладко отесывали каждый камень, меркой-линеечкой ровняли.
«Лепши есть камень долотити, нежели зла жена учити» — так писал когда-то насмешливый Даниил Заточник.
Тяжела была работа камнесечцев! Сидели они один подле другого, от ударов их молотков звон разносился по всей Москве. И пели они тоже песни, но совсем другие, тягучие, печальные, про бел-горюч камень, про свою долю горемычную. Работа их была не только тяжела, но и вредна. Подышит с месяц кто из них белой известковой пылью, кровью начинает сплевывать, и вскоре приходит за ним смерть…
Каменщики-строители были, наверно, еще более искусные мастера. Возможно, прибыли они из Новгорода либо из Пскова, где строилось тогда много храмов из камня. Они клали отесанные камни ряд за рядом, по шнуру и по отвесу. Швы между ними проливались известковым раствором. А известь ту загодя в особых ямах выдерживали, кидали в нее сырые куриные яйца, лили молоко; оттого-то и схватывала она камни один с другим крепче крепкого.
Так вырастали стены. А после десятого ряда камни поднимали на веревках, перекинутых через деревянные блоки. Каменщики выкладывали стену с наружной стороны и с внутренней, а середку засыпали щебнем и лили туда известковый раствор. Стены у основания получались толщиною в две с лишним сажени (около четырех с половиной метров), а выше — чуть поуже.
От темна до темна работали. Правда, среди дня был перерыв на обед. Ходили по строительству надсмотрщики, следили, чтобы стены выводились ровные; торопили они, бранили каждого, кто в изнеможении отставлял долото, кто утирал рукавом с губ кровавую пену. А то хлестали плетью по согнутым спинам.
Выше надсмотрщиков стояли бояре. Восьми боярам поручили строить Кремль, каждому боярину отмерили свой участок стены с башней. Ходил боярин в сопровождении слуг, нещадно бранил надсмотрщиков, торопил, понукал. А то еще прознают литовцы. Коварный Ольгерд приведет рать нежданно-негаданно да ворвется в недостроенный Кремль.
Каждый почти день юный князь Дмитрий со своим двоюродным братом Владимиром приходили смотреть, как идут работы. Расхаживал он важно, брови хмурил. Бояре ему кланялись, докладывали, сколько рядов камней выложено, говорили, что требуется, а чего, наоборот, в достатке.
С востока и с северо-востока была захвачена большая площадь, нежели у прежнего Кремля. Всего поставили восемь башен, из них в сечении пять квадратные, три круглые. Иные из башен и ворот получили наименования от тех бояр, коим поручено было руководить работами. Так поднялись ворота Тимофеевские, Фроловские (теперь Спасские), Чешьковы, Свиблова башня, а были еще ворота: Никольские, Ризположенские, Боровицкие. Старшим предстателем (начальником строительства) являлся боярин Федор Андреевич Свибло, что значит — шепелявый.
Никаких украшений на башнях не было, ни поясов-арочек, ни поребриков под крышами, стены поднимались гладкие, внизу чуть пошире, кверху чуть поуже. Спешно строили — не до красоты было.
Летом 1367 года поднялся Кремль. И стала с тех пор Москва называться Белокаменной.
Дошла до нас повесть, составленная в средине XV века, с очень длинным названием: «Слово о житьи и о преставлении (смерти) великаго князя Дмитриа Ивановича, царя Рускаго», в дальнейшем будет именоваться она просто — «Слово о Дмитрие». Там говорится, что он «славный град Москву стенами чюдно (на диво всем) огради, и в семь мире славен бысть».
Наверное, восхищались приезжие купцы и разные пришлые люди, когда впервые видели Московский Кремль на высоком холме над Москвою-рекою и над Неглинной. Белые зубчатые стены и грозные башни с бойницами, увенчанные шатрами из осиновых пластин-лемехов, стояли на холме над обеими реками, белокаменные одноглавые храмы высились внутри Кремля, многие деревянные терема бояр теснились один к одному, поднимались островерхие великокняжеские палаты, палаты митрополита. Особенно красивым казался белый Кремль в солнечный, яркий день.
«Множества ради столпотворения и околостолпия, сходов и восходов, преводов и преходов, и различных палат, и церквей, и лествиц, и хранильниц, и гробниц, и многоименитых преград, и предел, и окон, и путей, и дверей, влазов же и излазов и столпов каменных вкупе».
Так нарочито туманно и витиевато писал о Московском Кремле известный сочинитель начала XV века монах Епифаний, за свою ученость прозванный Премудрым.