В тот же день Отрепьев написал на польском языке письмо папе Клименту; ошибки, которые он в нем сделал, послужили впоследствии несомненным доказательством, что оно написано русским человеком. В этом письме, переведенном на латинский язык ксендзом Савицким, самозванец сообщает папе свою радость по поводу перехода в латинство, просит оказывать ему свое покровительство и обещает ввести унию в Московском государстве, но говорит, что с делом этим надо повременить, а пока он должен оставаться тайным католиком. Письмо папе было лично вручено Лжедимитрием нунцию Рангони, к которому он прибыл, чтобы проститься и вместе с тем, тайно от русской свиты, принять из его рук причастие. Рангони с великой радостью причастил его и совершил над ним миропомазание, после чего подарил ему позолоченное изображение агнца и 25 венгерских золотых. Расстрига горячо благодарил нунция, упал на колени и хотел облобызать его ноги.
Перед прибытием к Рангони самозванец побывал и у короля, также чтобы проститься с ним. Сигизмунд принял его очень ласково и подарил золотую шейную цепь со своим изображением и несколько кусков парчи на платье; касательно же денежного вспоможения сказал, что назначает царевичу 4 тысячи золотых ежегодно, которые будет выплачивать Мнишек из доходов самборского имения, и извинился, что пока не может дать более. После этого в конце апреля самозванец со своим будущим тестем возвратился в Самбор для окончательных приготовлений к походу в Москву, на что ушло несколько месяцев.
Руку и сердце Марины он должен был получить только после того, когда сядет на московском столе. В ожидании же этих радостных событий Григорий выдал 15 мая своему будущему тестю запись, по которой он обязывался жениться на его дочери при условии: 1) по вступлении на престол выдать тотчас же Мнишеку миллион польских золотых для подъема в Москву и уплаты долгов, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из царской казны; 2) отдать в полное владение Марине Великий Новгород и Псков, со всеми жителями, местами и владениями, причем они остаются за Мариной, если она и не будет иметь потомства от него; Марина вольна строить в них католические церкви и монастыри, а равно держать при своем дворе латинское духовенство, ибо Димитрий, как уже тайно перешедший в католичество, будет всеми силами стараться привести свой народ к соединению с Римской церковью; 3) если дела пойдут неудачно и Димитрий не достигнет престола в течение года, то Марина может взять свое слово назад или ждать еще год.
22 июня Лжедимитрий дал другую запись, по которой уступал будущему тестю княжество Смоленское и Северское в потомственное владение, но ввиду того, что половину Смоленского княжества и шесть городов Северского он обязался уже отдать королю, то вместо этого Мнишек должен был получить из близлежащих областей такое количество городов и земель, доходы с которых равнялись бы доходам с областей, уступленных самозванцем королю. Так, продав веру отцов, продавал беглый монах Чудова монастыря пану Юрию Мнишеку и польскому королю достояние Русской земли, собиравшееся веками старанием московских государей и потом и кровью их подданных.
Сигизмунд, не будучи в состоянии открыто выступить на помощь Лжедимитрию, но желая заручиться содействием наиболее влиятельных панов, разослал им письма, в которых предлагал высказаться, как они смотрят на царевича и на те выгоды, которые получит Речь Посполитая, оказывая ему содействие.
Ответы эти были большею частью неблагоприятны. Причем самыми решительными противниками самозванца выступили четверо знаменитейших вельмож: князья Збаражский и Василий (Константин) Острожский, гетман Жолкевский и старый Ян Замойский; последний открыто заявлял, что поддержку мнимого царевича он считает бесчестным и опасным делом, и настаивал, чтобы, во всяком случае, решение этого вопроса отложить до сейма, который должен был собраться в январе 1605 года.
На заседании же этого сейма, в то время когда Лжедимитрий уже находился в пределах Московского государства, Замойский произнес, обращаясь к королю, речь, полную благородного негодования, в которой он между прочим высказал: «Что касается Московского государства, то в прежние времена оно внушало нам большой страх. И теперь оно нам внушает его, но прежде мы гораздо более боялись его, пока славной памяти король Стефан не усмирил Ивана Васильевича… Я советовал бы вашему величеству не только не нарушать самым делом условий мира с Москвою, но даже остерегаться давать повод подозревать нас в этом… Что касается личности самого Димитрия, который выдает себя за сына известного нам (царя) Ивана, то об этом я скажу следующее: правда, что у Ивана было два сына, но тот, оставшийся, за которого он выдает себя, как было слышно, был убит. Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли?[26] Вероятное ли дело: велеть кого-либо убить, а потом не посмотреть, тот ли убит, кого приказано убить, а не кто-либо другой! Если так, если приказано лишь убить, а затем никто не смотрел, действительно ли убит и кто убит, то можно было подставить для этого козла или барана. Но и помимо Димитрия, если мы уже желаем возвести на московский престол государя того же рода, есть другие законные наследники Московского княжества. Законными наследниками этого княжества был род владимирских князей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских, что легко можно видеть из русских летописей…»
Еще более решительно, чем Ян Замойский, высказался против самозванца на сейме великий канцлер Литовский Лев Сапега; он говорил, что не верит в подлинность Димитрия, и настаивал, что поддержка его нарушает договор с Москвой, скрепленный клятвами. Имеются, однако, данные, что Лев Сапега не был искренен в своей речи и тайно поддерживал названного царевича, находясь под сильным влиянием иезуитов.
Скоро в Западной Европе появилось печатное произведение на итальянском языке, тотчас же переведенное на немецкий, латинский, французский и испанский языки, в коем приводился тот же рассказ, который повторял и Отрепьев, о жизни царевича Димитрия и чудесном его спасении близким ему благодетелем от руки убийц Бориса. Произведение это принадлежало перу некоего Бареццо Барецци, за каковым именем скрывался наш старый знакомый – иезуит Антоний Поссевин, проживавший в то время в Венеции. «Четвертую бо часть всея вселенныя, всю Европию, в два лета посланьми своими (расстрига) прельсти; и папа же Римский всему Западу о нем восписа…» – говорит Авраамий Палицын.
Вести о появлении Лжедимитрия, конечно, ужаснули Бориса. Первым его делом было скрыть их от народа, для чего, под предлогом предупредить занесение заразы из Литовского государства, по всем дорогам, шедшим из него, были устроены крепкие пограничные заставы, с целью перехватывать все идущие из Литвы вести о самозванце.
Мера эта, разумеется, оказалась недействительной. Слухи о появлении царевича Димитрия проникали со всех сторон в народ, несмотря на то что уличенных в их распространении подвергали страшным пыткам и обрекали на жестокую смерть вместе со всеми родными.
Донские казаки ограбили одного из родственников Годунова и послали сказать Борису, что скоро будут в Москве с законным царем. В начале 1604 года было перехвачено и доставлено Годунову письмо одного из жителей Нарвы, который сообщал в Финляндию, что сын Грозного чудесно избег смерти, воспитывался у казаков и теперь идет добывать отцовский престол; «грамота эта принесла мало радостей Борису», примечает один из его доброхотов, проживавший в Москве немец Конрад Буссов. 15 июля 1604 года к Годунову прибыл посол императора Рудольфа, который по дружбе сообщал ему о появлении самозванца и советовал принять меры против него, так как названный царевич нашел уже сильную поддержку в Польше. Борис, рассказывает Исаак Масса, отвечал послу, что он «может одним пальцем» уничтожить самозванца, но на самом деле все более и более приходил в ужас. Когда он тайком посетил московскую юродивую Елену, жившую в какой-то землянке, то она взяла обрубок дерева, позвала попов и велела им служить панихиду и кадить этому обрубку, что произвело на суеверного царя удручающее впечатление. В это же время как раз начали ходить в народе рассказы о разных знамениях, а летом на небе появилась огромная хвостатая звезда – комета, и астролог Бориса сказал ему, что кометы эти служат для остережения государей: пусть он теперь внимательно смотрит за тем, кому верит, и бережет границы от чужеземцев.
На беду Борис никому не мог верить и чувствовал себя совершенно одиноким; малодушие, жестокость, подозрительность и другие свойства его лишенной благородства души приносили теперь свои страшные плоды. После разгрома семьи Романовых он успел оттолкнуть от себя и все другие влиятельные боярские семьи в государстве.
«Шуйские, Вельские, Голицыны, Мстиславские и многие другие, поведение которых во всех отношениях было безукоризненно и не давало повода к преследованию, также некоторые знатные люди – родственники Годуновых – очень скромно жили в своих имениях и не несли никакой службы…» – говорит Масса. Первое место в Царской думе принадлежало князю Феодору Ивановичу Мстиславскому, скромному и незначительному человеку; за ним следовал умный и деятельный князь Василий Иванович Шуйский, покрививший своею душой, как мы видели, в Угличском деле, чтобы показать свою преданность Борису. Но Борис не доверял им обоим и мучил их своею подозрительностью, почему каждый из них должен был постоянно ожидать опалы; при этом как Мстиславскому, так и Шуйскому Годунов запретил жениться, чтобы не возбуждать в них, в случае появления детей, честолюбивых замыслов в пользу последних. За Мстиславским и Шуйским следовал по значению князь Василий Васильевич Голицын, ведший свой род от Гедимина; это был человек очень умный, но неразборчивый в средствах; он также всеми силами своей души ненавидел Годунова.
Темные пути, которыми достиг Борис престола, недостойный нравственный облик патриарха Иова и чрезмерное развитие доносов в связи с ужасами пережитого голода и мора оказали, как мы уже говорили, самое развращающее влияние и на все население. У каждого в сердце было сомнение насчет истинных прав Бориса на царство, что, конечно, влекло за собой упадок любви к государю, а вместе с тем и любви к Родине, так как оба эти чувства неразрывно связаны между собой в сердцах русских людей; многие стали думать только о своих личных выгодах.