Видя, что воровские и казачьи отряды примыкают к движению, поднятому Гермогеном, и чуя, что оно может иметь успех, знаменитый Ян Сапега, как его называет Валишевский – «один из самых блестящих польских аристократов того времени, воспитанник итальянских школ и ученик лучших полководцев своей страны», осаждавший с такой яростью и великим кровопролитием обитель Живоначальной Троицы, тоже решился выступить на защиту православия против поляков и отправил к калужскому воеводе, князю Трубецкому, челобитную, в которой говорил: «…писали мы, господине, к вам в Колугу многажды о совете, и вы от нас бегаете за посмех: мы вам ничего зла не чинили и вперед не хотим, и хотим с вами за вашу веру крестьянскую и за свою славу и при своих заслугах горло свое дати, и вам было добро с нами советовати, что ваша дума; а про нас ведаете, что мы люди водные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас ни которого лиха не мыслим и заслуг своих на вас не просим, а кто будет на Московском государьстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит… и стояти бы вам за православную крестьянскую веру и за святыя церкви, а мы при вас и при своих заслугах горла свои дадим; а буде нам не верите и вы у нас заклад поемлите, чтобы вам вернее было, да к Прокофию Петровичу Ляпунову о том отпишите. А я пишу вам под присягою, всею правдою, не лукавством, и вы нам не верите за посмех… и будет захотите с нами быть в совете, и мы свои горла за вас дадим, покаместа вам Бог пошлет государя на Московское государство… у вас в Колуге вмещают которые безделники, не хотячи ничего добра видети православной вере, что мы святым церквам разоренье чиним, и пети в них не велим, и лошади в них ставим: и у нас того во всем рыцарстве не наищеш, то вам безделники лгут, смущают вас с нами…»
Пылкий Ляпунов готов был заключить союз и с Сапегой; однако союз этот не состоялся; через месяц Сапега уже уговаривал жителей Костромы признать Владислава царем и писал им: «Теперь вы государю изменили и неведомо для чего, и хотите на Московское государство неведомо кого. Знаете вы сами польских и литовских людей мочь и силу: кому с ними биться?»
Поляки и русские изменники в Москве противодействовали, разумеется, как могли, сбору ополчения от земли и хотели как можно скорее овладеть Смоленском. «Литовские ж люди и московские изменники, Михайло Салтыков с товарищы, – говорит летописец, – видя московское собрание за православную христианскую веру, начаша говорити бояром, чтоб писати х королю и послати за руками бити челом королю, чтоб дал сына своего на государство, «а мы на твою волю покладываемся», а к митрополиту Филарету писати и к бояром, чтоб били челом королю, чтоб дал сына своего на Московское государство, а им во всем покладыватца на ево королевскую волю; как ему годно, так и делати, а все на то приводя, чтобы крест целовати королю самому; а к Прокофью послати, чтобы он к Москве не збирался».
Слабодушные бояре подписали эти грамоты «и поидоша к патриарху Ермогену и возвестиша ему все, чтоб ему к той грамоте рука приложити и властем всем руки свои приложити, а к Прокофью о том послати. Он же великий государь, поборатель православной християнской вере, стояще в твердости, аки столп непоколебимый, и, отвещав, рече им: „Стану писати х королю грамоты на том и руку свою приложу и властем всем повелю руки свои приложити и вас благословляю писати; будет король даст сына своего на Московское государство и крестит в православную християнскую веру и литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты писати и х королю послати; а будет такие грамоты писати, что во всем нам положитца на королевскую волю и послом о том королю бити челом и класться на ево волю, и то ведомое стало дело, что нам целовати крест самому королю, а не королевичю, и я таких грамот не токмо что мне рука приложити, и вам не благословляю писати, но проклинаю, хто такие грамоты учнет писати; а к Прокофью Ляпунову стану писати: будет королевич на Московское государство и креститься в православную християнскую веру, благословляю ево служить, а будет королевич не крестится в православную християнскую веру и Литвы из Московского государства не выведет, и я их благословляю и разрешаю, кои крест целовали королевичю, итти под Московское государство и померети всем за православную християнскую веру“».
Взбешенный этим отказом, «той же изменник злодей Михайло Салтыков нача его праведново позорити и лаяти, и выняв на нево нож, и хотяше ево резати…». Но святитель не устрашился занесенного над ним ножа. Он осенил злодея крестным знамением и громко сказал ему: «Сии крестное знаменье против твоево окоянново ножа; да буди ты проклят в сем веце и в будущем». Затем, обратившись к стоявшему тут же первому боярину князю Мстиславскому, Гермоген сказал ему тихо: «Твое есть начало (ты самый старший), тебе за то добро пострадати за православную християнскую веру; аще и прельстишися на такую дьявольскую прелесть и преселит Бог корень твой от земля живых (прекратится род твой), да и сам какою смертию умреши…»
Бояре не послушали патриарха Гермогена и отправили без его подписи свои грамоты к королю и к послам под Смоленск, причем князья Иван Михайлович Воротынский и Андрей Васильевич Голицын были вынуждены силою приложить к ним свои руки: «Они же в те поры быша за приставы в тесноте велице».
23 декабря 1610 года «придоша ж те грамоты под Смоленск х королю и к митрополиту Филарету. Митрополит же и послы, видя такие грамоты, начата скорбите и друг друга начата укрепляти, что пострадати за православную християнскую веру. Король же повеле послом быта на съезд и нача им говорити и грамоте те чести, что пишут все бояре за руками, что положились во всем на королевскую волю, да им велено королю бити челом и класти все на ево волю».
Филарет Никитич отвечал на это: «Видим сии грамоты за руками за боярскими, а отца нашего патриарха Ермогена руки нет, а боярские руки князь Ивана Воротынсково, да князь Ондрея Голицына приложены по неволи, что сидят в заточении; да и ныне мы на королевскую волю кладемся: будет даст на Московское государство сына своего, и крестится в православную християнскую веру, и мы ему государю ради; а будет на тое королевскую волю класться, что королю крест целовати и литовским людем быти в Москве, и тово у нас и в уме нет; ради пострадать и помереть за православную християнскую веру. Король же ноипаче веле деяти тесноту великую послом».
27 декабря послов опять позвали на съезд и опять все настояния поляков, чтобы они признали боярскую грамоту, присланную из Москвы, разбились об их несокрушимую твердость. «Отпускали нас к великим государям бить челом, – отвечал полякам князь В.В. Голицын, – патриарх, бояре и все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я, князь Василий, и не поехал бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, освященного собора и не по совету всех людей Московского государства…»
Так же неуклонно твердо отказывали послы полякам и в их требованиях относительно Смоленска на съезде, состоявшемся на следующий день, 28 декабря… «Я, митрополит, – говорил им Филарет Никитич, – без патриарховой грамоты на такое дело дерзнуть не смогу, чтобы приказать смольнянам целовать крест королю». Голицын же добавил на это: «А нам без митрополита такого великого дела делать нельзя». Тогда рассерженные поляки стали кричать на них: «Это не послы, а воры».
Смоляне тоже «закоснели в своем упорстве», по выражению поляков, относительно сдачи им города и постоянно вели тайную пересылку с нашими послами. Доблестный Шеин, несмотря на страшную смертность и лишения в городе, всеми мерами поддерживал бодрость духа его защитников: он каждый день сидел в приказной избе, строго следил за правильным ведением всех городских дел, открыл царские погреба и по дешевым ценам продал все запасы; при надобности же против слабых духом употреблял тюремное заключение и пытки. На требования поляков о сдаче Смоленска королю, подкрепляемые извещением, что Москва уже целовала ему крест, он отвечал: «Хотя Москва королю и крест целовала, и то на Москве сделано от изменников. Изменники бояр осилили. А мне Смоленска королю не сдавывать и ему креста не целовать и биться с королем до тех мест, как воля Божья будет. И кого Бог даст государя, того и будет Смоленск!»
23 января под Смоленск приехал из Москвы Иван Никитич Салтыков и привез новые грамоты от бояр послам и жителям Смоленска, подтверждавшие прежде высланные, «чтобы во всем положиться на волю короля». В ответ на это мужественные смоляне приказали передать Салтыкову, что если к ним еще раз пришлют с такими воровскими грамотами, то посланный будет застрелен.
Между тем, хорошо зная бедственное положение защитников Смоленска и опасаясь возможности взятия его поляками, к которым уже давно подошло на усиление 30 тысяч запорожских казаков, князь Василий Васильевич Голицын объявил панам, что послы согласны впустить в Смоленск 50 или 60 поляков, но с тем, чтобы король не требовал от жителей присяги на свое имя и немедленно же снял осаду. «Этим вы только бесчестите короля: стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на смех впустить 50 человек», – отвечали рассерженные предложением Голицына паны. Тогда послы набавили еще 50 человек и объявили, что больше 100 человек впустить в Смоленск они ни под каким видом не согласятся.
30 января состоялся опять съезд послов с панами, на котором присутствовал и Иван Салтыков, сообщивший им новую грамоту, привезенную из Москвы. Послы отвечали по-прежнему, что без подписи патриарха грамота не имеет для них значения, и опять предложили впустить 100 поляков в Смоленск с тем, чтобы немедленно была снята осада и чтобы от граждан не требовалась присяга королю, как это прежде обещал сам Сигизмунд. «Это клевета, клевета», – отвечали паны и стали уверять, что Сигизмунд никогда не давал таких обещаний.
«Если вы увидали в нас такую неправду, – сказал им на это Филарет, – то королю бы пожаловать, отпустить нас в Москву, а на наше место выбрать других; мы никогда и ни в чем не лгали, что говорим и что от вас слы