Хитрый Афанасий Власьев вел себя таким образом, по-видимому, не без задней мысли: он хотел показать полякам и королю, как высоко чтут на его Родине звание государя, и этим как бы корил и Сигизмунда, что с ним его подданные обращаются чересчур запросто. Отказ его от еды может быть также объяснен обидою Власьева, что королю и его семейству подали есть на золотой посуде, а Марине и ему, изображавшему лицо царя, – на серебряной.
Эта обида должна была возрасти в сильнейшей степени, когда после танцев, в которых участвовала Марина по окончании обеда, Мнишек подвел свою дочь к королю и приказал ей пасть ему в ноги, чтобы отблагодарить его за все благодеяния. Оскорбленный таким унизительным поведением будущей царицы Московской, Власьев тут же высказал это канцлеру Льву Сапеге.
После обручения Власьев требовал, чтобы Марина немедленно ехала в Москву. Но ни она, ни отец ее не спешили. Последний, несмотря на полученные огромные подачки, требовал все денег и денег для устройства своих дел и занимал их даже у Афанасия Власьева, а Марина была недовольна слухами о Ксении Годуновой, не отвечала жениху на письма и требовала ее удаления. Желание ее было исполнено: несчастная Ксения была пострижена под именем Ольга, а затем сослана в далекую пустынь на Белоозеро, терпя затем в течение многих лет всевозможные унижения.
В это же время шла сложная переписка в среде католического духовенства относительно просьбы Лжедимитрия – разрешить Марине в день венчания на царство причаститься по православному обряду и поститься по средам; папа передал рассмотрение этого вопроса высшему инквизиционному судилищу в Риме, и оно высказалось против. Но, конечно, этот отказ нисколько не помешал предстоящему браку.
Приготовления к путешествию Мнишеков заняли три месяца, «в течение которых, – говорит Валишевский, – отец Марины удвоил количество своих долгов. Но он добился королевского приказа, избавлявшего его от судебного преследования на все время отсутствия, и мог свободно разорить своих должников». Перед отправлением в Москву Юрий Мнишек получил напутственную грамоту от папы Павла V, который писал ему, что он больше всего полагается на его благочестие и нуждается в его совете и помощи, причем надеется, что московский народ легко обратится в католичество, потому что он от природы кроток и до сих пор не заражен еще ересями. Марина же писала папе, что «только бы святые ангелы благоволили довести ее до Москвы, не будет у нее другой заботы, кроме торжества истинной веры».
Со Мнишеками выехало в Москву множество самого разнообразнейшего люда: ехал брат Марины – Станислав, брат самого Мнишека – Ян, Константин Вишневецкий, несколько членов семьи Тарло, родственников матери Марины, и другие представители польской знати. «Охмистром» (гофмейстером – управляющим двором) будущей московской царицы был пан Стадницкий, а «охмистриною» пани Казановская. Много было и латинского духовенства, в том числе иезуит Савицкий и, как его называет Валишевский, «веселый патер Анзеринус», знакомый нам ксендз Гусь. Затем было также 20 музыкантов и огромное количество торговцев, суконщиков, аптекарей, цирюльников – всего до 2 тысяч человек. Каждый из членов этого сборища, сопровождавшего Марину к венцу, ехал с тем, чтобы возможно лучше поживиться в Московском государстве. Ксендзы рассчитывали обратить скоро весь русский народ в латинство, а остальные знатно повеселиться и нажить большую деньгу.
Зная беспримерную страсть Лжедимитрия к мотовству, старая Анна Ягеллонка, вдова Батория, тоже хотела поправить свои дела за счет царской казны и послала важного пана Немоевского продать расстриге свои драгоценности по хорошей цене.
Отъезд из Самбора состоялся 20 февраля. Ехали неторопливо, с многочисленными остановками, причем на трех из них, в Минске, Смолевичах и Борисове, Мнишек получал от нетерпеливого жениха щедрые присылки денег.
10 апреля в Лубне, близ литовской границы, Михайло Нагой и князь Рубец-Мосальский приветствовали высоких гостей от имени царя и объявили Марине, что он ничего не пожалеет, чтобы обставить ее путь возможными удобствами; действительно, одних только мостов по дороге было выстроено 540. В Смоленске Марину встретили великолепные сани, обитые соболями; в Вязьме Мнишек расстался с дочерью и поехал вперед в Москву.
В Можайск, во время остановки Марины, по некоторым известиям, к ней приезжал Лжедимитрий и провел с невестой двое суток. Наконец, перед самой Москвой, в деревне Мамоново, жених опять явился ночью и виделся с нею в присутствии ее спутниц.
24 апреля Юрий Мнишек прибыл в Москву и был встречен с большим торжеством. Лжедимитрий выслал ему навстречу Петра Басманова, одетого гусаром, с отрядом боярских детей, а также и великолепных коней, причем седло будущего царского тестя было оковано чистым золотом; при въезде в Кремль были расставлены войска.
Старого Мнишека поместили в бывшем доме Годуновых; обед, устроенный для него и приехавших с ним приятелей, подавался на золоте, а по его окончании гостей занимал молодой царский любимец – князь Иван Хворостинин.
На следующий день сандомирский воевода был торжественно принят царем. Расстрига сидел на своем золотом троне, в высокой короне на голове и со скипетром в правой руке, окруженный патриархом, высшим духовенством и боярами. Мнишек приветствовал его речью и так растрогал Лжедимитрия, по словам одного из прибывших в Москву поляков, «что он плакал, как бобр, утирая лицо платком». Затем начались веселые обеды, охоты и ночные попойки; польская музыка гремела в Кремле с утра до ночи, поражая москвичей своими необыкновенными звуками. Царь принимал самое деятельное участие во всех этих увеселениях, забавляясь все время переодеванием: он попеременно являлся то польским гусаром, то московским щеголем.
1 мая Марина прибыла под Москву и расположилась со свитою в великолепных шатрах, где была встречена знатнейшими сановниками. На другой день последовал ее торжественный въезд в столицу. Она ехала, приветствуемая звоном колоколов и громом пушечных выстрелов, в великолепной карете, отделанной серебром и запряженной десятью лошадьми, расписанными краской под тигровую масть. Впереди кареты ехал верхом сам старый Мнишек и шли отряды польской пехоты и гусар, а по обеим сторонам улиц, сдерживая напор несметной толпы, стояли войска: московские стрельцы и дворяне, польские жолнеры, немецкие алебардщики и отряды казаков; их лично расставлял сам царь, скрытно разъезжавший затем среди народа, чтобы наблюдать за въездом своей нареченной. Говорят, москвичи опять, как год тому назад при въезде нового царя, были неприятно поражены внезапно поднявшимся сильным вихрем.
Необычайной должна была им казаться и внешность их будущей царицы: она была в бальном французском платье, узко перетянутом в поясе, со взбитыми и поднятыми вверх волосами, и огромнейшим воротником, почти в аршин в поперечнике. Конечно, многочисленные драгоценные камни, которые носили прежние московские государыни, уже блистали на ней.
Невеста должна была жить в помещении инокини Марфы, мнимой матери царя, в кремлевском Вознесенском монастыре. Когда поезд ее остановился у врат обители, то Марина, выходя из кареты, приказала сопровождавшему ее хору польских музыкантов сыграть польскую народную песню. Музыка, конечно, тотчас же грянула, к полному смущению всех присутствующих русских людей.
В тот же день, несколькими часами ранее въезда царской невесты, в Москву прибыли послы Сигизмунда – паны Олесницкий и Гонсевский для присутствия от его имени на торжестве бракосочетания.
Для размещения огромного количества польских гостей требовалось большое число помещений. Устроив Марину в Вознесенском монастыре, а Мнишека в доме Годуновых, для остальных взяли «все лучшие дома в Китае и Белом городе и выгнали хозяев, не только купцов, дворян, дьяков, людей духовного сана, но и первых вельмож, даже мнимых родственников царских, Нагих; сделался крик и вопль, – говорит Карамзин. – С другой стороны, видя тысячи гостей незваных, с ног до головы вооруженных, видя, как они еще из телег своих вынимали запасные сабли, копья, пистолеты, москвитяне спрашивали у немцев, ездят ли в их землях на свадьбу, как на битву, и говорили друг другу, что поляки хотят овладеть столицей».
Помещение Марины в монастыре было понято населением, что она будет готовиться к восприятию православия перед свадьбой. Но скоро все должны были в этом разочароваться. Марине с ее паннами и панами крайне не понравилось пребывание в «схизматической» обители. «Спутницы Марины нашли помещение зловещим, – говорит Валишевский, – не стало патера Анзеринуса, чтобы развлекать и подбадривать их: латинскому духовенству вход в монастырь строжайше воспрещался… Для полноты бедствий их отвратительно кормили в угрюмом монастыре и очень дурно обставили. Нежный вкус польских шляхтенок оскорблялся московскими приправами, а утонченная воспитанность страдала от сношений с грубыми монахинями».
Марина, разумеется, не замедлила пожаловаться на все это Лжедимитрию, и влюбленный жених поспешил ее утешить: он прислал ей в обитель польского повара, а затем и польских музыкантов и песельников, вместе с ларцом, заключавшим в себе на 500 тысяч рублей драгоценностей. Невеста и ее спутницы развеселились: звуки музыки и песен стали оглашать стены тихой обители, а к столу им начали подаваться любимые польские блюда. Пан Мнишек был тоже доволен: будущий зять опять подарил ему 100 тысяч золотых. Вообще самозванец потратил на одни дары невесте и полякам около четырех миллионов рублей.
Оставшиеся дни перед бракосочетанием, которое должно было состояться 8 мая, шли между тем не совсем гладко.
На Освященном соборе у духовенства поднялся вопрос: можно ли допустить до брака с царем католичку Марину или ее необходимо крестить? Угодливый патриарх Игнатий полагал, что достаточно будет, если она приобщится Святых Тайн; другие святители молчали, но двое – Гермоген Казанский и Иосиф Коломенский – настаивали, что еретичка Марина непременно должна быть крещена. Взбешенный этим, Лжедимитрий выслал обоих пастырей из Москвы в их епархии.