Тогда же, по государеву указу, бояре отправили отряд против Заруцкого, который был настигнут под Воронежем. «…Он же многих Воронежцев побил и перелезе через Дон и с Маринкою и пойде к Астрахани степью». «А под Тихвину на Немец» – царь «посла воевод своих: князя Семена Васильевича Прозоровского да Леонтья Андреевича Вельяминова со многою ратью».
Ко времени своего приезда в Москву государь приказал приготовить для себя палаты царицы Ирины Феодоровны, а для матери – хоромы жены царя Василия Ивановича Шуйского. Но бояре отвечали, что приготовили для него комнаты Иоанна Грозного и Грановитую палату, а для государевой родительницы – помещение в Вознесенском монастыре, где жила инокиня Марфа, бывшая царица Мария Нагая; «тех же хором, что государь приказал приготовить, скоро отстроить нельзя, да и нечем, денег и казны нет и плотников мало, палаты и хоромы все без кровли; мостов, лавок, дверей и окошек нет, надобно делать все новое, а лесу пригодного скоро не добыть». Михаил Феодорович был недоволен этим ответом и писал боярам: «По прежнему и по этому нашему указу велите устроить нам золотую палату царицы Ирины, а матери нашей хоромы царицы Марии: если лесу нет, то велите строить из брусяных хором царя Василия; вы писали нам, что для матери нашей изготовлены хоромы в Вознесенском монастыре, но в этих хоромах матери нашей жить не годится». И действительно, великой старице Марфе не годилось жить там, где помещалась слабодушная царица Мария Нагая, в то время как она выдавала себя за мать Лжедимитрия, а затем где нашла себе приют и Марина Мнишек.
Из только что приведенных нами распоряжений государя мы видим, что кроткий и набожный новоизбранный царь Михаил, не имея и 17 лет от роду, с первых же шагов стал совершенно твердо и прямо высказывать свою волю собору и боярам.
Особенно сердился государь на непрекращавшиеся грабежи и разбои. Сопровождавшие его Феодорит и Шереметев послали 28 апреля следующую грамоту собору: «Писал к вам государь много раз, чтобы у вас на Москве, по городам и по дорогам убийств, грабежей и никакого насильства не было; а вот 23 апреля приехали к государю на стан в село Сватково дворяне и дети боярские разных городов переграблены донага и сечены… на дороге, на Мытищах и на Клязьме, казаки их перехватали, переграбили, саблями секли и держали у себя в станах два дня, хотели побить, и они у них, ночью развязавшись, убежали… Писали к государю из Дмитрова приказные люди, что прибежали к ним из сел и деревень крестьяне жженые и мученые огнем; жгли их и мучили казаки».
За два дня до этого, 26 апреля, в обители Живоначальной Троицы государь и мать его, великая старица Марфа, призвали митрополита Казанского Ефрема и других членов собора, присоединившихся к «походу», и говорили «с великим гневом и со слезами, жалеючи о православных крестьянах, что грабежи и убивства на Москве, и по городам и по дорогам встали воры великие и православным крестьянам, своей единокровной братье, чинят нестерпимые смертные муки и убивства и кровь крестьянскую льют беспрестани… И государь и мать его, видя такое воровство, из Троицкого монастыря идти не хотят, если всех чинов люди в соединение не придут и кровь христианская литься не перестанет».
Это крепкое слово государя, сейчас же всецело вставшего после своего избрания на защиту сирого и убогого люда, подействовало. 30 апреля собор приговорил отправить посольство с выборными из всяких чинов бить челом царю, чтобы «он умилосердился над православными христианами, походом своим в Москву не замешкал; а про воровство про всякое митрополит и бояре заказ учинили крепкий, атаманы и казаки между собой уговорились, что два атамана через день осматривают каждую станицу и чье воровство ищут, тотчас про него скажут и за воров в челобитчиках быть не хотят». Челобитье это, подкрепленное также просьбою вождей ополчения, Трубецкого и Пожарского, которые смиренно били челом государю, «чтобы им видеть твои царские очи на встрече», возымело свое действие.
1 мая Михаил Феодорович с матерью прибыли в село Тайнинское, а на следующий день последовало их торжественное вступление в столицу. «Царь же государь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии приде под Москву. Людие же Московского государства встретоша ево с хлебами, а власти и бояре встретоша за городом со крестами. И прииде государь к Москве на свой царский престол в лето 7121 (1613) году после Велика дни в другое воскресенье Святых жен Мироносиц. На Москве же паки бысть радость велия, и пеша молебны». «И шел великий государь и мать его, государыня, инокиня Марфа Ивановна, до соборныя церкви за кресты, и за честными иконы пеши. А пришед в соборную церковь, Успения Пречистая Богородицы, государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея России, и мать его, государыня, инокиня Марфа Ивановна, соверша молебное пение, приняли благословение от митрополита и архиепископов».
В тот же день «пожаловал государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея России боляр и окольничих, и столников, и стряпчих, и дворян, и приказных людей, и жильцов, и гостей, и торговых всяких чинов людей, веле быти у своей царской руки».
«Людие же увидеша себе свет, не имяху себе веры, не чаяху такие себе радости. И приидоша ко государю всею землею со слезами бити челом, чтобы государь венчался своим царским венцом. Он же не презри их моления…»
Венчание на царство было назначено на 11 июля, в канун именин Михаила Феодоровича, причем, чтобы не было никаких обид и пререканий, государь указал «для своего царского венца во всех чинах быти без мест». 10 июля по всем церквам были отслужены всенощные.
Утром в день торжества государь послал «сказать боярство» своему двоюродному брату князю Ивану Борисовичу Черкасскому, а затем и стольнику князю Димитрию Михайловичу Пожарскому.
Венчание на царство было совершено по древнему чину и подробно описано в «Книге об избрании на Царство…».
«А венчал ево, государя, царским венцом, – рассказывает летописец, – Казанский митрополит Ефрем и все власти Московского государства. А в чинах были бояре: осыпал (золотыми деньгами) боярин князь Федор Иванович Мстиславской, с скифетром боярин князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой, с шапкою – Иван Никитич Романов, с яблоком – Василий Петрович Морозов. По царское платье ходил на казенный двор князь Дмитрей Михайлович Пожарской да казначей Никифор Васильевич Траханиотов. И как платья принесли в полату золотую и в Соборную церковь платья послаша з боярином Васильем Петровичем Морозовым да с казначеем с Никифором Траханиотовым, а с яблоком был боярин князь Дмитрей Михайлович Пожарской».
После венчания был торжественный стол, так же как и в последующие два дня. 12 июля, в день своего ангела, государь пожаловал в думные дворяне Кузьму Минина, что давало ему в то время право, наряду с боярами, окольничими и именитыми людьми Строгановыми, писаться с «ичем», почему он и стал прозываться с этих пор Козьмою Миничем Сухоруким.
Таким образом, в торжественные дни венчания государя на царство оба великих мужа – Пожарский и Минин – были вознаграждены за свои необычайные подвиги на пользу Родине: первый пожалованием в боярство, а второй в думные дворяне, что по понятиям того времени являлось вполне достойной наградой за их заслуги.
«Это и было торжеством справедливости и великою почестью для пожалованных», – говорит И.Е. Забелин. Большего – при тогдашних понятиях – царь ничего сделать не мог. «Наперекор желаниям даже самого государя, – продолжает Забелин, – и Трубецкой, и очень многие другие бояре везде должны были первенствовать пред Пожарским. Однако и то было великим делом, что на коронации он держал по чину третью регалию (принадлежность торжественного царского облачения), весьма знаменательную, державу, яблоко владомое, великодержавное. Первую регалию – корону (шапку Мономаха), держал дядя царя – Иван Никитич Романов, с которым было заспорил о месте Трубецкой, но был остановлен царем, который ему сказал, что действительно Романов меньше тебя, Трубецкого, но он мне по родству дядя, и потому быть вам без мест… Трубецкой держал вторую регалию – скипетр. Спор Трубецкого о месте очень ясно свидетельствует, что здесь люди занимали между собой свои почетные места не по личным заслугам и достоинствам, а по заслугам и достоинству своего рода. Если б Пожарский был великороднее Трубецкого, он занял бы и место почетнее. И не один Трубецкой первенствовал в это время перед Пожарским, выше его стоял и подручный его воевода по ополчению боярин Василий Петрович Морозов. Впрочем, несмотря на тесноту от этих пресловутых отеческих мест, смысл подвига Пожарского во время коронации избранного царя выдавался очень наглядно. Во время церемонии Пожарский предварительно был послан за Царским саном на Казенный Двор, откуда торжественно Благовещенский протопоп нес на блюде Крест, Диадему и Мономахову шапку; за ним Пожарский нес Скипетр, а затем дьяк, будущий казначей Траханиотов нес Яблоко – Державу. Впереди для чести сана шел боярин Василий Петрович Морозов, что было почетнее, чем несение скипетра, но знаменательный почет оставался на стороне Пожарского. Любопытно и то, что этот Царский сан первыми выносили на торжество люди Нижегородского ополчения. Когда регалии были отнесены тем же порядком в собор и поставлены посреди храма на налое, тот же Пожарский оставался при них все время для почетного предстояния и оберегания. Таким образом, и на символическом «действе» коронования Пожарский, и он один, первый торжественно поднял давно оставленный скипетр Русского Царства, первый принес его священному торжеству Царского постановления, один оберегал Царский сан до времени коронования, а потом ему же, не без знаменательного смысла, досталось при священнодействии хранить в своих руках державу того же Царства, которая своим символом и обозначала это самое Царство. Нет сомнения, что в этом назначении для Пожарского церемониальных мест руководила Царским повелением духовная власть, собравшиеся митрополиты и архиепископы, в числе которых вторым был Ростовский святитель Кирилл, миротворец нижегородской рати от Ярославля до Москвы. Современники, стало быть, очень хорошо понимали значение заслуг Пожарского и искренно выражали ему свою признательность во всех случаях, где этому не служили помехою чины (обряды) и места (теперешние чины)».