Дорога прямая – в топь заведет, в глухомань да огни обманные, путнику на погибель. А кто выживет, сдюжит – сам не ведает, что будет далее, чем обернется спасение, пленником быть ли ему в заповедном лесу, или силу ведовскую обрести, то не человеку решать, человеку угадать не подвластно.
Третья дорога, по левую руку, скатертью ляжет, к дому родному вернет, отведет погибель да навьих тварей неведомых, а враждебные города да непролазные топи останутся в стороне.
Его ли слова, мысли? Как песня, как заклинание колдовское, неужто и в голову влезла проклятая ведьма?
– До встречи, Ингвар, хоть нам с тобой лучше бы попрощаться. Не ходи больше в наши края. Да не задерживайся на перепутье. Эти дороги я проложила, и вместе их долго не удержу. Чего ждешь? Выбрал – иди.
– Мне надо… – он запнулся, подбирая слова. Чужие слова на чужом языке – чтобы правильно поняла, чтоб не обидеть еще сильнее. Что-то подсказывало, неспроста сюда привела… Да, привела, а как же иначе! Сама и сказала, дороги они проложила. Если, конечно, не шутит. И не обманывает… – Мне надо знать, чем загладить обиду.
– Обиду? – перебивает она Ингвара, вся воплощенное негодование. – Какую из них? Спросил бы еще, сколько дать за кольцо серебром! За ночлег, баню и ужин, и за голову на плечах, – добавляет она уже тише, отчего «голова на плечах» становится определенно не шуткой, – будем считать, уже расплатился. Если сюда не вернешься с другими – ни лесом, ни обходными путями.
И ведь точно, думал про деньги, нечем крыть ему, хоть провались. Чего-то иного придумать просто не смог, только вслух не посмел напрямую. Но долги… а особенно перед племенем ведовским – хуже некуда, и намного важнее, чем прочее, сказанное сейчас. Про возвращение. Про других. И вдруг это ее «не вернешься» – ударило резко с размаху под дых, будто только сейчас и понял: больше нет ничего. Никогда.
– Никогда, – кивает Марушка. – Ничего. Дорог ведь четыре, не три. Ты по этой четвертой, пришел. Но не почуял ее. И не выбрал меж прочих. Так что ступай. По своей. А я по своей пойду.
На что он надеялся? Что ответит: бери меня да сади на коня, вези туда, где не найдут ни твои, ни мои, где ни рода, ни племени наших не знают, ни самих нас в лицо, где клятвами не попрекнут, какие нарушим для этого… Так? А если б сказала – смог бы? Смог бы нарушить то, дедово, «обходи стороною, дитя, подале держись от ведьмовского племени, а чужого – особо, врагами извечными враждовать нашему роду с плетущими смерть да наводящими чары»? Да свой зарок, что не брать ему ни в дом женой, ни на ложе ни единой из тех, кто чары творит? Смог бы? Прочла ведьма, то ль по воде, то ль в узлах серебряных на кольце, или в рунах, а может и в сердце его прочла. Не почуял четвертой дороги он. И не выбрал. Что теперь сожалеть?
Марушка не обернулась. Шла, будто плыла, шагом легким и ровным, разве что спину слишком уж прямо держала. Но Ингвар не стал бы ручаться. «Не медли, иди!» – шелестели вокруг деревья, казалось. Много чего казалось ему, даже путь, по которому шла она, взял да истаял. И вот уже нет четвертой дороги, к дому ее, к ведьмину логову. И Марушки нет, как и не было. Только мешочек с кольцом, зажатый в ладони, один как свидетельство…
Глава 5
Я помню, все помню. Что выбрал бы? За тобой бы пошел, пусть бы и путь твой растаял. За тобой. Пусть бы в лесу заплутал, но и лес заповедный не глух, не нем, упросил бы его, уговорил. Или нет? Не от страха же перед смертью близкой он хочет уверить ее, отсрочить на день или два…
Столько всего успел передумать с тех пор, так и эдак, по-всякому. Сильно терзался сперва, и такая тоска нападала, хоть вой на луну по-звериному, еле смог себя удержать. Но притерпеться, привыкнуть – можно. И жить тоже можно. Даже сносно вполне, если делом себя занять, загрузить по самое горло, не оставляя ни сил, ни времени на тоску. Только какая-то выщербленность, трещина в нем появилась, будто сам он теперь не свой – и знает об этом изъяне. Не хватило, не дотянул, не смог.
Ведьма молчит да смотрит, то в огонь поглядит, то Ингвара взглядом окинет… К костру возвращаются те, чьи голоса он уже раньше слышал.
– Ты уж нас рассуди, Марушка, – решается заговорить самый старший из них. Остальные на шаг позади остались, притихли и слушают. И что старший, что его сотоварищи – вида самого обыкновенного, нечета тем созданиям потусторонним, какими казались сразу.
– И в чем же вы не сошлись? – подымает глаза ведьма на них. Неожиданно – сталь в ее голосе, вся она переменилась. Видел в гневе ее Ингвар, и все ж не такой. И не гнев это вовсе, другая, чужая личина. Как решит – так будет, и никто не посмеет ей поперек, кого хочешь согнет и сломает. А не шутки шутить да загадками изводить, точно кошке с добычей играя.
– Дары богам приносить до восхода надобно, так ведь? Вот, кому да какие, спор у нас вышел такой.
– А кто вывел вас на врагов? Кто марью закрыл от дозорных? Кто сном одолел воинов так, что из наших – нет ни раненых, ни убитых? Чья битва – того и дары.
– Марене – то нет разговору. Но как-то… неуважением будет, коль Перуна со Сварогом благодарностью обойдем[4].
– Хорош будет дар Перуну, пленник, связанный, без оружия, схваченный сонным… – усмехается Марушка. – Ты передай тем, кому невтерпеж, пусть выберут самого крепкого среди пленных, чтоб не ранен он был, вооружат его. И чтоб не все на него, а в честному бою, один на один. А оружие победителя, если он победит, конечно, Сварогу подарком будет.
Все пятеро недовольны, но у старшего, кто от всех обращался, лицо прояснилось.
– Не знаю, многим ли это по нраву придется, – говорит он одно, а на лице другое написано. Самому та затея казалась неправильной. Где это видано-то… Вот и ведьмино слово его правоту подтвердило, уже гора с плеч.
– Им лучше бы думать, по нраву придется ли дар. А мне без разницы, по нраву слова или нет. И вмешиваться не стану.
– Я передам, – обещает ей старший. – А там пусть сами решают, вояки…
– Передай, – соглашается Марушка. – Только сперва всех сюда позови. Время к полуночи приближается. У меня свои обещания и дары. Пора отдавать.
Вот как? В жертву Марене? Ингвар откровенно завидует тем, которого ждет поединок. А ему, похоже, осталось лишь участь свою принять.
– Это быстро, не думай, – поясняет она, когда их оставляют наедине. – Боль причинять, больше, чем неизбежно, не стану.
В руках ее серп, совсем небольшой, не такой, которым жнут колосья на ниве. Он тонок и невелик, все лезвие – не длиннее ладони. Ясный месяц в руке, острый, сияющий отблесками огня, не для колосьев он, для жатвы иной. Но к чему эта речь, Ингвар не очень-то понимает. Что он, ребенок какой совсем несмышленый? Конечно, не думал он никогда, что на этом месте окажется. Но уж, конечно, не серп его испугал. Как-то даже нелепо помыслить.
– Это честь, – продолжает она, – честь быть даром для Мары.
Он готов. Почти готов, просто сразу трудно принять. Принять, что ты не воин уже, не разведчик, не чей-то сын или брат, и что не войти в небесный чертог тебе. Но с последним он примириться пытался, пока приходил в себя. У него даже начало получаться. Только вот Марушка… точь-в-точь, как в их прошлую встречу, появилась да взбаламутила, выбила все до единой прежние мысли из головы. Дорогу не ту, не свою ты выбрал, Ингвар. Плохо видит сердце твое, главного не замечает.
То, что далее происходит, ему кажется сном наяву, настолько мало похоже оно на явь. Ингвар так и остался под деревом, никто не изволил ни путы его расплести, ни поднять. О нем будто совсем позабыли. Никто и ничто, вроде куста придорожного, даже не пленник.
Кругом становятся воины возле костра. Все безоружны, и пленники, и победители. Только одеждой разнятся, иначе и не понять, кто просто руки сцепил или спрятал за спину, а у кого они связаны. В этом кругу, у огня, должна быть и Марушка. Но видит Ингвар только размытый и зыбкий, самый контур ее фигуры, и если бы не серп, что сияет в руках, еще усомнился б, она ли.
Все вместе, единое-целое, ему кажется вдруг… очень правильным. Так и должно быть, именно так. Перед Марой – мужчинам с оружием не престало. Здесь только серп, пожинающий жизни, отрезающий нити… чьи нити? Норны[5] не пряхи, откуда вдруг образ? Ладно бы образ, но в какой-то момент Ингвар и воочию видит те самые тонкие нити. Струящиеся, живые, они переливаются серебром, сплетаются в кокон, у каждого свой, у всех, кто стоит в кругу. Нити жизни. Сама жизнь, дыхание жизни, биение сердца. И лунный серп в руках ведьмы.
Изогнутый месяц врезается в серебряный кокон, рассекает его поперек, а тот, от одного только касания, расползается в стороны, меркнет и тает, оставляя тело хозяина голым и беззащитным. Мертвым. Ингвар видит тело, лишенное света жизни, оно оседает на землю как срезанный стебель. Одно. И второе. Видит блекнущий свет и последние искры, и погасшие мятые коконы нитей. Словно кто-то снял и бросил на землю рубаху. И не видит крови, хлынувшей из рассеченных шей, последних судорожных движений, стекленеющих глаз… Не замечает склоненных долу голов победителей и воцарившейся тишины, которую даже костер не смеет нарушить, пожирая поленья в молчании. Не слышит он и ведьминых слов, обращений к Марене и просьбы принять как дар жизни врагов, сокрушенных силой ее.
Он видит лишь смерть, такой, какой прежде ее не знал. Серебряные одежды, лунное серебро, гаснущее, уходящее в землю. Так уходит вода в сухой бесплодный песок, так тени становятся ночью, когда солнце скрывается на закате. Быстрая, легкая смерть. Шаг за порог – в тишину, в полное небытие.
Странное чувство, будто это не он и не с ним. Будто тронул что-то запретное, приобщился к тому, чего видеть ему, чужаку, северянину, не положено. Иной, незнакомый лик смерти. Тот, который он знает, – звенит столкнувшимися мечами, хрипит яростным рыком, он в крови и желчи, он скалится окровавленным ртом, зияет пустыми глазницами, корчится в петле, тычет в лицо обрубками ног, рук, шей… Ингвар не понимает, как ему дальше быть, с этим иным. Как не может найти в облике жрицы, несущей смерть, ни малейшего сходства с ведьмою из заповедного леса. Бела, словно снег, холодна и спокойна, и, может, ему только кажется, но сейчас она выше любого из тех, кто в кругу. Исполнена силы – только чужой, нечеловеческой. Марьей. И свет внутри круга тоже уже не огонь, не отблески пламени, а что-то иное. Кто-то иной. Марена. Марена, на миг или два проглянувшая сквозь лицо ее и глаза. Марена, ответившая на зов. Марена, принявшая дары.