За свое трехнедельное пребывание в Киеве Григорий успел, по-видимому, завязать сношения с запорожскими казаками, которые во второй половине XVI века занимались поддержкой нескольких самозванцев в Молдавии; кроме упомянутого нами в предыдущей главе Ивана Подковы, в 1592 году при их содействии в Яссах утвердился на некоторое время, выдавая себя за сына покойного князя Александра Молдавского, какой-то Петр казак, а ранее Подковы запорожцы помогли овладеть молдавским престолом греку Якову Василику; ввиду этого для прекращения подобного казацкого своевольства Сигизмунд III наложил на них обязательство не принимать к себе разных «господарчиков».
В Остроге Григорий с Варлаамом и Мисаилом прожили все лето, «а на осень меня да Мисаила Повадина, – рассказывает Варлаам, – князь Василей послал во свое богомолие, к Живоначальной Троицы в Дерманский монастырь. А он, Гришка, съехал в Гощею город к пану к Госкому, да в Гощее иноческое платие с себя скинул и учинился мирянином, в Гощее учился в школе по-латынски и по-польски и люторской грамоте…». По-видимому, Григорий пытался открыть свои замыслы князю Константину Острожскому и привлечь его на свою сторону, но неудачно. Сам Константин Острожский, спрошенный об этом впоследствии королем Сигизмундом, отрицал свои сношения с Гришкой и даже отвечал, что совершенно не знает, о ком идет речь. Однако в Загоровском монастыре Волынской епархии сохранилась книга «Василий Великий» со следующей весьма любопытной надписью: «Лета от сотворения миру 7110 (1602) месяца августа в 14-й день, сию книгу великого Василия дал нам Григорию с братию с Варлаамом, да Мисаилом Константин Костинович, нареченный во святом крещении Василей Божиею милостию пресветлое Княже Острожское, воевода Киевский». Под словом «Григорию» внизу подписано тою же рукою, но несколько другими чернилами: «Царевичу Московскому»; вероятно, эти слова прибавлены позже, причем так как почерк подписи не сходен с известным почерком Лжедимитрия, то следует признать, что она сделана кем-нибудь из его двух спутников. Во всяком случае, эта подпись служит свидетельством, что Григорий Отрепьев с Варлаамом и Мисаилом были летом 1602 года у князя Константина Константиновича Острожского и получили от него в дар книгу, причем именно этот Григорий Отрепьев стал считаться впоследствии царевичем Димитрием.
Сын князя Константина, Януш, отпавший в латинство и занимавший должность каштеляна Краковского, в письме своем от 3 марта 1604 года совершенно определенно писал королю Сигизмунду: «Я знаю Димитрия уже несколько лет; он жил довольно долго в монастыре отца моего, в Дермане; потом он ушел оттуда и пристал к анабаптистам (секта перекрещенцев); с тех пор я его поте рял из виду». Еще определеннее были слухи о названном Димит рии в Кракове, где их собирал папский нунций (посланник) Рангони; по этим слухам, как рассказывает современный нам писатель-иезуит, особо облюбовавший русскую историю, отец Пирлинг, «Димитрий пытался было открыть свои намерения Киевскому воеводе (Константину Константиновичу Острожскому)… однако старый князь выпроводил его безо всякого стеснения; рассказывали даже, будто бы один из гайдуков вельможи позволил себе грубые насилия над смелым просителем и вытолкал его за ворота замка. Впрочем, Димитрий не впал в уныние от своей неудачи. Постигла она его в действительности или нет, во всяком случае, он не потерял своей бодрости и из Острога отправился в Гощу».
В Гоще, небольшом городе на Волыни, жили два знатных пана Гойских, отец и сын; они были ревностными последователями секты Ария и основали для распространения своего лжеучения две школы; в этих школах Григорий успел, по-видимому, нахвататься кое-каких верхов западноевропейского образования и выучился с грехом пополам латинской грамоте; при этом имеются сведения, что одновременно с занятиями в школе, чтобы снискать себе пропитание, он служил также и на кухне у пана Гойского.
Проведя зиму в Гоще, Отрепьев весною после Светлого воскресенья пропал без вести; по некоторым данным, он отправился в это время к запорожским казакам, с которыми, как мы говорили, завязал сношения уже в Киеве; вероятно, у запорожцев же он выучился превосходно владеть оружием и здесь же выработался из него лихой и бесстрашный наездник.
В том же 1603 году Григорий уже без рясы появляется вновь в пределах Польско-Литовского государства, где ему, наконец, улыбается счастие и его признают московским царевичем Димитрием. Обстоятельства, как это произошло, рассказываются различно: по одним сведениям, он поступил в «оршак» (придворную челядь) богатого пана Адама Вишневецкого, в городе Брагине, и открылся здесь, не то в бане, когда Вишневецкий ударил его, не то на исповеди какому-то священнику, во время будто бы постигшей его смертельной болезни. По другим известиям, имеющим за собой более достоверности, Григорий первоначально объявил себя царевичем Димитрием у польского воеводы города Остра (выстроенного когда-то князем Юрием Долгоруким) Михаила Ратомского и у панов Свирских, имевших большие связи с казаками. По-видимому, это произошло уже весной 1603 года, так как первая обличительная грамота против Лжедимитрия, где он прямо назван Григорием Отрепьевым, была отправлена не позже апреля 1603 года черниговским воеводою князем Кашиным-Оболенским именно к воеводе Остерскому. Вот почему наиболее вероятно предполо жение, что Ратомский был одним из первых польских панов, взявшихся помогать Лжедимитрию, и что уже от Ратомского как названный царевич он был направлен в Брагин к именитому и богатому князю Адаму Вишневецкому.
Этот князь Адам Вишневецкий хотя и оставался еще в православии, но принадлежал к уже сильно ополяченной и окатоличенной семье и отличался большой ненавистью как к московскому государству, так и к Борису Годунову. «Между ним и Москвой, – говорит Пирлинг, – были давние счеты алчности и крови. Огромные владения князя были по обоим берегам Днепра; они тянулись вплоть до самой русской границы. Нередко на этом рубеже возникали споры о правах, или происходили враждебные столкновения: очень часто сабля являлась судьею этих тяжб двух соседей». Как раз в 1603 году московские войска вторглись в области князя и отняли у него два местечка, считая, что он владеет ими незаконно, причем дело не обошлось без кровавых схваток, с убитыми и ранеными. Конечно, воинственный Адам Вишневецкий возгорелся еще большим чувством непримиримой ненависти к царю Борису и жаждой ему отмстить, а потому появление у него Лжедимитрия было ему как нельзя более на руку. Он тотчас же торжественно признал его истинным царевичем и стал оказывать ему самую широкую поддержку. Как по мановению волшебства, недавний бродяга-инок, а затем и холоп в панской дворне превратился в сказочного принца. «А тот князь Адам, бражник и безумен, тому Гришке поверил и учинил его на колесницах и на конях ездити и людно», – говорит старец Варлаам в своем «Извете», хотя, вероятно, и сам принимал немалое участие в этом превращении Гришки.
Какие были беседы между новоявленным самозванцем и Адамом Вишневецким – осталось тайной; однако трудно допустить, чтобы приводимые первым доказательства своей тождественности с царевичем Димитрием были настолько вески, чтобы могли убедить в этом второго; гораздо вернее предположение, что Адам ухватился за самозванца с целью мести Годунову, надеясь извлечь из этого темного дела какую-либо выгоду и для себя.
После превращения Григория в царевича начались тотчас же сборы к походу на Бориса. «И вот, – говорит Пирлинг, – в Днепровские и Донские степи полетели гонцы, чтобы вербовать там добровольцев. По слухам, дошедшим до Сигизмунда, сам Димитрий ездил к беспокойному казачеству…»
Вместе с тем Адам Вишневецкий послал донесение королю, что у него объявился царевич Димитрий, чудесно спасшийся от убийц Годунова, причем, кажется, в донесении этом был приведен и рассказ о спасении. По этому рассказу, весьма краткому и безо всяких подробностей, но согласно повторяемому всеми сторонниками Лжедимитрия, царевича спас в Угличе какой-то таинственный приближенный человек, его врач; он узнал о готовящемся покушении и незаметно подменил его в постели другим мальчиком, который ночью и был зарезан убийцами, подосланными Годуновым; благодетель же, при содействии некоторых доброхотов, скрытно проследовал со спасенным царевичем на север к Студеному морю и воспитал его там, после чего Димитрий много странствовал по разным монастырям и, наконец, открылся в Литве. Кто был спасший Димитрия благодетель, а также и доброхоты, укрывавшие их, об этом не говорилось; указание же, что убийство царевича было совершено ночью, тогда как оно, несомненно, имело место днем в шестом часу, было сделано, вероятно, для того, чтобы выходил правдоподобнее рассказ о том, как можно было одного 10-летнего мальчика зарезать вместо другого и при этом не обнаружить ошибки.
Сигизмунд, разумеется, не поверил этому рассказу, но, очевидно, крайне сочувствуя появлению самозванца, очень желал, чтобы его убедили в том, что в пределах его владений появился истинный царевич; поэтому для разъяснения дела он обратился не к царю Борису, с которым был в мире, а к литовскому канцлеру, уже известному нам Льву Сапеге. Этот Лев Сапега родился православным, перешел затем в кальвинизм, а в 1586 году был совращен Петром Скаргой в латинство и стал затем одним из ревностнейших слуг Римской церкви. Поэтому естественно, насколько заманчивой могла быть для него мысль – посадить именующегося царевичем Димитрием на московский стол, а затем приступить при его посредстве к насаждению латинства в нашей земле, что, по-видимому, им имелось в виду еще тогда, когда он приезжал в Москву с предложением тесного союза с Польшей.
Какой-то беглый москвич Петровский находился в услужении у Сапеги и будто бы знал маленького царевича Димитрия в Угличе. Этого Петровского Сапега и послал к Вишневецкому, чтобы удостовериться в личности Димитрия. Увидев Григория, Петровский тотчас же воскликнул: «Да, это истинный царевич Димитрий!» – и пал ему в ноги.
Описанное признание царевича беглым московским холопом явилось достаточным. После него дела названно