Так пал вопрос о разводе царя. Годунов удовольствовался на первое время одной только жертвой: несчастная княжна Мстиславская, как возможная соперница его сестры, была насильно пострижена; но страшный удар обрушился вскоре и на Шуйских.
По рассказу летописца, Борис, злобясь на Шуйских, научил их дворовых людей – Феодора Старкова с товарищами – обвинить своих господ в «измене». Шуйские были перехвачены вместе с своими друзьями – князьями Урусовыми, Колычевыми, Быкасовыми и другими. Началось следствие, сопровождавшееся страшными пытками и великим кровопролитием, ничего, однако, не обнаружившее. Кроме перечисленных выше лиц, пытали также семь человек московских гостей, но и они ничего не показали.
После следствия доблестный князь Иван Петрович Шуйский был отправлен на Белоозеро и там, по свидетельству летописца, удавлен; другой Шуйский – князь Андрей Иванович, по тому же свидетельству, был удавлен в Каргополе; сторонники Шуйских были разосланы по разным городам и тюрьмам, а семи московским гостям были отрублены головы.
«Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской, – говорит историк С. Соловьев, – и вот митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования; видя многое убийство и кровопролитие неповинных, он вместе с Крутицким архиепископом (в Москве) Варлаамом начал говорить Царю о многих неправдах Годунова». Но что могли сделать эти пастыри, когда на стороне Бориса были его сестра и государь, во всем доверившийся своему шурину? Доблестно исполнив святой долг свой – печалования за невинных, Дионисий и Варлаам были свергнуты, обнесенные Годуновым, и заточены в новгородские монастыри. Вместо же Дионисия митрополитом был поставлен ростовский епископ Иов, человек всецело преданный Борису.
Таким образом, после низвержения Дионисия Годунов освободился от всех опасных себе людей и безгранично захватил власть в свои руки. Это было достигнуто им в течение трех с небольшим лет. Во всех отраслях управления, как в Москве, так и в городах, были поставлены люди, на безусловную преданность которых он мог рассчитывать. Английский посол Флетчер, прибывший в Москву в начале 1589 года, говорит по этому поводу, что «в настоящее время многие из этих важных мест занимают и вместе с тем правят почти всем государством Годуновы и их приспешники».
Вместе с тем, чтобы выделиться от всех остальных подданных, Борис создал для себя несколько весьма пышных наименований и величался: «Царский шурин и правитель, конюший боярин, и дворовый воевода, и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». Доходы его были огромны: он получал до 93 700 рублей ежегодно и, говорят, мог с родственниками, которые все были щедро наделены, выставить со своих имений до 100 тысяч вооруженных людей.
Кроме того, для вселения в народе как можно больше уважения к царице Ирине и к ее роду Борис создал целый полк, весьма нарядно одетый, особых царицыных телохранителей, сопровождавших ее вместе со знатнейшими боярынями на всех выходах и во время богомольных походов. Наконец, по приговорам Боярской думы в 1588 и 1589 годах, Годунов получил важное право сноситься с иностранными государями от собственного имени, и в Посольском приказе были заведены особые «книги, а в них писаны ссылки Царского величества шурина» с иностранными правительствами.
Двор Бориса представлял точное подобие царского. Он с теми же обрядами, как и царь, принимал иностранных послов и, как истый выскочка, при всяком удобном случае давал им ясно понять, что собственно все зависит не от государя, а от его воли. Ловкие иностранцы, разумеется, быстро сообразили, с кем имеют дело; они рассыпались перед ним в льстивых выражениях, величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством» и получали от восхищенного этим Бориса огромные льготы, зачастую прямо в ущерб русским выгодам, причем на их челобитные ответ писался «по поведению великого государя, а по приказу Царского величества шурина».
Конечно, вступить при создавшейся обстановке в борьбу с Борисом никто не мог и думать, хотя, разумеется, в глубине души многие таили на него недовольство. «Мне грустно было видеть, – говорит про это время облагодетельствованный Борисом и очень преданный ему Горсей, – как в сердцах и мнениях большинства возрастала ненависть к правителю за его лицемерие и жестокость, которую еще более преувеличивали».
Несмотря, однако, на упомянутые выше казни и жестокость Бориса-правителя, царствование Феодора Иоанновича почиталось летописцами очень счастливым, особенно по сравнению с печальными временами, наступившими в последние годы жизни его отца, когда Баторий, а затем и шведы нанесли нам ряд тяжких ударов.
«И умилосердися Господь на люди своя, – говорит по этому поводу один из современников, князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский, – и время благополучно подаде, и возвеличи царя и люди, и повеле ему державствовати тихо и безмятежно, во благонравии живуще. Началницы же Московского государства, князи и бояре и воеводы, вкупе и все Православное христианство, начаша от скорби бывшия утешатися и тихо и безмятежно житии, хваля всещедрого Бога за благодеяние Его».
Тишина и сравнительно мирное житие, наступившие с воцарением Феодора Иоанновича, во многом зависели от ряда удачных для нас перемен, произошедших в это время в соседних государствах, главным же образом в Польско-Литовском.
Стефан Баторий после кончины Грозного не только не думал прекратить борьбу с Москвой, но, напротив, вместе с своим сподвижником Яном Замойским питал обширнейшие замыслы о нанесении нам последнего решительного удара. К счастью для нас, все эти замыслы разбились о противодействие его могущественных панов, которые вовсе не желали тяжелой и разорительной войны, опасаясь, в случае ее удачного для Польши исхода, усиления королевской власти над ними. При этом Замойский возбудил против себя обширную партию во главе со знатным паном Зборовским, и вместо дружной подготовки к большому походу на Москву почти вся Польша разделилась на два лагеря – Замойского и Зборовского, причем дело доходило и до кровопролития.
Тем не менее по воцарении Феодора Баторий послал в Москву своего посла Льва Сапегу, который, чтобы застращать нас, объявил, что султан собирается воевать с Москвой, и требовал возвращения всех литовских пленников без выкупа, а за наших пленных запросил 120 тысяч золотых. В Москве очень не желали возобновления войны с Польшей, но отвечали послу Батория с достоинством: «Москва теперь не старая, и на Москве молодых таких много, что хотят биться и мирное постановление разорвать; да что прибыли, что с обеих сторон кровь христианская разливаться станет». В отношении же польских пленных Феодор Иоаннович, следуя внушению своего жалостливого сердца, поступил совершенно по-царски: он выпустил всех их без всякого выкупа, а о своих пленных приказал сказать, что предает решение вопроса об их участи на волю короля Стефана.
Баторий, однако, этим не удовлетворился: он обращался крайне грубо с нашим послом Измайловым, не отпустил русских пленных и продолжал упорно требовать Смоленска, Северской земли, Новгорода и Пскова; во всем этом его поддерживал уже упомянутый нами Михаил Головин, который, убегая в Польшу от злобы Годунова, не постыдился стать там врагом своей земли и уверял Батория, что в Москве идет такая рознь, что ему нипочем будет одержать над нами победу. Впрочем, прибывшие скоро в Польшу новые московские послы, князь Троекуров и думный дворянин Безник, сумели подорвать доверие к Михаилу Головину; один из их слуг подружился с польским приставом, пил с ним вместе и, будто под пьяную руку, сообщил ему за великую тайну, что Михаил Головин – наш лазутчик, умышленно морочащий короля. Паны и шляхта, и без того сильно не желавшие войны, охотно поверили этому, тем более что ввиду плохого здоровья Батория (у него открылись старые раны на ногах) можно было ожидать скорой его смерти, что влекло за собой необходимость избрания нового короля.
Посланный в это время из Москвы через Польшу к немецкому императору Лука Новосильцев доносил, что встреченный им по дороге польский архиепископ, примас Карнковский, говорил ему между прочим за обедом: «А слышал я от пленников литовских, что государь ваш набожный и милостивый и государыня разумная и милостивая не только до своих людей, но и до пленных милостива; пленных всех государь ваш освободил и отпустил даром. И мы, и послы (выбранные в сейм) со всех уездов королю отказали, что с земель своих поборов не дадим, на что рать нанимать, а захочешь с государем Московским воеваться идти, нанимай ратных людей на свои деньги, и уговорили короля мириться на 2 года. И о том королю говорили, чтобы отпустил пленников так же, как и государь Московский… Король наш нам непрочен, а вперед думаем быть с вами вместе под государя вашего рукою, потому что государь ваш набожный, христианский».
Слова архиепископа о соединении польской короны с Москвой имели за собой весьма большое основание. В Польше в это время прошел слух, очень крепко державшийся, что ввиду бездетности Феодора Иоанновича австрийский двор хлопочет об избрании после него на московский стол брата императора Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана. Если бы это случилось, то Польша была бы окружена австрийским владычеством со всех сторон и после смерти Батория должна была бы тоже выбрать в короли кого-либо из членов австрийского дома, чего не хотел ни сам Баторий, ни Замойский, вместе с очень многими поляками.
И вот, чтобы противодействовать замыслам венского двора, в Москву был отправлен послом очень любимый и притом православный литовец пан Михаил Гарабурда с предложением заключить прочный мир, но с тем условием, что если первым скончается Баторий, то Феодор становится королем Польским; в случае же, если прежде умрет Феодор, то на его место царем Московским избирается Баторий.
На это своеобразное предложение московские бояре отвечали с обычным своим достоинством и умением: «Нам про государя своего таких слов, что ты говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу не годится… Как нам про государя своего говорить? У нас государи прирожденные изначала, и мы их холопы прирожденные; а вы себе выбираете государей: кого выбираете, тот вам и государь… Как нам про государя своего и помыслить это, не только что говорить? Мы и про вашего государя говорить этого не хотим… Ты, посол великого государя, пришел к великому государю нашему и такие непригожие слова говоришь о их государской смерти? Кто нас не осудит, когда мы при государе, видя его государское здоровье, будем говорить такие слова?»