Гарабурда уехал из Москвы ни с чем. Баторий же продолжал напрягать все свои усилия, чтобы иметь возможность начать новую войну с нами; кроме Замойского, он имел в этом отношении другого деятельного пособника: это был уже знакомый нам иезуит Антоний Поссевин, считавшийся духовником старой жены Батория Анны Ягеллонки и усердно сносившийся с Римом, чтобы завлечь нового папу Сикста V в замыслы короля против Москвы. Поссевин успел в этом, и Сикст V, несмотря на свою страшную скупость, послал Баторию щедрое вспомоществование для войны с нами (250 тысяч скудий).
Но в самый разгар приготовлений к этой войне, 12 ноября 1586 года, Баторий умер, а с его смертью рухнули, разумеется, и все его замыслы.
В Польше же снова наступило бескоролевье, ознаменовавшееся крайне обостренной борьбой между партиями Замойского и Зборовского. Зборовские стояли за избрание в короли брата немецкого императора Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана, того самого, про которого был пущен в Польше слух, что его хотят избрать московские бояре после Феодора Иоанновича, а Замойские выставляли своим избранником королевича Сигизмунда, сына известной Екатерины Ягеллонки и Иоганна Шведского.
Обе партии расположились военными станами под Варшавой на левом берегу Вислы, готовые, в случае нужды, поддержать с оружием в руках своих ставленников; в это же время на правом берегу Вислы расположилась особым станом и третья партия – литовская, выставив своим избранником царя Феодора Иоанновича.
Московское правительство было очень озабочено возможностью избрания королевича Сигизмунда, который должен был наследовать после короля Иоганна и шведский престол и соединить, таким образом, в своем лице обоих наших врагов – Польско-Литовское королевство и Швецию. Ввиду этого в Варшаву на избирательный сейм решено было отправить большое посольство во главе с боярином Степаном Годуновым, князем Феодором Троекуровым и дьяком Василием Щелкаловым, которое должно было заявить, что в случае избрания Феодора Иоанновича польско-литовским королем Литва и Польша будут пользоваться полным внутренним самоуправлением и, кроме того, Москва уплатит все долги, сделанные Баторием на содержание войска. Это посольство встретило очень радушный прием в Варшаве со стороны многих, но крупной его ошибкой было, что оно не привезло с собою денег.
«Надо было вам промыслить сейчас же, – посылали сказать паны радные литовские нашим послам, – выдать с тысяч двести рублей для того, чтобы нам людей от Зборовского и от воеводы Познанского Гурки и от канцлера, Яна Замойского, приворотить к себе на выбор вашего государя; как увидят рыцарские люди гроши вашего государя, то все от Зборовских и от канцлера к нам приступят, а только деньгами не промыслить, то доброму делу никак не бывать, а будут говорить про вас все: что же это за послы, когда деньгами не могут промыслить…»
Однако и без денег московская сторона была очень сильна не только среди Литвы, но и между поляками. Многие поляки высоко оценили милостивый поступок царя Феодора, отпустившего всех пленных без выкупа, и, конечно, тогда уже сознавали выгоды соединения двух родственных славянских государств. Когда выставили в поле три знамени – московское с изображением шапки, австрийское с немецкой шляпою и шведское с сельдью, то под русскою шапкою оказалось такое громадное большинство, что, по словам Н.М. Карамзина, – «друзья Австрии и шведов, видя свою малочисленность, от стыда присоединились к нашим».
Но иначе строились обстоятельства на собрании вельмож – в «рыцарском коле», когда дело коснулось, по выражению литовских панов, «трех колод», которые надо было пересечь. Поляки требовали: 1) чтобы государь короновался в Кракове в костеле; 2) чтобы в титуле он писался прежде королем Польским и великим князем Литовским, а потом уже царем Московским и 3) чтобы он перешел в латинство.
Разумеется, послы наши не могли согласиться на эти требования – «хотя бы, – говорили они, – и Рим старый, и Рим новый, царствующий град Византия начали прикладываться к нашему государю, то как ему можно свое государство Московское ниже какого-нибудь государства поставить?».
Переговоры с поляками об избрании кончились ничем.
Литовские же паны продолжали еще некоторое время настаивать на избрании Феодора Иоанновича; воевода виленский Христоф Радзивилл и трокский Ян Глебович тайно говорили нашим послам: «У нас писанное дело, что немецкий язык славянскому языку никак добра не смыслит: и нам как немца взять себе в государи?.. Если поляки на избрание вашего государя не согласятся, то мы, Литва, Киев, Волынь, Подолье, Подляшье и Мазовия, хотим от Польши отодраться…»
Между тем борьба Замойских и Зборовских продолжалась; наконец каждая из партий провозгласила королем своего избранника: Зборовские – эрцгерцога Максимилиана, а Замойские – королевича Сигизмунда. Скоро Сигизмунд, переплыв море, высадился в Данциге; в это же время Максимилиан с отрядом войска подходил к самому Кракову. Но деятельный Замойский не дремал: он быстро двинулся против Максимилиана, разбил его, а затем и взял в плен. Сигизмунд же между тем прибыл в Краков и короновался. Таким образом, сбылось то, чего более всего опасалась Москва, – соединение Польско-Литовского государства и Швеции.
Замойский торжествовал и строил обширнейшие замыслы о том, как совместными усилиями поляки и шведы обрушатся на Москву и завершат дело, начатое им и Баторием, сокрушив навсегда наше могущество.
Однако Замойский жестоко ошибся. Сигизмунд оказался крайне ограниченным в умственном отношении человеком, всецело преданным папе и латинству, и при этом очень высокомерным и вероломным.
При первом же свидании с ним Замойский был поражен его надменною холодностью и упорным молчанием. «Что за немого прислали нам черти», – сказал он с досадой. Вслед за тем Замойский не замедлил испытать лично на себе самую черную неблагодарность со стороны избранного исключительно благодаря его стараниям нового короля. Нашлись люди, которые стали нашептывать Сигизмунду, что Замойский затмевает его личность, и тот стал показывать столь явное пренебрежение своему старому канцлеру, что последний должен был совершенно отдалиться от двора. Сигизмундом же всецело завладели иезуиты с не раз упомянутым нами Петром Скаргою во главе.
В Польше скоро разгадали нового короля, как об этом доносил подьячий, посланный в Литву для собирания сведений. «Короля Сигизмунда держат ни во что, – писал он, – потому что от него земле прибыли нет никакой: владеют всем паны…»
Создавшееся таким образом положение вещей в Польше с избранием Сигизмунда было, разумеется, на руку Москве и позволило нам быть более настойчивыми в переговорах со шведами, с которыми было много неоконченных счетов.
В 1586 году у нас было заключено с ними перемирие на четыре года; не желая иметь в это время войны, мы временно оставили за шведами Нарву, Ивангород, Яму, Копорье и Корелу. При этом во время перемирных переговоров утонул, переправляясь через Нарову, наш злейший враг, известный Понтус Делагарди.
Теперь, по истечении срока перемирия, в 1589 году, Москва настойчиво потребовала от Швеции Нарвы, Ивангорода, Ямы, Копорья и Корелы. «Государю нашему, не отыскав своей отчины, городов Ливонской и Новгородской земли, с вашим государем для чего мириться? Теперь уже вашему государю пригоже отдавать нам все города; да и за подъем государю нашему заплатите, что он укажет». Шведы отвечали отказом, и мы объявили им войну.
В январе 1590 года сильная русская рать двинулась к шведским границам; ее вел сам царь, а при нем в качестве ближних воевод были Борис Годунов и двоюродный брат государя – Феодор Никитич Романов. Поход увенчался успехом: удалой начальник передового полка, князь Хворостинин, разбил шведского генерала Банера у Нарвы, и затем наши войска осадили самый город. Опасаясь потерять его, шведы предложили годовое перемирие, с уступкой нам Ивангорода, Ямы и Копорья. Мы потребовали также и Нарвы, но затем согласились на предложенные перемирные условия, оставив за шведами Нарву и Корелу; нет сомнения, что Нарва была бы нами взята, но, как мы говорили, Годунов, вершивший все дела, не обладал военными дарованиями.
Во всяком случае, поход этот принес немалые плоды: Польша и Швеция увидели, что Московское государство после неудач, испытанных в последние годы Грозного, вновь оправилось. В следующем же, 1591 году мы заключили 12-летнее перемирие с Польшей, а со шведами война возобновилась и тянулась до смерти короля Иоганна. После нее сын его, Сигизмунд Польский, стал и королем Шведским, однако ненадолго. Он сейчас же вступил в борьбу с дядей своим Карлом, оставшимся правителем Швеции, и в скором времени вызвал к себе общую ненависть за крайнюю вражду, внушенную ему иезуитами, к лютеранскому населению Швеции, а затем лишился и отцовского престола, который занял Карл, с наименованием IX. Карл этот заключил с Москвой перемирие в 1593 году, а в 1595 году – вечный мир; Нарва была оставлена за шведами, а мы, кроме Иван-города, Ямы и Копорья, получили Корелу до города Колы; вместе с тем между обоими государствами была установлена вольная торговля.
Так благополучно сложились при царе Феодоре наши отношения с Польшей и Швецией.
Не менее благополучно сложились в первые годы его царствования и наши дела с Крымом; там поднялись жестокие усобицы, причем о нападении на Москву не было и речи. Вместе с тем усилившееся казачество – запорожское, донское и терское – постоянно отвлекало своими нападениями татар от похода на Москву.
Только в 1591 году, когда в Крыму прочно утвердился хан Казы-Гирей, последний задумал совершить внезапный набег на Москву. В июне неожиданно пришло известие, что он идет с 1500 человек прямо к столице. Тогда воеводам, стоявшим на Оке, спешно велено было тоже идти к самой Москве, и к 1 июля у Данилова монастыря войска наши сосредоточились в лагере, укрепленном телегами, или в так называемом «обозе». В этом лагере соорудили церковь во имя святого Сергия и поставили икону Божией Матери, бывшую с Димитрием Донским на Куликовом поле. Вокруг же всех дальних городских слобод и посадов были поспешно заложены деревянные стены с воротами и башнями; этот деревянный город был метко прозван народом Скородомом или Скородумом.