ваемого таковым от всех государей христианских; наводите царя на мысль, как неприлично такому великому государю признавать митрополита Константинопольского, который не есть законный пастырь, но ставленник и раб турок… Так как, может быть, монахи или священники московские, частью по грубости своей и отвращению к Латинской церкви, частью из опасения потерять свое значение, будут противиться нашему благочестивому намерению и употреблять все усилия, чтобы не допустить государя оставить греческую веру, то старайтесь всеми силами приобрести их расположение…»
Отправившись в путь, Поссевин заехал прежде всего к Баторию, которого застал еще в Вильне, до выступления в поход против Пскова. Нет сомнения, что он привез королю благословение папы на новые подвиги против «врагов христианства», что видно из грубого выражения самого Поссевина в письме к кардиналу де Кома, которому он писал: «Хлыст Польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии». Однако, несмотря на явное пристрастие, которое оказывал полякам Поссевин, даже в их стане он вызывал своим недостойным для посредника и пастыря поведением отталкивающие чувства. «Великий полководец, – говорит про Яна Замойского ксендз Пиотровский в своих записках, – никогда не встречал человека более отвратительного (чем Поссевин): он намеревается прогнать его палкой после заключения мира».
От Батория Поссевин приехал в августе 1581 года к Иоанну и, конечно, старался по пути, во исполнение данного наказа от папы, заговаривать о вере с приставленным к нему царским приставом; но последнему, в свою очередь, перед отправлением для встречи Поссевина, был тоже дан наказ: «Если посол станет задирать (поднимать вопрос) и говорить о вере, Греческой или Римской, то приставу отвечать: грамоте не учивался, да не говорить ничего про веру».
Поссевин объявил государю, что Баторий не хочет мириться без всей Ливонии, а затем стал просить о разрешении построить несколько католических церквей в Москве для приезжающих иностранных купцов, а также приступить к вопросу о присоединении к латинству: «К царствам и богатствам, – говорил он царю, – которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением Земли своей, прибавь славу единения с верой апостольской и тогда великое множество небесного благословения получишь». Иоанн на это отвечал: «Мы никогда не желали и не хотим, чтобы кровопролитие в христианстве было, и Божиим милосердием от младенчества нашего через много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг с своими сосудами ввел в Литовской Земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта вера сильно распространилась; и как это учение утвердилось, так в христианстве и кровопролитие началось, а как и которым обычаем началось, и почему между нами и Стефаном королем не дружба стала, мы тебе об этом после скажем; а теперь извещаем тебя, как нам быть в дружбе и любви с папой и цесарем Рудольфом. Что наивышний папа Григорий хочет между всеми нами, государями, христианское мирное постановление утвердить, то нам приятельно и любительно… Венецианам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, а церквам Римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».
После этого государь объявил свои условия мира с Баторием. Он уступал полякам 66 городов в Ливонии и русские города: Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, но требовал для себя 35 городов ливонских. «Потому, – объяснял Иоанн, – нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями Италийскими (то есть западноевропейскими) и Поморскими местами, разве только, когда король Польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня Фараоном (в последнем бранном письме Батория) и просит у меня 400 000 червонцев; но Фараон Египетский никому дани не давал».
По вопросу же о соединении с Римской церковью государь сказал: «Мы тебя теперь отпускаем к Стефану королю за важными делами наскоро, а как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере». Поссевин, разумеется, и не думал склонять Батория на условия мира, предложенные Иоанном: наоборот, он, несомненно, уговаривал короля настаивать на требовании всей Ливонии, как ясно свидетельствует записка его, хранящаяся в папском книгохранилище в Ватикане: «Есть надежда, что, при помощи Божией, оказанной католическому королю (Баторию), вся Ливония скоро отойдет к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической религии, при короле, который среди забот военных не оставляет святой мысли о поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в Подолии, Волыни, Литве и Самогитии жители упорно держатся Греческого исповедания, хотя имеют господ католиков. Сенат, и особенно король, подозревающий их верность, желает обратить их в католицизм, ибо найдено, что жители этих областей, по приверженности к своим единоверцам, москвичам, открыто молятся о даровании им победы над поляками».
Записка эта ясно показывает нам, почему Поссевин, вторично прибыв к Иоанну от Батория после неудач последнего под Псковом, непременно требовал, чтобы полякам была уступлена вся Ливония. Так как к этому времени шведы овладели уже большею частью побережья в Эстонии, то Иоанн с сыном и боярами приговорили: «Теперь, по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что Литовский король со многими Землями и Шведский король стоят заодно, с Литовским бы королем помириться на том: Ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на Шведского, для чего тех городов, которые Шведский взял, а также и Ревель, не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном».
На основании этого приговора в декабре 1581 года в деревне Киверова Гора наши уполномоченные князь Елецкий, печатник Алферьев съехались с польскими, и начались переговоры о мире. Деятельное участие в них принимал и Поссевин, явно стоя заодно с поляками и позволяя себе по отношению наших послов разные грубые выходки.
Замойский между тем продолжал вести бесполезную осаду Пскова и под конец ее омрачил свое светлое имя недостойным поступком: он послал князю Ивану Петровичу Шуйскому ящик с запиской, будто бы от одного нашего раскаявшегося изменника, немца Моллера, в которой было сказано, что в ящике находятся драгоценности. Славный русский воевода, однако, этому не поверил и приказал вскрыть ящик с предосторожностями, причем в нем оказались порох и заряженное огнестрельное оружие, уложенное таким образом, что при неосторожном открывании посылки должен был последовать выстрел и взрыв пороха. Возмущенный таким коварством, Шуйский вызвал Замойского на поединок, который, однако, не состоялся.
Наконец после того, как 4 января 1582 года доблестные защитники Пскова сделали 46-ю по счету успешную вылазку, избив множество осаждающих, Замойский сообщил своим уполномоченным в деревню Киверову Гору, что более недели он не может держаться под Псковом. Ввиду этого 6 января 1582 года было заключено перемирие на 10 лет на условиях, предложенных Иоанном, то есть с потерей нами всей Ливонии, из-за обладания которой он так страстно боролся в течение более двадцати лет.
Вслед за тем Поссевин прибыл в Москву и застал Грозного в тех ужасных терзаниях, которые он испытывал после нечаянного убийства сына. Выгодно устроив дела Польши, иезуит хотел также склонить царя к соединению с Римом и стал просить позволения говорить с ним наедине о вере, но государь, хотя вообще очень любил вести прения о религии[20], отклонил это. «Мы с тобой говорить готовы, – сказал он, – только не наедине: нам без ближних людей в это время как быть? Да и то порассуди: ты, по наказу наивышнего папы и своею службою, между нами и Стефаном королем мирное постановление заключил, и теперь между нами, дал Бог, христианство в покое; а если мы станем говорить о вере, то каждый по своей вере ревнитель, каждый свою веру будет хвалить, пойдет спор, и мы боимся, чтобы оттого вражда не воздвиглась». Антоний, однако, настаивал и уверял, что если царь перейдет в латинство, то получит не только Киев, но и царьградский стол. Иоанн не прельстился и этим и отвечал: «Нам с вами не сойтись о вере: наша вера христианская с давних лет была сама по себе, а Римская церковь сама по себе; мы в Христианской вере родились и Божиею благодатью дошли до совершенного возраста; нам уже 50 лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большое государство хотеть… Ты говоришь, что ваша вера Римская с Греческою одна: но мы держим веру истинную Христианскую, а не Греческую; Греческая слывет потому, что еще пророк Давид пророчествовал: от Ефиопии предварит рука ее к Богу, а Ефиопия все равно что Византия[21]; Византия же просияла в Христианстве, потому и Греческая слывет вера, а мы веру истинную Христианскую исповедуем, и с нашей верой Христианской Римская вера во многом не сойдется, но мы об этом говорить не хотим, чтобы не было супротивных слов…»
Несмотря на такой ответ, Поссевин все же продолжал просить государя продолжать разговор о вере. Тогда Иоанн ему сказал: «Мы о больших делах говорить с тобой не хотим, чтобы тебе не было досадно; а вот малое дело: у тебя борода подсеченная, а бороду подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским людям; ты в Римской вере поп, а бороду сечешь, и ты нам скажи, от кого это ты взял, из которого учения». Иезуит смутился и объявил, что он бороды не бреет, а она у него смолоду не растет. Тогда царь продолжал: «Сказывал нам наш парубок, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест, и вот первое, в чем нашей вере Христианской с Римской будет разница: в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить». Поссевин смутился еще более и отвечал: «Папу достойно величать: он глава Христиан, учитель всех Государей, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Вот и ты, государь великий, и прародитель твой был на Киеве великий князь Владимир: и вас, Государей, как нам не величать и не славить и в ноги не припадать». Промолвив это, иезуит поклонился Иоанну в ноги.