Для заселения вновь приобретенных обширных сибирских владений русскими людьми правительство прилагало большие заботы. Так, до нас дошло распоряжение, что в 1590 году велено было выбрать в Сольвычегодске для отправления в Сибирь на житье 30 человек пашенных людей с женами и детьми и со всем имением, «а у всякого человека было бы по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по двое гусей, да по пяти кур, да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да телега, да сани, и всякая рухлядь, а на подмогу сольвычегодские посадские и уездные люди должны были им дать по 25 рублей на человека», деньги громадные по тому времени.
Усердно строились при царе Феодоре и церкви, главным образом, конечно, в недавно приобретенных владениях; в деле этом особенно выдавался казанский епископ Гермоген, ревностно насаждавший православие среди татар, черемис и чувашей.
При царе же Феодоре произошло и важное событие в русской церковной жизни – учреждение патриаршего стола в Москве.
Мы видели, что после взятия турками Царьграда московские митрополиты получили совершенно самостоятельное значение и, начиная со святого Ионы, ставились собором русских епископов. Наследство и заветы Византии, перешедшие в Москву после брака Иоанна III с Софией Фоминичной, и самый рост Московского государства давно уже показывали, что в Москве, Третьем Риме, сохранившем в чистоте древнее православие, естественно, подобает быть и патриаршему столу.
Но как наши государи не торопились с принятием царского титула, так не торопились они с возведением митрополита Московского в патриархи.
Это совершилось только при царе Феодоре. В 1586 году в Москву приехал антиохийский патриарх Иоахим и предложил переговорить об этом деле с другими восточными патриархами, после чего через два года к нам прибыл царьградский патриарх Иеремия в сопровождении митрополита Монемвасийского Иерофея и архиепископа Елассонского Арсения, оставивших записки об этой поездке в Москву.
Иеремия, терпя большую тесноту в Царьграде от султана, сам хотел быть у нас патриархом. Но Борис Годунов желал, конечно, провести в московские патриархи своего человека, преданного ему митрополита Иова, и для этого, с обычным своим лицемерием, прибегнул к следующему: московское правительство предложило Иеремии занять патриарший стол, но поставило непременным условием, чтобы он жил не в Москве, а в городе Владимире на Клязьме, потерявшем в это время всякое значение, то есть вдали от царя и всех государственных дел.
Конечно, при такой постановке вопроса Иеремия должен был отказаться от своего желания остаться у нас и согласился на поставление патриарха из русских святителей; созванный для этого церковный собор наметил трех лиц, из числа коих царь выбрал, разумеется по совету Годунова, Иова. Торжественное посвящение его в патриархи последовало 26 января 1589 года; вместе с тем архиепископы Новгородский, Казанский, Ростовский и Крутицкий были возведены в митрополиты, а шесть епископов получили звание архиепископов: Владимирский, Суздальский, Нижегородский, Смоленский, Рязанский и Тверской. После торжества в Успенском соборе был пир в Государевом дворце, во время которого Иов, встав из-за стола, отправился в сопровождении большой свиты на осляти вокруг Кремля, осеняя крестом и кропя водой стены, а затем вернулся к обеду. На другой день он объехал опять на осляти только что построенный большой каменный, или Белый, город, причем его ослятю часть пути вел сам Борис Годунов.
Архиепископ Елассонский Арсений с восторгом рассказывает о торжествах, данных по поводу учреждения патриаршества; греческие святители были приняты также и царицей Ириной, поразившей их своею красотой, ласкою и богатейшим убранством. Щедро одарив гостей, она особо просила патриарха Иеремию молить Бога о даровании ей наследника Русской державы.
Вопрос о наследнике был действительно самым жутким и острым для умной царицы; жуток и остер он был также и для безгранично развившегося честолюбия ее брата – Бориса Феодоровича Годунова, который отлично понимал, что после смерти болезненного и бездетного Феодора, с воцарением Димитрия, хотя и сына седьмой жены Грозного, но всеми признаваемого за законного царевича, наступит полный конец его благополучию: власть перейдет в руки Нагих, сестра Ирина пострижется в монастыре, а ему лично предстоит в лучшем случае опала, а то – тюрьма или смерть.
Все это его сильно тревожило и, по обычаю того времени, заставляло усердно прибегать к волхвованию. Особенно жаловал Годунов какую-то ворожею Варвару, которая вместе с другими гадателями предсказала ему, что он будет царствовать, только недолго – «всего лишь семь лет». «Он же рече им с радостью великою и лобыза их с радостью, – говорится в „Сказании о царстве царя Феодора Иоанновича“, – глагола им: хотя бы семь дней, толко бы имя на себе царское положить и желание свое совершить».
«Годунов, – говорит Е.И. Забелин, – всеми правдами и неправдами расчищал и укреплял себе путь к царствованию: казнил или заточал всех опасных себе соперников из лиц, близких Царю Феодору». По-видимому, с той же целью и при этом обманным путем он выманил в 1586 году из Риги проживавшую там с малолетней дочерью вдову бывшего ливонского короля Магнуса – знакомую нам княгиню Марию Владимировну, а затем постриг ее и заточил в монастырь, где она скоро потеряла свою единственную дочь. Таким образом, и эта соперница была устранена.
Но тем не менее оставался в живых царевич Димитрий.
Посещавшие в это время Московское государство иностранцы, а также, без сомнения, и многие русские люди отлично понимали, насколько царевич Димитрий стоит Годунову поперек дороги. Австрийский посланник при нашем дворе, бургграф Лона, прямо писал в своих донесениях императору Рудольфу II, что Годунов вполне самовластно управляет Московским государством и явно мечтает о престоле.
Еще замечательнее свидетельство английского посланника Флетчера, проведшего в Москве лишь несколько месяцев в 1588–1589 годах. В составленной им вслед за возвращением в Англию книге «О государстве Русском» он говорит следующее: «Кроме нынешнего государя (Феодора), у которого нет детей и едва ли будет… есть еще один только член этого дома, именно: дитя шести или семи лет, в котором заключается вся надежда и все будущее поколение царского рода… Младший брат царя… содержится в отдаленном месте от Москвы, под надзором матери и родственников из дома Нагих, но (как слышно) жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя. Кормилица, отведавшая прежде него какого-то кушанья (как я слышал), умерла скоропостижно… Вот в каком положении находится царский род в России… который, по-видимому, скоро прекратится, со смертию особ, ныне живущих, и произведет переворот в Русском царстве…» Очертив затем общий ропот и взаимную ненависть, вызванную опричниной Грозного, а также, без сомнения, и разгромом боярской знати, произведенным Годуновым, Флетчер говорит, «что (по-видимому) этот вопрос окончится не иначе как всеобщим восстанием», хотя, пишет он несколько дальше, «никакого переворота быть не может, пока войско будет беспрекословно подчинено царю и настоящему порядку вещей».
Таким образом, наблюдательным иностранцам было ясно, что Димитрию долго жить не придется и что после его смерти наступит в жизни страны переворот, который повлечет за собой большие внутренние потрясения.
Нелюбовь Годунова к Димитрию выразилась не только в ссылке его в Углич, но даже и в запрещении поминать его на ектениях; это, конечно, имело целью подчеркнуть, что он не настоящий царевич, как сын седьмой жены Грозного, почему и не может считаться в числе членов царского рода. Кроме того, в народе усердно распускались слухи, что малютка любит муки и кровь, с удовольствием смотрит на истязания животных и даже сам убивает их. «Сей сказкою, – говорит Н.М. Карамзин, – хотели произвести ненависть к Димитрию в народе; выдумали и другую для сановников и знатных; рассказывали, что царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу 20 изображений, назвал оных именами первых мужей государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки и ноги, приговаривая: „Так вам будет в мое царствование“».
Димитрий вместе с матерью и ее братьями Нагими жил в Угличе под строгим надзором царских чиновников, конечно, безусловно преданных Годунову, во главе с дьяком Михаилом Битяговским; вместе с последним в Угличе жил и сын его Данила, а также племянник – Никита Качалов. Битяговские были назначены в Углич по представлению окольничего Андрея Лупп-Клешнина – преданнейшего Годунову человека, причем жена этого Лупп-Клешнина, урожденная княжна Волконская, была неразлучной приятельницей с царицей Ириною. Как рассказывают современники, Битяговский отличался зверским лицом и был послан в Углич нарочито с целью убиения Димитрия, после того как Годунов получил отказ в этом от Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, которым он предложил совершить преступление. Главная мамка царевича – Василиса Волохова, имевшая взрослого сына Осипа, была также ставленницей Бориса.
15 мая 1591 года царевича Димитрия не стало.
Уже не раз помянутый нами англичанин Горсей, большой почитатель Годунова и всем ему обязанный, находился в это время в Ярославле; он рассказывает по поводу смерти царевича следующее: «Однажды ночью я думал, что уже совсем наступил мой конец, и молил Всевышнего о спасении моей души. Кто-то в полночь постучал в ворота моего дома. У меня был достаточный запас пистолей и оружия. Я и пятнадцать человек моих слуг, вооружившись этим оружием, вышли к воротам: “Мой добрый, благородный друг Джером, впустите меня, я должен поговорить с вами“. Я узнал при лунном свете Афанасия Нагого, брата последней жены покойного царя и матери юного царевича Димитрия, который жил с ними в Угличе, на расстоянии 25 миль от Ярославля. Царевич Димитрий скончался в шестом часу, дьяки перерезали ему горло; слуга одного из них сознался перед пыткой, что они посланы Борисом…»