Пораженный открывшимся, он с опозданием удивляется, что не он это там, в кругу, что не его нить обрезана. Что не свершилось того, неотвратимого, в чем сомнений не было никаких. И следом за этим – жизнь окончательно возвращается. Зрением, четким и без искажений, обжигающей болью от пут, сучком, впившимся в спину, ноющим боком и жаждой, сжигающей изнутри. Марена ушла, время и жизнь возобновили свой бег.
– Погребального костра не будет? – спрашивает один из воинов в круге. Наверное, опять тот, Старший, как про себя называет его Ингвар.
Марушка качает головой, не будет костра. Волки да вóроны – законный удел для тех, кто приходит сюда с мечом[6]. Старший принимает ответ и шикает на несогласных.
– Не о чем спорить, это жатва Марены, – добавляет она, и споры сей же момент утихают. – И другим неповадно. Пусть знают, чем встречают у нас идущих с мечом. Что-то решили с дарами богам своим покровителям?
– Это будет оружие, – отвечает ей Старший. Испытать судьбу оказался никто не готов, тем паче, раз ведьма сама говорит, что бой этот – вовсе не бой, а Марьина жатва.
– Пусть будет так. Идите уже, – и мужчины, чуть не бегом возвращаются в лагерь, это и дальше от мертвых, оставленных на земле, и тем более – попросили. Так-то ведьмам и без того не особо перечат, если те в своем праве, а эта, к тому же, и дело важное, трудное им помогла одолеть. Чай, не цветочек, сама разберется, и с духами навьими, и вот с этим своим, еще живым пленником. А им ни к чему – ни видеть, ни знать, что будет дальше. И сердить ее ни к чему.
Глава 6
– Ну, что скажешь, хищник, пойманный в сеть? Снять твои путы, ты не укусишь?
Снова Марушка прежняя, как была. Бровью играет, усмехается краем губ, игры опять свои затевает.
– Ты же волк, дружочек, не так ли? – ведьма подходит к нему со спины, наклоняется, и шепот ее касается уха, щекочет. – Что, жажда охоты тебя обуяла? Нет? Может, проверим?
В руке у Марушки плошка с водой, голову повернув, Ингвар наблюдает, как пригубляет она глоток, словно бы издеваясь – видишь? нет никакой отравы! – и предлагает потом и ему испить. Это и правда вода. Холодная, даже, кажется, ключевая, откуда только взяла – ну, да ей среди леса родного виднее. Он осушает жадно, до дна, до последней капли. Просит еще. Но все тщетно, горло саднит, как и прежде, и ноет нутро, требуя, требуя, требуя…
– Как же ты жажду свою утоляешь, хм? – мурлыкает ведьма, склоняясь к Ингвару уже с другой стороны. – Никак? Или в бою, теряя себя, забывая, что ты человек? Или в лесу, на охоте, настигаешь добычу и рвешь? Не знаешь? А хочешь узнать?
– Нет, – отрезает Ингвар. – Не хочу.
И, пересилив порыв, он про себя повторяет заклятие, которое усыпляет, баюкает зверя внутри. Зверь голоден и недоволен, но вынужден покориться.
– Дедовы сказки… – ведьма расстроена, кажется. Вздохнула, нахмурилась. Но вот рукой провела по лицу, стряхнула – и снова лучится лукавой своей улыбкой: – Забудь.
И вдруг оказывается уже перед ним, впивается взглядом, глаза в глаза, будто ищет чего, известное только ей. А он – он впервые открыто, вблизи, не таясь разглядывает ее. Чем зацепила? Юность сама по себе цветок, много таких. И брови вразлет не редкость. Глаза цвета туч громовых, темнеющие чуть только что не по ней? Губы, что яркая, спелая вишня… нет, не лицом взяла, хоть такое и не забудешь, если видел однажды. Он даже сказать не смог бы, красива она или нет. Прямая линия плеч, и походка – как поют, белой лебедью по волнам. Порой казалась тонкой былинкой, гибкой лозой. Кошкой, играющей солнечным зайчиком. Такой встретил впервые, в лесу, когда увязался за ней… А порой – до животного ужаса каменел, такая сила в ней появлялась. Не раз задавался вопросом, точно ли ведьма так молода, какой кажется? И ответа не находил. Про таких, как она, говорят: кем захочет – такою и будет. Радуйся, что не каргой перед тобою предстала, хоть налюбуешься.
Так чем же взяла? Не походкой же, не косой, не голосом, не загадками… Колдовство?
Марушка тихо смеется:
– Нет, северянин, что-что, а любовная ворожба – не моё. Не ищи колдовства в том, что сердце свое потерял.
– Возьми его. Раз нашла, – так просто, оказывается, сказать, бери мое сердце. Что ты сотворила со мною, пока я смотрел на тебя? Или смерть, проскользнувшая мимо, зацепившая рукавом, забрала не только дары… Словно камень упал с души, словно снял Ингвар с себя бремя навязанное…
– Взять? А зачем? Ради чего его брать, хранить и беречь? Страхи в нем вижу, да вероломство. Ядом, горечью полнится сердце твое… зачем мне такое?
– Потому не сгодился Марене?
– Может, и потому. А, может, еще не настало время. Или – считай, что Марена жизнь твою отдарила, вернула обратно. Я не спрашивала ее. Размысли, может, поймешь.
Волосы русые, как у северян, тем временем думает он, отмечает… И глаза… Не здешних кровей ведьма, не местного роду-племени. Как и Ратмир. Может, и не муж он ей? Подозрение алчно требует доказательств, и Ингвар их, конечно, находит. Друг друга по имени называют, и не иначе. Ни ласковых слов, ни жестов, что без слов говорят… Сам назвал их супругами, так получается? А отпираться не стали. И на свой манер, но похожи. Да и будь он на месте Ратмира, если Ратмир все же муж, а не кто-то еще – разве стерпел бы? Жену, заглядевшуюся на чужестранца. Чужака, к жене прикипевшего. Точно выставил бы за дверь, еще и вслед наподдал хорошенько, и если бы только это… Злился Ратмир и кипел, было заметно. Но на него одного. И уж точно без ревности, какая в самом Ингваре ключом вскипала от мысли, что вот он, счастливец, успевший вперед… Марушке – той и вовсе, запросто с рук сошло. А что едва не сцепились, так это Ратмир вперед нее догадался, с каким-таким поручением гость шатается по лесам.
– Зачем? – и слово это упреком меж ними, она прочтет и поймет, он уверен.
– Что? – удивляется ведьма, а ведь только мысли читала, несказанные, и не в первый же раз. Или опять он решил за нее, не спросив, и снова ошибся?
– Ратмир ведь не муж тебе.
– Не муж. И я ему не жена, – соглашается. – Он мой брат.
– Брат… так зачем? – повторяет Ингвар, понимая, что тогда – вот тогда, на развилке, знать бы ему – все было бы по-другому. Ведь было бы? Да?
– Хотела узнать тебя. Ты б не хотел?
– Узнать, смогу ли…
– Да, сможешь ли. Ты не смог.
Столько всего – но Ингвар по-прежнему не понимает смысла. Больше всего на свете, даже больше, чем избавиться от веревок, ему хочется знать, зачем? Но, видать, это слово само по себе заклинание: сколько его ни повторяй, тайны останутся тайнами. Ну, или он беспросветно туп.
– Я развяжу тебя, скоро, – обещает Марушка. Таким ласковым голосом, что хоть беги чем быстрее и прячься.
Нет, это прекрасно, он рад, но не понимает опять… Пленник может сбежать, а может и подстеречь момент, украсть оружие и…
– Можешь прямо сейчас, – соглашается он, нарушая ее игру.
– Не спросишь даже зачем? – насмехается ведьма.
– И зачем же меня развязать собралась?
– Может, хочу узнать, на что ты еще способен. Гостем – видела. Унылым ревнивцем – тоже. А вот пленником не рассмотрела, как следует.
– Гость был невежлив, ревнивец труслив, с меня станется и сейчас показаться тебе в лучшем виде… – и шутка совсем не похожа на шутку. Все это правда. Ингвар понимает, но, похоже, иначе уже нельзя.
– Какой поворот! Или Мара глаза открыла? – на лице у нее смесь бесконечного изумления и испуга, она даже всплеснула руками для пущего впечатления.
– Или заколдовали меня, как думаешь? – нет, правда, какое-то колдовство. Сам себе удивляется. Дважды простился с жизнью. Видел Марену и как отдают ей людей. Есть еще уцелевшие в этой жатве – но сколько их? Остальные уже далече. Невесть что впереди. Пленник он, и ведьме, считай, что сдался. И сама она – слух не подвел, разгромила его в пух и прах, ошметки одни остались. Все ноги и спину себе отсидел-отдавил, места живого нет. И о чем, позвольте, он думает? Норны, верно, были пьяны, когда судьбу для него творили.
– Ну что, пленник, чужак, северянин, Ингвар, средний сын Хельги, ярл безземельный, внук конунга, давший зарок не путаться с чародеями, сердце свое ведьме отдавший, – перечисляет Марушка, все так же глядя глаза в глаза ему, – снимаю путы с тебя, иди куда пожелаешь.
Глава 7
Пут как не было, исчезли веревки, хоть Марушка не приблизилась ни на пядь, даже пальцем не шевельнула. Почудились путы? Но ведь было все наяву, настоящим. Он знает, как это, каково, что ощущается, когда связан. И как правильно сделать – так, чтоб и пленник не мог распутаться сам, и увечий не причинить ему, если нужен еще зачем-то.
Зверь вскидывается, и сам Ингвар, человеческой стороной, едва не пускается следом за ним, такая ярость клокочет, перемешанная с обидой. За глум, за насмешку. Ничем не связанный пленник червяком извивается на земле, держит руки и ноги, будто связан веревками крепко-накрепко, терпит боль, а после – и то, как зазноба вьется вокруг, рядом совсем, насмехаясь да выманивая волка… Но и горечь эта, и рычание злобное – как со стороны себя видит сейчас. И ее. Ни радости, ни насмешки придуманной. Да еще кто из них, чья выдумка хуже? И вдруг сам начинает смеяться. Беззвучно. Только представить…
Он лежал, привалившись к дереву, и смотрел, как погибают товарищи. Ждал своей собственной участи – смиренно, покорно. Никак не вмешался. Ничем не помог. Хотя, разве должен был? И разве сумел бы? Что-то подсказывает, что нет, не помешать тому было, не избежать. Воин выбирает свой путь, зная, что в конце всех дорог и путей – погибель. Эта дорога короче была, чем думалось. У этой погибели – лик был иной, чем хотелось бы. Все совпадало, все было правильным, закономерным. Если б только не эти проклятые путы, которые примерещились. Если б не это запоздалое понимание: мог, все он мог, даже на крайний случай сбежать и вернуться, чтоб вызволить тех, кто еще уцелел. Так ведь нет же, куда ему… разве не слаще с ведьмой играть в угадайки, зачем то, зачем это, кто кому брат, чем зверь утоляет жажду охоты?