го Димитрия в Польско-Литовском государстве пошли еще блистательнее. Из Брагина он поехал в Вишневец к Константину Вишневецкому, двоюродному брату Адама, тоже чрезвычайно богатому человеку, женатому на дочери сендомирского воеводы Юрия Мнишека Урсуле.
Юрий Мнишек пользовался крайне дурной славой у сородичей, хотя по своим связям и был очень силен и влиятелен. В молодости он был близок к королю Сигизмунду-Августу; когда последний лишился горячо любимой им жены Варвары Радзивилл и стал с горя предаваться разгулу, то Юрий усердно оказывал ему предосудительные услуги в разных низменных утехах и широко пользовался за это королевскими деньгами; когда же Сигизмунд-Август умер, то в день его смерти Мнишек так обобрал королевскую казну, что не было во что одеть смертные останки покойного. Тем не менее благодаря своим связям как при дворе, так и среди духовенства, ибо, как об этом свидетельствует Пирлинг, Юрий был усерднейшим сыном Католической церкви, он сумел сохранить свое положение и при последующих королях; однако, ведя крайне суетную и роскошную жизнь, к 1603 году Мнишек уже совершенно разорился и наделал огромные долги, в том числе и в королевскую казну, причем Сигизмунд грозил ему в случае их неуплаты отнять данную ему в управление самборскую экономию. При таких трудных обстоятельствах только какой-либо исключительно благоприятный случай мог поправить дела Мнишека.
В это время как раз в доме его зятя князя Константина Вишневецкого, у жены которого, Урсулы, гостила ее сестра Марина, неожиданно появился московский царевич. Марина была девушкой маленького роста, худенькая и смуглая, с высоким лбом и ястребиным носом; она имела острый подбородок и тонкие, плотно сжатые губы, но обладала большими красивыми глазами; по-видимому, она сразу сумела пленить Григория, впервые попавшего в общество знатной девицы, показывающей ему свое отменное расположение. По-видимому, также, в ловкой женской игре, веденной ею с мнимым царевичем, Мариной руководило исключительно непомерное честолюбие, которое, вместе с большой душевной сухостью и умственной ограниченностью, были всегда ее отличительными свойствами. Юрий Мнишек, конечно, тотчас же оценил все выгоды, какие ему мог сулить брак дочери с будущим московским царем, и не замедлил стать его горячим сторонником. По преданию, Лжедимитрий объяснился в своих чувствах к Марине уже в Вишневце, причем там же последовало в местной церкви и их тайное обручение.
Из Вишневца Григорий отправился к родителям Марины в Самбор; в те времена там стоял богатый замок с великолепным садом. В Самборе Отрепьева принимали со всеми почестями как настоящего царевича; шумные пиры и другие увеселения шли одни за другими; тем временем шли и деятельные приготовления к походу в Москву, а также и к привлечению короля на сторону названного царевича. Без сомнения, в Самборе же Мнишек определенно поставил вопрос о том, что только обещанием отречения от православия и переходом в католичество его будущий зять может добиться помощи от всецело находившегося в руках иезуитов Сигизмунда. В одном из своих писем к папе Юрий Мнишек сообщал ему, что он пожалел душу Димитрия, увидя в царевиче злополучную жертву заблуждений (православия) и убедившись, что он коснеет в неправде, решил открыть глазам грешника свет истины, для чего составил, по словам иезуита Пирлинга, «благочестивый заговор» из придворного священника и секретаря Сигизмунда – ксендза Помасского и бернардинского чернеца Анзеринуса, польское прозвание коего было Гусь. По мнению Пирлинга, этот Гусь был Замойским ордена бернардинцев, и в благочестивом заговоре против Димитрия ему принадлежало значение «главнокомандующего»; Валишевский же смотрит на него иначе и считает Гуся веселым малым и великим мастером выпить, а также большим любителем женского общества. На основании этих двух совершенно расходящихся мнений в настоящее время не представляется возможности решить, к каким именно приемам прибегал «главнокомандующий» Гусь, чтобы заставить мнимого царевича убедиться в превосходстве латинства над православием.
Ксендз Помасский был, по-видимому, первый, обративший внимание отцов иезуитов на самозванца и на выгоды, которые может приобрести Римская церковь, поддерживая его. Скоро упомянутый нами папский нунций Рангони, проживавший в Кракове, также вошел в это дело, рассчитывая получить в случае успеха кардинальскую шапку за свое усердие, и в ноябре 1603 года послал в Рим подробное донесение о появившемся московском царевиче. На полях означенного донесения папа Климент VIII сделал насмешливую пометку: «Это вроде воскресшего короля Португальского», намекая ею на самозванцев, явившихся в это время в Португалии после смерти короля Себастиана. Однако, несмотря на эту пометку, Рим с той поры начинает относиться в высшей степени благожелательно к Лжедимитрию.
Чтобы окончательно убедить короля Сигизмунда, что Григорий настоящий Димитрий, в январе 1604 года был послан опять какой-то ливонец в Самбор, тоже тотчас же признавший его за истинного царевича, которому он будто бы служил в Угличе. Вслед за тем в марте 1604 года Сигизмунд выразил желание, чтобы Димитрий прибыл в Краков. Последний, конечно, поспешил это исполнить и явился в Краков, сопутствуемый Константином Вишневецким и своим будущим тестем Юрием Мнишеком, где последний задал в своем доме большой пир для сенаторов и всей знати, чтобы ввести в их круг Отрепьева. Нунций Рангони, бывший на этом пиру, пришел в восторг от Григория. «Димитрий, – писал он в Рим, – молодой человек с хорошей выдержкой, смуглым лицом и большим пятном на носу против правого глаза; белая продолговатая кисть руки указывает на его высокое происхождение; он смел в речах, и в его поступках отражается поистине что-то великое». Мнение Рангони о подлинности царевича высказывали и некоторые другие. Но, к чести лучшей части польского общества, большинство его сразу же отрицательно отнеслось к затее оказать поддержку названному Димитрию, в самозванстве которого, по-видимому, мало кто сомневался. «У Гришки, – говорит в своих «Записках» очень умный и наблюдательный человек – польский коронный гетман Жолкевский, – было довольно ума, красноречия и смелости; он умел обходиться со всеми, выдавая себя за того, кем он не был».
Крайне неприязненным образом отнесся к Лжедимитрию и старик Ян Замойский. «Замойский, – рассказывает Пирлинг, – усиленно добивался случая свидеться с Димитрием до приезда его ко двору. Деятельность господарчика, как он называл царевича, казалась ему несколько подозрительной: личность этого странного искателя престола не внушала ему никакого доверия». Мнение Замойского разделял брацлавский воевода князь Збаражский, литовский гетман Хоткевич, князь Януш Острожский и другие.
Но королю эта затея нравилась; его советники внушали ему, что, посадив Григория на московский престол, он приобретет в нем верного слугу для водворения там латинства и союзника для борьбы с дядей Карлом Шведским, и успели получить его согласие принять у себя Лжедимитрия. Прием этот состоялся 15 марта, через день после пира у Юрия Мнишека, который и повез Григория в королевский замок. На приеме присутствовали нунций Рангони и несколько высших сановников. Сигизмунд, со своим обычным надменным видом, принял самозванца стоя, имея на голове шляпу и опершись одной рукою на небольшой столик; когда он протянул другую руку вошедшему Григорию, то тот смиренно ее поцеловал, видимо смутился и начал что-то бормотать о своей судьбе и о правах на московский престол. Затем, придя несколько в себя, Григорий стал просить короля оказать ему помощь. На это Сигизмунд сделал знак, чтобы он удалился, и стал совещаться с Рангони и своими приближенными. После этого Григорий был опять позван; когда он вошел, то ему было объявлено, что король признает его истинным царевичем, назначает ему денежное вспомоществование и позволяет искать помощи у его польско-литовских подданных для добывания себе престола. Конечно, это был огромный успех.
Король Польский, преступивший крестное целование к царю Борису, с которым он был в мире, прожившийся пан Юрий Мнишек и таинственный московский чернец-расстрига соединились теперь в тесный союз против Московского государства и православия. Русская земля ничего доброго от этого союза ожидать не могла.
«Политика, которой стал теперь следовать Сигизмунд, – говорит Пирлинг, – была крайне двулична, неустойчива, неискренна и лишена всякого благородства… Перед лицом народа король старался выказать себя неусыпным стражем государства и честным блюстителем мира с Москвой. Так же держался он и по отношению к Борису Годунову и уверял его, что ни на одну букву не нарушит мирного договора. Но в действительности дело шло другим путем».
После приема у Сигизмунда Григорий уже открыто стал появляться на улицах Кракова как признанный царевич Московский, и толпы народа сбегались на него посмотреть. При этом в Краков же к нему стали прибывать и некоторые русские люди, почему-либо недовольные Борисом и спешившие записаться в ряды сторонников царевича.
Затем там же последовало и обращение Григория в католичество. Вероятно, чтобы показать, что он делает это по искреннему убеждению, самозванец заявил, что примет только тогда латинство, когда будут разъяснены некоторые из мучивших его сомнений. В деле этом ему пришел на помощь краковский воевода Николай Зебжидовский, сведший его, по указанию Петра Скарги, с двумя иезуитами – ксендзами Грозаицким и Савицким; оба ксендза имели несколько прений с Лжедимитрием о вере и убедились, что он напитан арианской ересью, воспринятой им, вероятно, в Гоще.
Ловко ведя свою игру, Григорий не вдруг сдался на увещания иезуитов; потребовалось содействие бернардинских чернецов, после чего он наконец выразил желание воспринять католицизм, но тайно, чтобы не смущать приехавших москвичей. Он исповедовался и причастился по латинскому обряду в Светлое воскресенье католической Пасхи, приходившейся на 8 апреля 1604 года. Ксендз Савицкий оставил любопытные записки об этой исповеди Григория, прибывшего в костел Святой Варвары с паном Зебжидовским под видом нищих с целью не быть узнанными. На вопрос иезуита, чтобы он открыл перед ним, как перед Божьим служителем, все свои тайные помыслы и рассказал о себе всю правду, Григорий смутился, но затем быстро пришел в себя и стал уверять, что он истинный царевич.