Чтобы закончить покорение Эстонии, необходимо было овладеть Ревелем, и в январе 1577 года 50-тысячное московское войско подошло к нему и начало осаду; у нас было 3 пушки, стрелявшие ядрами до 55 фунтов весом; 6 – ядрами до 30 фунтов, и 4 камнемета могли бросать тяжести до 225 фунтов; кроме того, имелось значительное число мелких орудий. Но оборонительные средства Ревеля были во много раз сильнее, и после полуторамесячной осады московские войска, не взяв города, отошли от него.
Летом того же 1577 года Грозный лично выступил из Новгорода в поход, но пошел не к Ревелю, а вторгся в Польскую Ливонию, считая, что перемирие, заключенное с Баторием до 1578 года, касается только Литвы и Польши. Города в Польской Ливонии стали так же быстро сдаваться нашим воеводам, как и в Эстонии; с неменьшим успехом действовал и посаженный московским государем ливонский король Магнус, тоже бравший один город за другим. Скоро Магнус, отуманенный своими успехами, послал нам требование, чтобы ему, как ливонскому королю, были бы переданы все города, занятые русскими; вместе с тем он завел какие-то сношения с польским королем и курляндским герцогом Кетлером.
Известие об этом, конечно, сильно разгневало Иоанна. «Хочешь брать у нас города – бери, – насмешливо писал ему Грозный, – мы здесь от тебя близко; ты об этих городах не заботься, их и без тебя берегут… Если не захочешь нас слушать, то мы готовы; а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси (в Вендене) жить, то ступай в свою Землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань; если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую Землю, и без тебя очистим…» Подойдя к Вендену, где находился Магнус, царь потребовал его к себе; тот послал к Иоанну двух своих послов; но Грозный велел их высечь и отправить назад, настойчиво требуя самого Магнуса; последний, наконец, вышел, впустив в город русский отряд, и, явившись перед царем, пал на колени, прося прощения. Государь приказал его взять под стражу. На несчастье, в это время немцы, укрывшись в замке, который не был еще сдан русским, стали стрелять, причем одно ядро чуть не убило Иоанна. Он страшно разгневался и приказал сейчас же приступить к осаде замка, поклявшись, что не оставит в живых ни одного немца в Вендене. Тогда 300 знатнейших защитников крепости, видя, что спасения нет, взорвали себя на воздух. Взяв еще несколько немецких укрепленных мест, Иоанн направился к Вольмару, где задал пир своим воеводам и знатным литовским пленникам, которых освободил.
С последними он был крайне ласков, в особенности же с князем Полубенским; одарив их шубами и кубками, он сказал на прощанье: «Идите к королю Стефану, убедите его заключить мир со мною на условиях, мне угодных; ибо рука моя высока! Вы видели, да знает и он!»
Пребывание в Вольмаре напомнило Иоанну, что отсюда бежал Курбский, и он не удержался, чтобы не написать этому изменнику приведенное нами письмо с укоризнами, в котором он, 17 лет спустя после смерти Анастасии Романовны, с горечью говорил: «Если бы вы не отняли у меня мою юницу, то кроновых жертв и не было бы…»
Из Вольмара государь направился в Юрьев; он простил по пути Магнуса, дав ему несколько городов и возвратив право называться ливонским королем; затем он отбыл в Александровскую слободу.
На этом и закончились успехи Грозного царя в Ливонии. Вскоре они приняли чрезвычайно неблагоприятный для него оборот. Шведы стали осаждать Нарву, а поляки явились в Южной Ливонии и начали брать город за городом; наконец, немцы, служившие полякам, изменою взяли Венден, подделав к нему ключи, и перерезали спящих русских, несмотря на отчаянное их сопротивление. Король же Магнус, только что прощенный Иоанном, бежал к Стефану Баторию.
В следующем, 1578 году русские воеводы осадили Венден и трижды водили войска на приступ, но затем сняли осаду, услышав о приближении поляков и шведов, и стали их выжидать перед городом, выстроив боевой порядок и распустив знамена. Скоро закипел бой. Поляки, литовцы, шведы и немцы поощряли друг друга и повели наступление. Татарская конница, бывшая при русских, не выдержала натиска и побежала; это произвело смятение среди наших, и они отступили к укрепленному лагерю, где были сосредоточены орудия и запасы. Ночью воеводы – князь Голицын, Феодор Шереметев, князь Андрей Палецкий и дьяк Щелкалов – вместе с конницей незаметно покинули этот лагерь, пользуясь темнотой.
Но не так поступили остальные его защитники. «Другие двое (воевод), – рассказывает поляк Гейденштейн, описавший Ливонскую войну со слов очевидцев и, вероятно, по личным указаниям уже знакомого нам Яна Замойского, – коим вверены были пушки и снаряды, оставшись почти одни в лагере, охватили руками более важные военные орудия, дабы показать, что они до последнего вздоха охраняли лагерь, военные снаряды и верность государю; в таком положении они были найдены на другой день рано утром, когда наши ворвались в лагерь и окопы, и взяты живыми вместе с лагерями и с 30 приблизительно орудиями. Другое не менее значительное доказательство верности представили простые, бывшие при орудиях, пушкари. У москвитян такой способ управления орудиями: они зарывают пушки в землю; впереди их, там, где приходится дуло, проводят ров надлежащей глубины; в нем прячутся те, которые заряжают пушку; к жерлу дула прикрепляют веревку, и когда нужно зарядить ее, то пушку пригибают ко рву, когда же нужно стрелять, снова отпускают… Когда у поставленных при этих орудиях пушкарей большая часть была перебита, а другие разбежались, то остальные, видя, что наши овладели лагерями, потеряв надежду на спасение орудий, и вместе с тем и любовь к жизни, добровольно повесились на веревках, которые, как мы выше сказали, спускались сверху жерл…»
Это поведение доблестных московских пушкарей, имена коих, к сожалению, не дошли до нас, показывало, конечно, полякам, что война за Ливонию с русскими будет крайне упорна. В следующем, 1579 году Иоанн сам решил идти под Ревель, и в Псков уже прибыл тяжелый наряд для его осады.
В это же время непосредственное участие в борьбе за Ливонию принял и новый польский король Стефан Баторий. Баторий был чистокровный венгерец, скромного дворянского рода, достигший к 38 годам жизни благодаря своим удивительным способностям в военном деле звания воеводы Седмиградского княжества. В своей молодости он окончил знаменитый Итальянский университет в Падуе, ректором коего был одно время Ян Замойский, и, вероятно, тогда же между ними возникли прочные дружеские отношения, скрепленные браком Замойского на племяннице Батория – Гризельде. Нет сомнения, что главным образом благодаря стараниям Замойского польская шляхта решила избрать Батория королем, мечтая, что мало кому известный венгерец будет ее послушным орудием. Но она жестоко ошиблась. Никто более Батория не был так способен быстро забрать в руки власть в королевстве; став королем, он немедленно приступил к самому ревностному занятию государственными делами, проявляя непреклонную настойчивость и беспощадную строгость. Вопреки обычаям, он осудил и приказал обезглавить одного буйного дворянина, принадлежавшего к влиятельнейшей польской семье, и не склонился на самые настойчивые просьбы о его помиловании. Когда один из польских выборных возвысил на сейме свой голос, то Баторий, схватившись за саблю, грозно крикнул ему: «Молчи, негодяй!» Когда же возмутилась часть днепровских казаков, то он приказал казнить их десятками и, как передают, разрубать трупы на части.
Баторий говорил только по-венгерски и по-латыни и не давал себе труда изучить польский язык; со своей же престарелой супругой – Анной Ягеллонкой он находил достаточным вести все разговоры при посредстве переводчика, что очень обижало последнюю.
Будучи врожденным воином и страстным охотником, новый король вел изумительно простой образ жизни. Он не носил перчаток и пренебрегал чулками, употребление которых в то время уже распространялось. Несмотря на неважное здоровье и рану на ноге, которая никогда не заживала, Баторий легко переносил все невзгоды военного времени. «Король быстро двигается в коляске, – пишет про него один очевидец, – на ночь ему только палатка, а в ней ни лавки, ни столика; в полдень подкрепляется он едою в шалаше из веток; сидение ему делают, вбивая в землю несколько кольев и укладывая на них перекладинки; таким же способом устраивают и столик. О постели или пологе и не спрашивай. Если король захочет после обеда заснуть или отдохнуть, то насекут мелко березовых веток с листьями, расстелят по земле вместо матраца, и вот на эти ветки ложится король и спит, как в самой лучшей опочивальне». «Выражая сочувствие протестантству в Седмиградии, он был ярым католиком в Польше, – говорит Валишевский, – он устроил так, что избирательному сейму его представлял арианец Бландрата. После же избрания в короли советниками его стали иезуиты».
Баторий был, конечно, особенно дорог тем полякам, которые видели в нем выдающегося полководца и мечтали, что при его мощном воздействии возродится прежняя их воинская доблесть, пришедшая благодаря распущенности и изнеженности магнатов и шляхты в сильный упадок. «Непохожи вы стали на ваших предков, – говорил полякам в сенате упомянутый нами папский посол Коммендоне, желая их возбудить к войне с турками, – они не на пирах за чашами распространяли государство, а сидя на конях, трудными подвигами воинскими; они спорили не о том, кто больше осушит стаканов, но о том, кто кого превзойдет в искусстве ратном». Князь же Курбский, описывая польские нравы при Сигизмунде-Августе, говорит: «Здешний король думает не о том, как бы воевать с неверными, а только о плясках да о маскарадах; также и вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву, и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головною болью. Вельможи и княжата так робки… что, послышав варварское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол за кубки и болтают со своими пьяными бабами; из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой, и что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот – все поедят и последнее разграбят».