Решив убить Андрея, заговорщики собрались и говорили: «Ныне казнил он Кучковича, а завтра казнит и нас; так промыслим об этом князе». Кроме злобы за казнь Кучковича, их, вероятно, побуждала на убийство и зависть к Андрееву любимцу, какому-то Прокопию.
Выждав глубокой ночи, злодеи отправились в опочивальню Андрея; однако там ужас напал на них; они поспешно бежали из сеней и бросились в погреб, где, напившись вина, ободрились и пошли опять в сени. Один из них стал звать князя: «Господин, господин», – чтоб узнать, здесь ли он. Он спросил: «Кто там?» – и услышал в ответ: «Прокопий». Андрей узнал по голосу, что это не Прокопий, и хватился своего меча, который принадлежал святому Борису при его жизни. Но меч этот был украден днем из спальни Анбалом, а между тем заговорщики выломали двери и вломились в опочивальню. Двое злодеев бросились на Андрея, но были отброшены сильным князем. Тогда ворвались остальные, ранили в темноте одного из своих, поваленного Андреем, и затем бросились на своего князя и начали со всех сторон сечь его саблями и мечами и колоть копьями.
Андрей долго отбивался, говоря им: «Нечестивцы! Зачем хотите сделать то же, что Горясер (убийца святого Глеба). Какое я вам сделал зло? Если прольете кровь мою, то Бог отомстит вам за мой хлеб». Наконец он умолк и свалился. Думая, что он скончался, убийцы, дрожа всем телом, вышли из его покоя. Но Андрей скоро очнулся, поднялся и, громко стоная, пошел в сени. Тогда заговорщики возвратились назад. Не найдя его в опочивальне, они сильно испугались, полагая, что он куда-либо скрылся. «Погибли мы теперь, – говорили они, – станем искать его скорей», – и, зажегши свечу, нашли его по кровавому следу за склоном лестницы. Тогда Петр Кучкович отсек ему руку, а другие несколькими ударами прикончили его.
После этого злодеи убили также и Прокопия и стали грабить и вывозить Андрееву казну. Затем они оделись в его оружие и собрали целый полк своей дружины, боясь, что придет к отмщению дружина владимирская. Собравшись, полк этот налег на грабеж. «Страшно было видеть», – говорит летописец. Следуя примеру полка, принялись также за грабеж и княжедворцы и горожане Боголюбова.
Тело неотпетого князя во все время этих грабежей оставалось непогребенным. В первый же день убийства преданный слуга Андрея Кузьма киевлянин, видя, что тела нет на том месте, где Андрей был убит, стал спрашивать: «Где господин?» Ему отвечали: «Вон лежит выволочен в огороде; да ты не смей брать его; все хотят выбросить его собакам; а если кто за него примется, тот нам враг, убьем и его». Кузьма пошел к телу и начал плакать над ним. Увидя Анбала, Кузьма сказал ему: «Анбал! Вражий сын! Дай хоть ковер или что-нибудь подостлать и прикрыть господина нашего». – «Ступай прочь, – отвечал Анбал, – мы хотим бросить его собакам». – «Ах ты, еретик, – сказал ему на это Кузьма. – Собакам выбросить? Да помнишь ли ты, в каком платье пришел ты сюда. Теперь ты стоишь в бархате, а князь нагой лежит; но прошу тебя честью, сбрось мне что-нибудь».
Анбал усовестился и сбросил ковер и княжеский плащ.
Наконец, верному и бесстрашному Кузьме после многих усилий удалось отпеть своего господина. После этого, когда волнение, вызванное заговорщиками, утихло, тело Андрея было перенесено во Владимир с честью и плачем великим. Увидевши издали княжеский стяг, который несли перед гробом, владимирцы, оставшиеся ждать у Серебряных ворот, не могли удержаться от слез. Они встретили и проводили в могилу во Владимирский собор своего доброго князя с великим плачем и воплем, которые далеко были слышны, по словам летописца.
Здесь, на его похоронах, о нем рассуждали как о невинном страстотерпце, получившем за свою добродетель мученический венец и омывшем кровью свои грехи, и причислили его к первым князьям-мученикам Борису и Глебу. Народ понял, что Андрей пострадал за други своя, был погублен от своих же людей, желая им же всякого добра. Впоследствии церковь причла его к лику святых, а нетленные мощи его в настоящее время открыто почивают в серебряной раке, в приделе его имени во Владимирском соборе.
За девять дней до убиения Андрея скончался его сын Глеб, двадцатилетний юноша, отличавшийся необыкновенной душевной чистотой. Он был положен в том же Владимирском соборе и прославился многими чудесами, совершавшимися у его гроба. Мощи святого Глеба отличаются до сего времени изумительной живостью: руки юного князя свободно поднимаются и гнутся, как у живого; все суставы и самая кожа совершенно целы, только последняя несколько пожелтела.
Андрей окончил свой земной путь шестидесяти трех лет от роду. По словам летописца, он был не велик ростом, но широк в плечах и красив лицом, с черными и кудрявыми волосами, высоким челом и светлыми очами.
Несомненно, он мог бы еще пожить немало лет и укрепить на Руси, для блага земли, те взгляды на верховную власть, носителем которых он был. Мы видели, что проведение им этих взглядов в жизнь подняло против него вольнолюбивых южнорусских князей; избалованные бояре и старые вечевые города также не могли быть им довольны. Наконец, за то, что он, призванный творить правосудие, карал преступление, хотя бы оно было совершено и близким ему человеком, его убили свои же домашние люди, всем ему обязанные. Но взгляд Андрея на сущность верховной власти – быть всем своим подданным в отца место – нашел горячий отклик в среде простого народа; люди на себе испытывали и беду, и разоренье от княжеских усобиц, и засилье и тесноту от сильных, а потому были преданы всем сердцем своему государю, Божиею милостью превыше всех остальных людей поставленному и строго и нелицемерно каравшему всякого, кто нарушал чужое право и обижал слабого и сирого.
Смерть Андрея дала повод к большой усобице на юге, окончившейся тем, что Ярослав Изяславович выбыл обратно из Киева в свой Луцк, а в Киев опять вернулся сестричич Святослав Всеволодович, урядившись с братьями Ростиславовичами и передав Чернигов Олегу Святославовичу Новгород-Северскому, по смерти которого, случившейся в скором времени, в Чернигове сел брат сестричича Ярослав Всеволодович, а в Новгороде-Северском брат покойного Олега Игорь Святославович.
Большая смута произошла по смерти Андрея и во всей Залесской стороне. Как скоро разнеслась весть об убиении великого князя, ростовцы, суздальцы, переяславцы, бояре и вся дружина от мала до велика съехались во Владимире на Клязьме, но не затем, чтобы преследовать убийц, а затем только, чтобы сказать народу: «Так уже случилось! Великого князя Бог отнял! Кого изберем на его место», – после чего вся дружина порешила призвать на княженье не братьев Андрея – Михалка и Всеволода, которым присягали еще при их отце, Юрии, а его племянников, сыновей умершего Ростислава Юрьевича, князей молодых, при которых можно было бы свободнее творить свою волю как боярам, так и прочим сильным людям.
К этому решению склоняли всех и прибывшие бояре соседнего князя Рязанского Глеба, женатого на сестре упомянутых Ростиславовичей – племяннице Андрея Боголюбского; Глеб Рязанский рассчитывал, конечно, влиять через своих шуринов на дела Суздальской земли.
Эти племянники – Мстислав и Ярополк Ростиславовичи были люди еще очень молодые, не старше пятнадцати лет, и ничем не знатные. Дяди же их, братья Андрея, – Михалко и Всеволод, хотя тоже были молоды (младшему Всеволоду было немного больше двадцати лет), но пользовались уже славою храбрых бойцов с половцами и, между прочим, славою князей послушных, исполнявших приказания старших охотно, без лести и крамолы.
Все четверо, племянники и дяди, после поражения Андреевой рати под Вышгородом Мстиславом Ростиславовичем Храбрым проживали в Чернигове; когда пришли послы с севера и сказали Мстиславу и Ярополку: «Ваш отец добр был, когда жил у нас; поезжайте к нам княжить, а других не хотим», – подразумевая, конечно, под другими Михалка да Всеволода, то молодые Ростиславовичи этим послам отвечали, что вдвоем не пойдут, а «либо добро, либо лихо всем нам, пойдем все четверо: Юрьевичей двое да Ростиславовичей двое», – после чего они дали Михалку старшинство.
Из Чернигова вперед поехало двое – дядя Михалко и племянник Ярополк. Когда они прибыли в Москву, то здесь их встретили ростовские бояре. Они рассердились, увидев, что приехал и Михалко, и пригласили с собой ехать дальше одного Ярополка, а Михалке сказали: «Подожди немного на Москве», – что значило другими словами «воротись назад». Ярополк прибыл в Переяславль-Залесский, где стояла вся дружина, выехавшая навстречу князьям, а Михалко, не желая ожидать в Москве, прибыл во Владимир на Клязьме, где застал только одних простых людей, так как вся владимирская дружина тоже отбыла в Переяславль, по приказанию ростовцев.
В Переяславле-Залесском все целовали крест Ярополку, а затем отправились во Владимир, с целью изгнать оттуда Михалка; с дружиной шла вся сила Ростовской и Суздальской земли, а также полки муромские и рязанские. Казалось бы, что жители Владимира, простые городские люди – ремесленники и торговцы, должны были без сопротивления открыть свои ворота этой грозной рати. Но этого не случилось. Владимирцы заперлись и стали мужественно защищать приехавшего к ним князя.
Что же заставило владимирцев воспротивиться приговору старших городов, взять себе особого князя и самоотверженно отстаивать его против сильного врага? Конечно, владимирские посадские люди поступали так потому, что хорошо знали, как тяжка зависимость пригорода от старого города, как велико своеволие сильных людей этих городов и как хорошо им, владимирцам, жилось, когда в городе у них проживал великий князь Андрей, строгий ревнитель правды и заступник сирого люда.
Но, разумеется, ростовцы и суздальцы негодовали на сопротивление владимирцев. «Пожжем Владимир, или пошлем туда посадника: то наши холопы-каменщики». Однако осада продолжалась семь недель, и владимирцы все не сдавались. Наконец, вследствие начавшегося голода они вынуждены были вступить в переговоры с осаждающими и с великим плачем проводили от себя Михалка, отправившегося в Чернигов. Проявленная владимирцами храбрость заставила их противников пойти на уступки: город не был тронут и получил не посадника, а князя Ярополка Ростиславовича; старший же его брат Мстислав сел в Ростове. Но скоро юные Ростиславовичи возбудили против себя сильное недовольство; они были, конечно, всецело под влиянием шурина своего – Глеба Рязанского и приведенных ими дружин из южной Руси, люди которых привыкли, во время усобиц там шедших, к весьма пренебрежительному отношению к жителям. Скоро не только села и дома частных людей, но даже храм Владимирской Божией Матери были ограблены; взято золото и серебро, отняты ее города и даже, наконец, и сама чудотворная икона была отправлена в Рязань, к шурину, – князю Глебу.