Первое место при дворе и в Государевой думе занимали те же лица, что и при Борисе Годунове: князь Ф.И. Мстиславский и В.И. Шуйский, причем Лжедимитрий разрешил им обоим жениться. Но истинными друзьями царя были Басманов, князь Рубец-Мосальский и Молчанов, гнусный убийца молодых Годуновых.
В самых близких отношениях был также Лжедимитрий с поляками, прибывшими с ним. Он щедро наградил их и разрешил им ехать домой, но затем, не доверяя своей русской страже, расстрига задержал этих поляков, причем вся дворцовая прислуга была заменена ими. Царь окружил себя также особым отрядом телохранителей из 300 иностранцев. Он дал каждому воину, сверх поместья, от 40 до 70 рублей жалованья и никуда не ездил без этих телохранителей. «И по граду всегда со многим воинством ездяше. Спреди жи и созади его во бронях текуще с протазаны и алебарды и со инеми многими оружии, един же он токмо посреде сих; вельможи же и боляре далече от него бяху», – говорит Авраамий Палицын. С капитанами этой иноземной стражи, в числе коих был и знакомый нам француз Маржерет, Лжедимитрий был очень хорош. Наконец, он особо приблизил к себе 15-летнего князя Хворостинина, который стал держать себя с нестерпимой наглостью по отношению к окружающим.
Все препровождение времени нового царя было основано на веселье и различных развлечениях. Вероятно, это и было истинной причиной, почему он в одно мгновение решал всякие дела в Думе, чтобы не проводить в ней долгие часы; с целью же забавы устраивались им, надо думать, и разные воинские упражнения, так как более глубоким преобразованием своих войск или устройством их быта он не занимался.
«Зато „по всей стране“, – говорит Масса, – велено было отыскивать самых злых и лучших собак и ими почти каждое воскресенье травили медведей на заднем дворцовом дворе… Кому-нибудь из знатнейших дворян, большею частью отличных охотников, царь приказывал выходить с рогатиной на медведя. Некоторые поистине обнаруживали геройскую отвагу… Он часто выезжал из Москвы охотиться в поле, на которое выпускали медведей, волков и лисиц. Преследуя их с необыкновенным мужеством, он в один день неоднократно менял платье и заганивал по несколько дорогих лошадей…»
Расточительность Лжедимитрия, к большой радости иноземных купцов, которым он оказывал огромные льготы, особенно англичанам, была чрезвычайна. «Страсть его к покупкам была так велика, – рассказывает Масса, – что он покупал вещи нисколько не замечательные, и те, кто их приносил, немедленно получали деньги и уезжали обратно. Над большой кремлевской стеною он велел построить великолепное здание, откуда была видна вся Москва. Оно было построено на высокой горе, под которой протекала река Москва, и состояло из двух строений (деревянных), расположенных одно подле другого…»
Одно предназначалось для будущей царицы, а другое для царя. Дворец этот был обставлен самым роскошным образом, а свой престол Лжедимитрий приказал вылить из чистого золота и украсить его драгоценными каменьями.
«…Лжедимитрий хотел веселья, – говорит Н.М. Карамзин, – музыка, пляска и зернь были ежедневною забавою Двора. Угождая вкусу царя к пышности, все знатные и незнатные старались блистать одеждою богатою. Всякий день казался праздником», хотя, по словам летописца: «многие плакали в домах, а на улицах казались веселыми и нарядными женихами».
Между тем приспешники царя, особенно поляки, продолжали себя держать крайне нагло; они позволяли себе наносить неслыханные оскорбления женщинам, простым и знатным, и все это, несмотря на многочисленные жалобы, сходило им с рук. «Ненависть к иноземцам, – рассказывает Н.М. Карамзин, – падая и на пристрастного к ним Царя, ежедневно усиливалась в народе от их дерзости: например, с дозволения Лжедимитриева, имея свободный вход в наши церкви, они бесчинно гремели там оружием, как бы готовясь к битве; опирались, ложились на гроба Святых».
«Попусти же всем жидом и еретиком невозбранно ходити во святыя Божиа церкви; но и в самом в соборном храме Пресвятыя Владычица нашея Богородица, честнаго и славнаго ея Успения приходящей, возлегаху локотма и возслоняхуся на чюдотворныя гробы целбоносных мощей великих чюдотворец Петра и Ионы», – читаем мы в «Сказании» Авраамия Палицына.
По свидетельству Масса, самые близкие к самозванцу люди, Басманов, Рубец-Мосальский и Молчанов, «сообща делали подлости и занимались распутством». Сам царь «бесчестил жен и девиц, Двор, семейства и святые обители дерзостью разврата, и не устыдился дела гнуснейшего от всех его преступлений, – говорит возмущенный Н.М. Карамзин, – убив мать и брата Ксении, взял ее себе в наложницы. Красота сей несчастной царевны могла увянуть от горести; но самое отчаяние жертвы, самое злодейство неистовое казалось прелестью для изверга, который сим одним мерзостным бесстыдством заслужил свою казнь, почти сопредельною с торжеством его».
Безграничное мотовство и разгул нового царя постоянно требовали, конечно, обильного притока денежных средств. Для этого он наложил свою руку на казну и имущество монастырей, причем с одной Троице-Сергиевой лавры он взял 30 тысяч рублей, деньги по тому времени огромные.
«Как бы желая унизить сан монашества, – повествует Карамзин, – он срамил иноков, в случае их гражданских преступлений, бесчестною торговою казнью; занимал деньги в богатых обителях и не думал платить сих долгов значительных; наконец, велел представить себе опись имению и всем доходам монастырей, изъявив мысль оставить им только необходимое для умеренного содержания Старцев, а все прочее взять на жалованье войску; то есть смелый бродяга, бурей кинутый на престол шаткий… хотел прямо, необыкновенно совершить дело, на которое не отважились Государи законные, Иоанны III и IV, в тишине бесспорного властвования и повиновения неограниченного. Дело менее важное, но не менее безрассудное также возбудило негодование белого Московского Духовенства: Лжедимитрий выгнал Арбатских и Чертольских священ ников из их домов, чтобы поместить там своих иноземных телохранителей…» Вместе с тем, чтобы избавить этих телохранителей от труда ездить в Немецкую слободу, расстрига разрешил иезуитам служить обедни, а протестантским пасторам говорить проповеди в стенах Кремля, бывшего, как мы видели, в глазах обитателей Моск вы как бы священным храмом, где обитал православный русский царь.
Широкий разгул, которому предавался самозванец, не мешал ему мечтать о браке с панной Мариной Мнишек. Это была одна из причин, наряду с замыслом о походе против турок, для поддержания добрых отношений как с папой, так и с польским королем.
В конце августа 1605 года Сигизмунд отправил в Москву своего посла Александра Гонсевского поздравить Лжедимитрия с вступлением на престол; вместе с тем Гонсевский должен был напомнить его обязательства по отношению к Польше. Но новый царь ловко воспользовался тем, что Сигизмунд назвал его только великим князем; под этим предлогом, обласкав Гонсевского, он уклонил ся от дальнейших переговоров до признания его «непобедимейшим императором» и отправил в свою очередь к Сигизмунду своего великого секретаря – думного дьяка Афанасия Власьева «в Литву по Сердомирсково з дочерью», как выражается летописец. Власьев должен был испросить позволения короля на выезд Марины в Москву, а также и уговорить его к войне с турками.
К Юрию Мнишеку, который прислал московским боярам хвастливую грамоту, называя себя в ней началом и причиною возвращения Димитрия на престол предков и обещая им увеличить их права по своем приезде в Москву, был отправлен секретарь самозванца Ян Бучинский; Бучинский вез также письмо и к нунцию Рангони, в котором расстрига просил его исходатайствовать в Риме разрешение причаститься Марине в день ее венчания на царство по православному обряду и поститься по средам. За услуги же, оказываемые Рангони, Лжедимитрий стал хлопотать у папы о возведении его в кардинальское звание.
Ослепленный успехами самозванца, Сигизмунд полагал, что ему следует жениться на девушке познатнее, чем Марина, и, кажется, выразил это Власьеву, желая, по-видимому, выдать за расстригу свою родную сестру; скоро, однако, король оставил эту затею, так как все более и более разочаровывался в своем ставленнике; к тому же из Москвы к нему прибыл какой-то швед с тайным поручением от царицы Марфы, который сообщил королю, что занявший московский стол не ее сын. Затем прибыл в Польшу и дворянин Безобразов, тайно передавший вернувшемуся из Москвы Гонсевскому, что Шуйский и Голицын жалуются на короля, зачем он навязал им в цари человека низкого и легкомысленного, притом тирана и распутного, ни в каком отношении не достойного престола; Безобразов передавал также, что бояре хотят свергнуть Отрепьева и посадить вместо него королевича Владислава – юного сына Сигизмунда. Узнав про это, Сигизмунд сообщил, что он очень жалеет, что ошибся в Димитрии, по вопросу же об избрании Владислава предоставляет все воле Божией.
Слухи о непрочности положения Лжедимитрия были переданы королем и Юрию Мнишеку; по-видимому, они его несколько смутили. Однако он сильно нуждался в деньгах, а потому переговоры о сватовстве продолжались: 1 ноября Афанасий Власьев вручил ему вместе с роскошными подарками от будущего зятя полмиллиона рублей чистыми деньгами, а несколько позднее секретарь Бучинский – еще 200 тысяч червонцев.
Наконец 10 ноября в Кракове состоялось в присутствии короля с большой торжественностью и пышностью обручение Марины по католическому обряду. Лицо жениха представлял Афанасий Власьев; он поражал всех своим простодушным поведением. Когда кардинал Мацеевский, совершавший обручение, спросил его: «Не давал ли царь обещания другой невесте», то Власьев отвечал: «А я почем знаю? Он мне не говорил этого». Когда же все присутствовавшие рассмеялись, то он добавил: «Если бы обещал кому-нибудь, то меня бы сюда не прислал». Во все время торжеств Власьев показывал чрезмерное уважение к будущей царице: он ни за что не хотел прикоснуться к ее руке своею обнаженной рукой и обертывал ее чистым платком. За обеденным столом он еле дал себя уговорить сесть рядом с Мариною и отказывался вкушать пищу, ответив королю, предлагавшему ему отведать подаваемые блюда, что холопу неприлично есть при таких высоких особах. Когда же провозглашались здравицы Димитрию и Марине, он вставал во весь рост и затем падал на землю.