– Эй, – окликает его Марушка, трогает за плечо, и Ингвар отрывается от своих мыслей. Уже не смеется, только усмешка, кривая и горькая, по-прежнему на лице. Но и эта усмешка гаснет, когда ведьма ему сообщает: – Там, похоже, есть кто-то, тебе по крови родной. Хочешь – сложи ему краду, погребальный костер, но лишь для него одного. Если хочешь.
Ингвар с трудом привстает, в ногах еще слабость, каждый шаг дается с усилием. Осматривается по сторонам. Да, брат, младший, он мертв? Как жаль. Больно. И странно, что больно только сейчас, будто забыл обо всем, обо всей своей прежней жизни. Напрочь. Странно, что не помнит он, как случилось. Догадка бьет, словно плеть по лицу, на неверных ногах, припадая, он бросается к телам воинов, отданных Маре, и узнает… Не верит, но знает, что это правда.
– Это был один из них? – отстраненно спрашивает она. Ингвар отвечает кивком, у него перехватило дыхание, и не выдавить из себя ни единого слова сейчас, не прокричать.
Что ты делаешь, ведьма? Ты ведь нарочно? Ты знала… знала, кто он, когда отдала его жизнь, ты знала, когда предлагала найти и оказать последнюю уважь, что увижу я и пойму… ты все знала… Тебе надо меня подвести к самому краю? Располосовать на части? Увидеть, как дрожит мое сердце в руке твоей? И всегда тебе мало… Когда же насытишься? Рушишь мой мир, мою жизнь, чем жил и чем дорожил, и небрежно, с насмешкою, чуть голову наклоня, наблюдаешь… Кошка, поймавшая мышь… Мягкими лапами трогаешь, а сожмешь – и вонзаются когти… Отпустишь, словом ласковым ободришь – и снова играть…
– Что теперь? Выхватишь сердце свое, подаренное, убежишь без оглядки? А, может, захочешь убить меня? Или себя? Вот три пути опять, а может, и более, перед тобой. Выбирай.
Все, что она говорит, отзывается гулко внутри. Согласием. Он ведь и впрямь теперь может – и будет! будет! – решать, какой дорогой пойти. Но сперва пусть бы унялось внутри больное, загнанное, исполосованное. Ему кажется, что он медленно умирает. Не телом, что ему станется. Тем, что зовут душой, наверное.
– Ты меня убиваешь, – говорит северянин, когда снова обретает способность дышать. – Пядь за пядью.
– Убиваю, – соглашается Марушка. – Пядь за пядью. Но не тебя. Остальных, всех, кем ты не есть, того, кем ты был, кем никогда не станешь. Того, кем тебя приучили быть. Того, кто решает вместо тебя. Того, кто запрещает тебе – твое. Видишь, их сколько? Чем ты живешь, Ингвар? Чьими желаниями, зароками? Тебе нравится это все? – и она широким жестом обводит рукой вокруг.
– А тебе? – возвращает вопрос он ей. – Тебе, значит, нравится, если ты следуешь только своим решениям и дорогам?
– Мог и не спрашивать, – Марушка пожимает плечами. – А чему огорчаться? Не тому ли, что все свои уцелели, что ваш набег остановлен в самом начале? Но если ты имел в виду их, – она кивает в сторону жертв, – они неизбежность. Что станет рукой судьбы – дерево, снежный занос, дикие звери, случайное слово, проломившийся лед или лишняя кружка эля, из-за которой кто-то уснет в сугробе… большая ли разница? Ты сам много раз был этой судьбой, как и все. Бездумным, слепым орудием. Хочешь меня упрекнуть, что этой судьбой я становлюсь осмысленно, точно зная, что и ради чего творю? Или что именно ты уцелел и по какой-то причине не можешь ко мне, как к врагу относиться? Так об этом уже говорили, моей вины никакой. Ты пришел, а не я к твоему порогу. Ты привел остальных, а не я в твои земли вломилась.
– Я, – шепчет Ингвар, повторяя ее слова. – Да, это я…
Бежать без оглядки отсюда. Пока еще цел, пока не сошел с ума. Пока зверь еще слушается заклятия и молчит. Пока она чего-то еще не придумала.
– Ты спрашивал у меня, зачем… – она подходит к нему вплотную и смотрит так твердо, такая острая сталь в этих глазах… – Хочу видеть тебя настоящего. Кем ты взаправду есть. На меньшее я не согласна. И меньшего не возьму.
Глава 8
Он выходит. Сбрасывая невидимые, прочные некогда путы, путы долга, любви, ненависти, чести, законов людей, воли богов, узы дружбы и побратимства, узы крови, рода, зароков, предубеждений и жребия норн. Нет, не сбрасывает, разрывает, по живому, с мясом выдирая из сердца и памяти все, что стоит между ними. Между тем, кем пытался быть. И тем, кем он есть.
Он надеется выжить. Главное – не забыть, как дышать. И чтоб сердце не замерло, не разорвалось. Вдох и выдох. Еще один вдох, с усилием, превозмогая удушье… в висках свинцовая тяжесть, и наверное, это и есть она, смерть. Не может жить человек, с которого содрана кожа. Не может жить тот, кто умер, это ведь он, все те обличия-маски, которых на нем больше нет. Не горит пепла горсть. И рыба, выброшенная на берег, дышать не научится.
– Что тебе до разрушенного? – доносится будто издалека, – если свободен и выбрал, чего душа твоя хочет…
– Я выбираю тебя, – неслышно, одними губами, произносит Ингвар, буря еще не улеглась внутри, ее волны накатывают, лишая дыхания, подбивая колени, скручиваясь внутри судорогой – и выпрямляясь звенящею тетивой.
Удержать, не отпускать, и пусть она хоть до скончания мира, до самого Рагнарека[7] загадки свои загадывает! Полынный запах, горький, пьяный. Волосы что полынь, а от руки след – мятой и чабрецом… Упасть бы в те травы, что ты собираешь, стебли серпом обрезая, травою стать, ветром в твоих волосах заблудиться и не отпускать…
– Тсссс, – баюкает ведьма, – тише, тише…
Он закрывает глаза, больно. И совсем не получается говорить. Слышит, как Марушка тихо дует ему на висок, с одной стороны, с другой, потом на лицо. И становится тихо, спокойно, легко.
Ингвар не понимает, что уже не вполне человек. Или совсем не Ингвар в эту минуту, сейчас. Крупный, жилистый зверь, растянувшийся на траве, положивший голову ведьме на руки. А она задумчиво перебирает густую жесткую шерсть на загривке. Волк, повинуясь порыву, который идет откуда-то изнутри, открывает, подставляет ей свою шею.
Он просыпается, распрямляет затекшее тело. И опять что-то противно, тянуще ноет, словно старая рана. Так и есть, вспоминает он, точно. Хоть на старую и не похожа. Не заживает. Только затянется розовым и перестанет зудеть – ан глядь, свежий струп на левом плече, ниже ключицы, словно опять его кто-то поранил. Это мало его тревожит. Неприятно, конечно, но притерпелся уже. За дневными делами можно даже забыть. А вот просыпаться никак не привыкнет. Не только из-за нее, из-за этой зудящей раны. Пусто ему, гулко внутри, будто тогда, в той давешней схватке, он безвозвратно утратил нечто, очень ему дорогое. Правда, не помнит, что именно. Ни как дрался, ни с кем, ни как получил эту рану… Со временем он привыкает считать, что ноет его ущемленная гордость, обидно до крайности поражение, если все твое достояние – меч, отцом подаренный, конь и славное имя рода.
Отряхивает одежду от хвои еловой, в которой он спал, находит оружие рядом с валежником и подзывает коня. Завтракать недосуг. Он и не чувствует голода. Будто вечером накануне попировал он на славу, досыта. Но вчерашний день зыбок, вспоминать, что именно ел и пил – бесполезно, как ни пытайся. Поскорей бы из леса, а ему конца-краю не видно. Еще день, может, два… Солнце показывается над кронами, чтоб сделать еще один круг.
Дни давно перепутались, переплелись и смешались. Счет потерял им – и не заметил… спохватился, опомнился после, да где уже что разберешь… Махнул рукой и просто продолжил путь. Какая разница, что за день, что за месяц, да и год который, не все ли равно? Если все повторяется без конца и начала, если нет разницы между вчера и сегодня, и завтрашний день повторяет вчерашний, пропади они пропадом все!
Может, времени нет вообще? Может, мир сгинул совсем, и остался лишь он, в непонятном и бесконечном, холодном и равнодушном обломке Мидгарда[8]? Времен года не разобрать, да и толку от этого знания малость. Иногда – он чувствует холод. Иногда – ему жарко. Иногда попадает под дождь. Порою – на землю тихо ложится снег. Никаких других неудобств, кроме его собственной, внутренней неприязни к холодной мороси да туману[9]. Неприязни, которую сам себе ничем пояснить не смог.
Понемногу он стал забывать. Сперва – это коснулось недавних событий. Потом из памяти стерлись друзья и родные, оставив по себе лишь смутные образы: мать, отец, братья, сестра… Ни имен, ни лиц, ничего…
А вчера он понял, что имя свое забыл. И теперь у него появилось какое-то да развлечение, перебирать имена, все подряд, в надежде вспомнить свое. Оно ведь должно как-то иначе звучать, по-другому, отличаться от прочих? Наверное. Если очень и очень ему повезет.
И в противоположность однообразной и нудной дороге, на которой все больше вещей, чьи названия стерлись из памяти, – невероятно яркие сны. Там он хищник, матерый и сильный, вышедший на охоту. Крепкие лапы несут, пружиня от мягкой земли, и тело поет в предвкушенье добычи. Добычу – не видит, но чует особым звериным чутьем, даже не в запахе дело, ощущает – всем телом, всеми доступными чувствами. И только уловит – бросается следом за ней, преследует, загоняет до полного изнеможения… Можно и сразу нагнать, прыгнуть, вцепиться в шею. Или в мягкое брюхо. Но тогда все быстро закончится, и совсем не та радость, а просто сытный обед. Ему нравится очень, когда загнанный зверь слабеет, замедляет свой бег, а он, волк, не знает ни устали, ни преград. Быстрый, меткий прыжок, зубы смыкаются, и сам он виснет на шее. Вкус крови во рту, пьяный, соленый… и добыча еще трепещет, когда он вонзает клыки, разрывая пряную, жесткую плоть…
Приснится ж такое! Ингвар ворчит недовольно, кряхтя, поворачивается на другой бок. В доме, в кои-то веки, тишина да покой, и это не может не радовать. Жена не сопит над ухом, дети не хнычут, старики еще не проснулись. И все б хорошо, кабы не сон, что снится ему частенько, тревожный, муторный, до тошноты. В этом сне – он видит младшего брата, лежащего навзничь, с порезом на шее, и это его, Ингвара, вина, что брат лежит там, бездыханный, белый как полотно.