У самозванца, несмотря на одержанную победу, дела также шли плохо; наступило ненастье, потом морозы, и избалованные поляки начали громко роптать на невзгоды и требовать от Лжедимитрия денег; он раздал что мог, ездил от одного польского отряда к другому, умоляя их остаться, бил им челом до земли и «падал крыжем» (крестом), но его мало слушали. «Дай Бог, чтобы тебя посадили на кол!» – крикнул ему один поляк. Названный царевич дал ему за это в зубы, но польское рыцарство не унялось и стащило с него соболью шубу. В это же время и Мнишек получил известие от Льва Сапеги, что в Польше смотрят очень дурно на его затею, и советовал ему возвратиться. Тогда Мнишек, под предлогом необходимости присутствовать на сейме, покинул своего будущего зятя; с ним вместе ушло и много поляков, так что при самозванце их осталось не более 1500 человек. Скоро, однако, убыль в поляках была с лихвой возмещена прибытием 12 тысяч запорожцев, из коих было 8 тысяч конных, привезших с собой 12 исправных пушек.
Басманов тем не менее крепко держался, и Лжедимитрий вынужден был снять осаду Новгорода-Северского и отойти на отдых в богатую Комарницкую волость, расположившись сам в украинском городе Севске.
Тогда Басманов был вызван в Москву, где Борис устроил ему торжественный въезд и осыпал чрезвычайными милостями; в помощь же больному Мстиславскому был послан с подкреплениями, которые должны были довести московскую рать до 60 тысяч, князь Василий Иванович Шуйский, человек, как мы говорили, умный и деятельный, но военными дарованиями никогда не отличавшийся.
21 января 1605 года на рассвете последовала новая встреча царской рати с войсками самозванца у деревни Добрыничи близ Севска. Лжедимитрий сам распоряжался боем и двинул вперед польскую конницу; однако она разбилась о стойкость московских стрельцов, встретивших польских всадников залпами из ружей из-за саней с сеном, и сражение окончилось полным разгромом войск самозванца; он потерял почти всю свою пехоту, 15 знамен, 13 орудий и оставил на месте битвы 6 тысяч убитых, кроме пленных. Спасаясь с трудом от преследования, Лжедимитрий бежал сперва в Севск, а затем и в Путивль, где заперся.
Победа при Добрыничах чрезвычайно обрадовала Годунова: Михаил Борисович Шеин, привезший известие о ней в Москву, был пожалован в окольничии, войскам было роздано до 80 тысяч рублей, а воеводам были посланы золотые (медали), и Борис писал им, что готов разделить с ними свою последнюю рубашку.
После разгрома при Добрыничах предприятие Лжедимитрия, казалось, не имело более данных на успех, и сам он решил искать спасения в Польше. Но вышло иначе. Среди русских было уже большое количество людей, которые связали свою судьбу с судьбой самозванца, и уход его в Польшу грозил им гибелью от руки Годунова. Поэтому они удержали расстригу в Путивле, грозя ему, что могут его живым выдать Годунову и тем обелить себя перед последним. Скоро к Лжедимитрию прибыло 4 тысячи казаков с Дона, и он быстро стал оправляться от поражения при Добрыничах. Путивль же принял вид многолюдной столицы. Чтобы убедить народ в своей приверженности к православию, несмотря на присутствие в стане поляков, Григорий приказал поднять из Курска чудотворную икону Божией Матери и по прибытии встретил ее с большим торжеством, а затем, на глазах у всех, ежедневно жарко молился ей.
«Димитрий находил, по его словам, – читаем мы в современном «Сказании» знаменитого французского государственного мужа, президента де Ту, написавшего свое произведение на основании источников, которые он считал вполне достоверными, – сильнейшую опору в своей совести: он молился усердно, так, чтобы все его слышали, и, воздев руки, обратив глаза к небу, восклицал: „Боже Правосудный! Порази, сокруши меня громом небесным, если обнажаю меч неправедно, своекорыстно, нечестиво; но пощади кровь христианскую! Ты зришь мою невинность; пособи мне в деле правом! Ты же, Царица Небесная! Будь покровом мне и моему воинству“».
Кроме того, чтобы показать всем, что царевич вовсе не Отрепьев, в Путивле же появилась какая-то невыясненная до сих пор личность, которая выдавала себя за настоящего Григория Отрепьева.
Пребывание самозванца в Путивле продолжалось до весны 1605 года; он деятельно занимался устройством своих войск, а также рассылал во множестве грамоты к русским людям, убеждая их служить ему как своему законному государю; на этот призыв откликнулись многие, и под его знаменами собиралось все более и более народа. Тем временем Борис подослал в Путивль своих людей к Лжедимитрию с отравой, но это открылось, и два заговорщика были расстреляны жителями.
Из Путивля самозванец написал несколько писем к Рангони, в которых он хвастливо описывал свои успехи. В Путивле же в своих беседах с двумя бывшими при нем иезуитами он постоянно рассказывал о своих будущих преобразованиях в Московском государстве и однажды объявил им, что желает учиться у них латинскому языку, философии и риторике. Но занятия эти продолжались всего три дня.
Между тем воеводы Бориса после своей победы при Добрыничах бездействовали. Вместо того чтобы преследовать разбитого самозванца, они пошли осаждать Рыльск, а затем при появлении одного только ложного слуха, пущенного поляками, что им на помощь идет королевский гетман Жолкевский, тотчас же отошли и от Рыльска и расположились в Комарницкой волости, которую стали жестоко опустошать, мстя жителям за приверженность Лжедимитрию, что еще более озлобило последних против Бориса. Видя бездеятельность своих воевод, Годунов наконец рассердился и послал им сказать, что они ведут свое дело нерадиво: столько рати побили, а Гришку не поймали. Тогда бояре и войско, уже привыкшие к заискиванию со стороны царя, тотчас же оскорбились, и «с той поры, – говорит летописец, – многие начали думать, как бы царя Бориса избыть и служить окаянному Гришке».
Получив выговор Годунова, воеводы Мстиславский и Шуйский двинулись на помощь Феодору Ивановичу Шереметеву, безуспешно осаждавшему ничтожный город Кромы, занятый маленьким отрядом самозванца, причем в Кромы успел, несмотря на осаду, проникнуть донской атаман Корела. С прибытием в марте 1605 года московской рати Мстиславского и Шуйского осада Кром несколько подвинулась, но взять его деревянный кремль царские войска все же не смогли, конечно, ввиду полного нежелания воинов вести настоящую борьбу. «Соединенные войска, – говорит про них Маржерет, – остановились при сем городе (Кромах) и занимались делами, достойными одного смеха». Скоро осаждающие и осажденные стали обмениваться друг с другом вестями, посылая записочки, прикрепленные к стрелам, а один из царских воевод, Михаил Глебович Салтыков, не спросясь главных начальников, приказал отступить своим ратникам, занявшим городской вал. Конечно, это была уже прямая измена; но ни Мстиславский, ни Шуйский не покарали за это Салтыкова и не отрешили его от начальствования.
Так бездеятельно и бесславно шла осада Кром. Вскоре наступила весенняя оттепель, и в царских войсках появились болезни и распространилось уныние. Казаки же, вырыв себе норы под самым городским валом, вновь занятым московскими ратниками, и имея с собой запасы продовольствия и водки, бодро выдерживали осаду; они делали иногда удачные вылазки и глумились над беспомощностью осаждающих.
При таких отношениях к себе со стороны своих ближайших сподвижников и войск положение Бориса стало, конечно, отчаянным, и прав летописец, говоря, что он пал вследствие «негодования чиноначальников Русской земли». К тому же он и сам наделал ряд промахов: вместо того чтобы послать деятельного Басманова начальствовать над войсками, он чествовал его в Москве и обещал за уничтожение самозванца выдать за него дочь свою Ксению, вместе с царствами Астраханским и Казанским, чему Басманов не мог особенно доверять, так как такая же награда была обещана и Мстиславскому, когда его посылали против Лжедимитрия. Вместе с тем Борис продолжал деятельно прислушиваться ко всем доносам и рассылал приказания о пытках и тайных казнях подозреваемых в измене лиц. Так, получив весть о шатости жителей Смоленска, Годунов послал выговор его воеводам, зачем они совестятся пытать людей духовного звания: «Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите в оплошку, а пишете, что у дьякона некому снять скуфьи и затем его не пытали; вам бы велеть пытать накрепко и огнем жечь».
Дьяка Смирнова-Васильева, не исполнившего в свое время царский приказ о ссылке в Соловки чернеца Григория, Борис также извел: он приказал проверить дворцовую казну, находившуюся в ведении Смирнова-Васильева, и при этой проверке оказался большой недочет; тогда несчастный дьяк был выставлен на правеж до уплаты им недостающего, и его забили при этом насмерть.
Подозрительность и мстительность царя не оставила в покое и узника далекого Сийского монастыря – Филарета Никитича Романова. До него тоже, без сомнения, дошли слухи об успехах Лжедимитрия, и он стал обнаруживать при этом понятную радость в надежде на вероятное облегчение участи и на возможность свидеться с горячо любимой семьей; как страстный охотник, Филарет Никитич начал вспоминать при этом и про своих ловчих птиц и собак. Все эти разговоры тщательно записывались приставленными к нему для наушничества старцами и доводились до сведения Бориса; последний в марте 1605 года, выговаривая игумену Сийского монастыря Ионе за послабление, оказываемое Филарету Никитичу, сообщал между прочим: «Писал к нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид: 3 февраля ночью старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живет старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобой, бранить он их и бить хочет и говорит им: «Увидите, каков я вперед буду…» И ты бы старцу Филарету велел жить с собой в келье, да у него велел жить старцу Леониду и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собой… А незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет с прохожими людьми не сходился».