«Странно, странно! – бормотал он, поглаживая морду коня. – Дядюшка играет на флейте, девушка сидит одна, дышит морозным воздухом и смотрит на звезды…» Поразмыслив, он решил, что, скорее всего, его подозрения чрезмерны: «Даже если она – ведьма, что с меня возьмешь? А если, как она говорит, их привел в город страх перед кочевниками, и они развлекаются музыкой, чтобы рассеять скуку, их, наверное, позабавят последние вести из Асколаиса. Так или иначе, беседа с гостем в какой-то мере послужит возмещением гостеприимству». Гайял вынул из седельной сумки свою флейту и засунул ее за пазуху кожаной куртки, после чего поспешил туда, где его ожидала девушка.
«Ты не сказал, как тебя зовут, – напомнила она. – А мне нужно как-то представить тебя дядюшке».
«Я – Гайял из Сфира, что на берегах реки Скаум в Асколаисе. А тебя как зовут?»
Девушка улыбнулась и открыла входную дверь пошире. На булыжную мостовую пролился желтый свет: «У меня нет имени. Зачем мне имя? Здесь никогда никого не было, кроме моего дядюшки – и, когда он говорит, ему некому ответить, кроме меня».
Гайял почесал в затылке, но решил, что слишком откровенно выражать недоумение было бы невежливо, и не стал задавать по этому поводу дальнейшие вопросы. Возможно, девушка боялась, что случайный гость ее сглазит, и не произносила свое имя вслух, чтобы ее не околдовали – подобные суеверия встречались повсеместно.
Они зашли в зал, выложенный каменными плитами; звуки флейты становились громче.
«Если можно, я буду называть тебя „Эймет“, – предложил Гайял. – Так называют на юге золотистый душистый цветок – ты мне его напоминаешь».
Девушка кивнула: «Зови меня, как хочешь»
Они вступили в просторное теплое помещение со стенами, завешенными коврами. В правой стене пылал огромный камин, а на столе перед камином стояли приготовленные блюда. На скамье сидел флейтист – неряшливый старик болезненной наружности. Длинные локоны растрепанных седых волос спускались ему на спину; столь же нечесаная борода была замызгана желтоватыми пятнами. На старике был потертый грязноватый камзол, а его кожаные сандалии давно рассохлись и растрескались. Странным образом, старик не вынимал флейту изо рта, но продолжал играть; Гайял заметил при этом, что девушка в желтоватом платье, казалось, пританцовывала в такт наигрышу флейты.
«Дядюшка Людовик! – весело воскликнула Эймет. – Я привела гостя, сэра Гайяла из Сфира!»
Гайял с удивлением смотрел в лицо музыканту. Его серые глаза, слегка водянистые от старости, но все еще яркие и проницательные, лихорадочно блестели – Гайялу показалось, что они загорелись какой-то странной радостной мыслью. Радость старика приводила Гайяла в замешательство, так как глубокие морщины на лице флейтиста свидетельствовали о долгих годах ничтожества и лишений.
«Может быть, ты тоже умеешь играть? – поинтересовалась Эймет. – Мой дядюшка – замечательный флейтист, а в такой вечер ничего не может быть лучше музыки. Дядюшка играет каждый вечер – уже много лет…» Эймет повернулась и улыбнулась старику. Гайял вежливо кивнул.
Эймет пригласила его к столу, уставленному яствами: «Присаживайся и ешь, Гайял, а я налью тебе вина. После этого, может быть, ты соблаговолишь что-нибудь нам сыграть на флейте».
«С удовольствием!» – отозвался Гайял, заметив, что радость на лице старого музыканта стала еще более очевидной – уголки его губ дрожали беззвучным смехом.
Он ел, а Эймет подливала ему золотистое вино – до тех пор, пока у него не начала кружиться голова. Тем временем, Людовик не переставал играть – то медленную печальную мелодию, напоминавшую о прозрачных струях ручья, то мрачноватый гимн, наводивший на мысль о безбрежных волнах западного океана, то простоватый наигрыш ребенка, напевающего во время игры. Гайял не мог не замечать, что настроение Эймет явно менялось в зависимости от музыки – когда менялся характер мелодии, она становилась, соответственно, то серьезной, то веселой. «Как странно!» – думал Гайял. Но опять же, люди, ведущие отшельническую жизнь, нередко предаются чудачествам – а в целом хозяева вели себя вполне доброжелательно.
Покончив с ужином, он встал и выпрямился – для чего ему пришлось слегка опереться на стол. Людовик наигрывал веселую ритмичную мелодию, наводившую на мысль о стеклянных птицах, привязанных красными нитями и кружившихся снова и снова в солнечных лучах. Пританцовывая, Эймет подошла поближе к Гайялу. По сути дела, она остановилась почти вплотную – так, что он ощутил теплую душистую волну, исходившую от распущенных золотистых волос. Ее лицо светилось радостно-диковатым выражением… Удивительное дело! При этом Людовик мрачновато посматривал на них и не говорил ни слова. «Может быть, я напрасно сомневаюсь в намерениях незнакомцев, – упрекал себя Гайял. – Тем не менее…»
«А теперь, – взволнованно выдохнула Эймет, – может быть, ты нам сыграешь? Ты такой молодой и сильный!» Заметив, как удивленно раскрылись глаза Гайяла, она поспешила прибавить: «Я имею в виду, если играть будешь ты, старый дядюшка Людовик сможет отдохнуть и выспаться, а мы с тобой сможем посидеть и побеседовать допоздна».
«С удовольствием сыграю на флейте! – выпалил Гайял и тут же проклял свой язык, одновременно онемевший и болтливый; надо полагать, он выпил лишнего. – Да, не откажусь сыграть. У нас в усадьбе, в Сфире, меня считали неплохим флейтистом».
Взглянув на Людовика, Гайял замер – на лице старика вспыхнуло выражение безумной радости, невольно вызывавшее недоумение. Неужели этот человек настолько любил музыку?
«Тогда играй!» – понукала Эймет, потихоньку подталкивая Гайяла к Людовику и его флейте.
«Может быть, будет лучше, если я подожду до тех пор, когда твой дядюшка закончит, – предположил Гайял. – Было бы не слишком вежливо…»
«Нет-нет! Как только ты покажешь, что не прочь поиграть, он отдаст тебе флейту. Достаточно ее взять. Ты же видишь, – сочувственно призналась она, – он глух, как пень».
«Хорошо! – согласился Гаял. – Только я буду играть на своей флейте». Он вынул инструмент из-за пазухи: «Что такое? Что случилось?» И девушка, и старик сразу стали выглядеть по-другому. В глазах Эймет вспыхнула гневная искорка, а необъяснимое блаженство Людовика мгновенно испарилось – теперь его потухшие глаза не выражали ничего, кроме тупой, безнадежной покорности судьбе.
Гайял медленно отступил на шаг в полном замешательстве: «Так вы хотите, чтобы я играл, или нет?»
Возникла пауза. «Конечно! – сказала наконец Эймет, снова юная и очаровательная. – Но я уверена в том, что дядюшке Людовику понравится слушать, как ты играешь на его флейте. Она настроена в особом ладу – другой может показаться ему незнакомым…»
Людовик кивнул, в его слезящихся старых глазах опять засветилась надежда. Гайял не мог не заметить, что старик играл на действительно великолепном инструменте из белого металла, затейливо украшенном резьбой и позолотой, причем Людовик крепко держался за флейту так, словно ни за что не хотел ее отдавать.
«Возьми флейту! – настаивала Эймет. – Он не будет возражать». Людовик энергично покачал головой, подтверждая полное отсутствие возражений. Но Гайял, с отвращением глядя на грязную растрепанную бороду старика, тоже покачал головой: «На своей флейте я могу играть в любом ладу и в любой тональности. Нет никакой необходимости в том, чтобы я пользовался флейтой твоего дядюшки – какая-нибудь случайность могла бы его огорчить. Слушайте! – он приподнял свой инструмент. – Вот кайинская песенка, она называется „Опал, жемчужина и павлин“».
Приложив флейту к губам, Гайял начал играть, причем играл он действительно неплохо – и Людовик стал ему вторить, заполняя перерывы и придумывая на ходу гармонический контрапункт. Забыв о своем раздражении, Эймет слушала с полузакрытыми глазами, подчеркивая ритм движениями руки.
Закончив, Гайял спросил: «Тебе понравилось?»
«Очень! Может быть, ты все-таки попробуешь флейту дядюшки Людовика? У нее прекрасный мягкий тембр, и она не требует слишком часто переводить дыхание».
«Нет! – с неожиданным упрямством отказался Гайял. – Я умею играть только на своем инструменте». Он снова поднес флейту к губам и стал исполнять порывистую, быструю карнавальную плясовую. Людовик, очевидно превосходивший Гайяла виртуозностью, принялся украшать мелодию пассажами, а Эймет, увлеченная пунктирным ритмом, стала кружиться по каменным плитам в такт музыке, изобретая свой собственный веселый танец.
Гайял заиграл бешеную крестьянскую тарантеллу – Эймет кружилась все быстрее и быстрее, раскинув руки в стороны и болтая головой, как тряпичная кукла. Людовик не отставал, блестяще подбирая аккомпанемент, то взлетавший над основной мелодией, то опускавшийся, переплетаясь вокруг отрывистой трехдольной темы арпеджированными аккордами и хроматическими глиссандо, как серебристыми звуковыми кружевами, и добавлявший настойчивые вступительные форшлаги.
Теперь глаза Людовика были прикованы к кружившейся вихрем фигуре девушки. Внезапно старик подменил тарантеллу Гайяла собственным безумно стремительным наигрышем, пульсировавшим лихорадочными синкопами – и Гайял, увлеченный непреодолимым порывом музыки, заиграл лучше и быстрее, чем когда-либо, придумывая трели, пассажи, каскады арпеджио – четкие и пронзительные, взлетающие до переливчатых высот.
Но никакие потуги Гайяла не могли сравниться с игрой Людовика. Глаза старика выпучились, капли пота выступили на морщинистом лбу, его флейта разрывала воздух экстатическими вибрациями.
Эймет плясала, как в эпилептическом припадке – лишенная красоты и грации, теперь она выглядела нелепо, незнакомо. Музыка Людовика становилась невыносимой не только для слуха, но для зрения. Глаза Гайяла затянула серовато-розовая пелена: он видел, как Эймет упала без чувств, как у нее на губах выступила пена – Людовик решительно поднялся на ноги, словно изрыгая очами пламя, проковылял к телу Эймет и начал исполнять невыразимо напряженный похоронный антем – протяжные торжественные звуки, полные пугающего смысла.