Ингвар приходит в себя, когда никого уже рядом, конечно же, нет. Слабо отсвечивает огонек в окне горницы, но и всего-то. Без единой мысли, с гулкой, звенящей тьмой в голове, он бредет к сеновалу, кое-как различая его очертания, на ощупь находит дверь, устало вваливается внутрь. Устраиваясь на сене, невольно тянется к оставленному оружию. И в тот же момент вспоминает слова хозяйки, ледяным потоком его окатившие, с макушки до пят… то презрение, с которым она швырнула слова в лицо ему. И одергивает руку. «Не в этом доме».
Сон пришел к нему беспокойный, все Ингвару чудились то шаги, то голоса, то полные марью глаза ведьмы, в упор глядящие сквозь непроглядную тьму. И марь из этих глаз перетекает в самое сердце, и полнится сердце марью, ноет и просит чего-то несбыточного, на неведомом языке. Пишет рунами вязь – а он прочитать не может, плывут руны перед глазами, пляшут танцы, сплетаются, что те гальдры на родовом кольце…
А ведьма тем временем в горнице у огня примостилась да куклу плетет. Колышки перевязывает, скрепляет нитками, туловище, руки, ноги, клубочком небольшим – голову обозначает, да дальше вокруг колышков мотает нить, вплетая русые волосы чужака. А после – из свертка достает мешочек с серебряным кольцом и долго-долго, закрыв глаза, водит по нему пальцами, будто что-то вплетая.
Рано утром, чуть свет, Ратмир будит гостя, сам зовет его в дом, где на столе собран завтрак. Марушки нет. На вопросы – лишь пожимает плечами, в лесу, наверное, собирает росу, или травы, да мало ли, по каким делам до зори поднялась…
– Время вышло, Ингвар. Пора.
Северянин не сразу решается на разговор, не хотелось ему посвящать хозяина дома, но если судить по недоброму взгляду, тот все равно уже знает.
– Ратмир, я в долгу перед тобой… перед вами обоими. Денег не стану за кров и ночлег предлагать. И прошу простить, что обидел вас подозрениями, да и не только этим обидел… Просто скажи мне, чем ответить могу, какой благодарностью? Чем исправить?
Удаляясь от дома, Ингвар будто бы здесь – и все еще там… и голос хозяина, размеренно, вторя шагу коня, вкрадчиво: «мне – ничего от тебя не надо». А ей? Ей надо? Что?
Глава 4
Странный выбор, пробираться вглубь чужой стороны пешими, да еще в темноте… но никто не решился оспорить. Шли которую ночь напролет, от заката до утренних сумерек, а с восходом разбивали стоянку, выставляли дозорных и устало падали с ног. И ни шагу, пока не догорали последние отсветы солнца и заря на закате не гасла. Только день ото дня силы все таяли, а лес никак не кончался. И не приносил желанного отдыха сон. Словно нежить какая невидимая подкрадывалась и выпивала все силы, пока они спали. Чем еще пояснить такое усталое отупение, почти безразличие ко всему, что вокруг. И поздний осенний поход, что давал поначалу столько поводов для перебранок, стал каким-то привычным, будто не первый год они пешими, по тропам звериным, через глухие места. Прикусили язык, примолкли и отъявленные смутьяны, и балагуры, любители поговорить. Осталось одно равнодушное «да когда же это закончится…» – да и то, про себя. Говорить не хотелось.
Нападение было внезапным. Многие и проснуться-то не успели, так и отправились в царство теней, без оружия, спящими, стыд и позор. А кто все же сумел – с трудом приходили в себя и едва понимали, что происходит, такой туман разлился вокруг. И ладно бы только вокруг, так ведь липнул к одежде, пробирался внутрь с каждым вдохом, мутью наваливался, путал мысли и сковывал тело, будто отрава какая. Уцелевшие, избежавшие гибели – но не бойцы.
Дозорные проглядели… Как такое могло случиться? Не вчерашние новобранцы, здесь каждый знал цену дозору. В жизнях. Но это случилось. Туман расступился и словно из ниоткуда появились они – словно призраки, нежить, порождения Хель. И как положено нежити, вырвавшейся на волю, бросились на людей.
Вот он, Ингвар, оглушенный ударом в затылок, упирается лбом в чужую, холодную землю. Слышит обрывки чужих голосов – и, как ни тяжко осознавать, но постепенно растет в нем уверенность: это все-таки люди, а не порождения тьмы. Узнает и говор чужой, и без труда разбирает слова языка, которому как-то давно, было дело, он научился. Подняться не получается, кто-то на совесть связал по рукам и ногам, даже на бок не перекатишься.
Он не питает надежды, что уцелеет. Да и времени на всякие глупости, вроде надежд, у него не осталось. Вот он, конец, совсем близко. Но и это не главное, каждый, кто выбрал военное ремесло, кто вооружился мечом и с ним шагнул за порог – знает, что может и не вернуться. Славная смерть и чертоги Вальхаллы – или вечность среди туманов Хель, бок о бок с такими же неудачниками? Смешно даже сравнивать. Но, похоже, напрасно смеялся. Ни меча, ни ножа, ни какого иного оружия нет. Да и будь они рядом – он уже чует затылком дыхание смерти. Знает, что рядом она. Все, что ему остается, это принять ее достойно. Любую. Какой бы она ни пришла.
По какой-то странной нелепости, он вдруг задается вопросом, куда отправились те, кто погиб до него, в этих краях, заповедных и гибельных для чужаков. Кто встречает на той стороне? Хель? Дочь Локи, двуликая дева, не живая и не мертвая одновременно, хозяйка посмертного мира… Или Марена? О ней он почти ничего припомнить не может. Просто другая. Чужая… Вечные сумерки и туман – не на двоих ли с Хель они разделили? Или то уже в голове у него все смешалось… Мара, Мара, будто шепчет лес кронами над головой. Ну, значит, Мара, улыбается криво Ингвар. И во рту опять ощущает вкус крови. С удивлением даже, ведь почти ничего не болит, так, отголоском каким-то, издалека и будто не с ним это все.
– Этот, – и следом пинок чем-то твердым, вроде носка сапога. Приходится на плечо, но тело так затекло, что слышно едва-едва.
– Куда его?
– Идите, оставьте меня, – распоряжается кто-то невидимый, и голос Ингвару смутно чем-то знаком. Напоминает кого-то.
– А как же… – с явной робостью переспрашивают этого, первого.
– Приду, – роняет коротко первый, и, так надо думать, другие ушли.
Ингвару, все еще в путах, рывком помогают перевернуться и сесть, прислонивши к дереву кое-как. И его поначалу здорово повело, непослушное тело упорно пыталось улечься обратно на землю. Но кто-то, по-прежнему неразличимый, цепко держал. Не позволил. И хотя отпустил почти сразу, ключица долго ныла еще потом, как после пропущенного удара. И вся пятерня, будто впечатавшись, крепко держала его. А второю волной нахлынуло прочее, что прежде не смело, но словно только того и ждало, чтоб накинуться зверем голодным и яростным. Сильнее всего затылок, конечно. Ран, вроде как, нет. И еще в горле неимоверная сушь. Выпил бы, кажется, море. Море. Соленое, горькое… оно волнами бросает его о берег и уносит обратно, чтоб снова швырнуть на камни. Наваждение длится недолго, показалось – только успел, что моргнуть, очутиться там, среди серых тяжелых приливных волн, и мигом вернуться. Но потом понимает, что ошибался: вместо сумерек тьма и глухая, бездонная ночь.
Огонь среди этой густой темноты кажется странным, нарочито-ярким, до крайности неуместным. Где-то поодаль есть и другие, но этот рядом совсем… жар, что идет от костра, Ингвар ощущает всем телом. Пламя, меж тем, разгорается нехотя, искрит и потрескивает сердито, будто бы спорит спросонья с незримым кем-то еще. Смотреть на огонь неожиданно больно, и он опять прикрывает глаза. Впрочем, на дикий тот берег вернуться, похоже, ему не светит.
– Что ж не послушал добрых советов, Ингвар?
Голос доносится издалека, как сквозь пелену, сквозь туман, что снова застит глаза Ингвару. Но голос он узнает. Мара, Марушка. Издалека – и так близко, что руку протянешь – дотянешься. Если б не путы… Так это и есть она, смерть в лесах чужих, заколдованных? Дева с серпом в руке, в светлой рубахе небеленой без обережников? Сперва видит ее такой, не открывая глаз, и не по памяти, нет, запомнил другой, иначе. Видение – бледное, полупрозрачное, неуловимо похожее на нее, скользнуло по краю сознания и растаяло. И только потом проморгался и рассмотрел, через блики огня, напротив.
– Послушал… еще б остальные послушали… – говорить удается ему с трудом, через силу, как если бы он успел позабыть человеческие слова и как вообще разговаривать. И жажда такая, что все пересохло во рту, так палит огнем.
– А сейчас, чужак, что б ты выбрал, если б вернуться мог?
Ингвар не переспрашивает ее. Помнит прекрасно, и хотел бы забыть, так не выйдет, пробовал. Как он, покинувши ведьмино логово, добрался до перепутья дорог. Как удивился, что не заметил ее заранее, хоть тропа прямая, без поворотов была. Как взбрыкнул испуганно конь и отпрянул, тоже, видать, обманутый мороком, что закрывал Марушку до поры. Как улыбалась ведьма, как протягивала в руке ему оберег, кольцо в мешочке-кармане из волчьей кожи… Не ты ль обронил, гость любезный? Нашла вот добро твое на подворье… Как обмер на эти слова изумленно, потянулся невольно к шее рукой, к груди, не веря еще до конца, в надежде, что глаза его обманули… что отыщется – там, где положено быть, у сердца. Как колотилось то сердце – гулко и через раз, и страшное «это могло случиться» сбилось в холодный узел, а над ним потешалось глумливое «ну, и где же обещанная беда?»
Я потерял, признает. Неужто вот так и вернет, без обмена? А ведьма кривит губы, будто смеется, только на смех не похоже, горечью отдает. Чужого не надо ей, говорит. И не сходит с губ ее ни усмешка, ни горечь, пока Ингвар, спешившись, чуть ли не до земли бьет челом и разливается в благодарностях.
– Видишь, дороги перед тобой? Свою выбирай, северянин.
– Знать бы еще, какая куда приведет?
– А ты сердцем их выбирай, не умом. Умом – заплутаешь… А знать тебе надо только одно: лучше вернись, откуда приехал. И сюда более не приходи. Если не хочешь себе да другим смерти бесславной.
И Ингвар понимает внезапно, что вот она, дорога, ведущая вправо, она ведет к городам да весям, куда он путь свой держал, когда заблудился. Как понимает и то, что ждут его там, не с добром, а с мечом да кнутом, что уже постаралась для этого ведьма, как-то ей удалось этой ночью весточку передать.