Кастелян пожал плечами: «Верно. Но вы ничего не выиграете, настаивая на временной независимости. Дальше, впереди, дорога проходит по мосту, который можно снести. За мостом достаточно будет прорвать плотину Пейльвемшальского потока – и, если вы все еще будете идти по тропе, вас с нее смоет, и вы снова станете уязвимым. Нет, сэр Гайял Сфирский! С тех пор, как секрет вашей безопасности стал достоянием гласности, охранное благословение может быть преодолено самым различными способами. Например, ваш путь может быть прегражден высокой стеной, а за вашей спиной может быть возведена еще одна такая же стена. Не сомневаюсь, что благословение не позволит вам умереть от жажды или от голода, но что с того? Вы будете сидеть на одном месте, пока Солнце не погаснет».
Гайял промолчал. Он заметил на озере три серповидные лодки, подплывавшие к причалам – их высокие носовые и кормовые дуги изящно покачивались на темноватых водах. Пустота в его уме дала о себе знать: «Почему ваши лодки изогнуты полумесяцем?»
Кастелян недоуменно взглянул на него: «Это единственный практичный способ делать лодки. Разве на Юге не растут гондолопусы?»
«Нет, я никогда не видел гондолопус».
«Это плоды гигантской лозы, они растут в форме утолщенного ятагана. Зрелый, крупный плод срезают и очищают, вдоль внутреннего углубления полумесяца делается разрез, после чего концы плода стягивают тросом, пока он не раскрывается в ширину на достаточное расстояние. Затем его пропитывают отверждающим раствором и сушат, покрывают резьбой, полируют до блеска и лакируют, оснащают палубой, поперечными балками и распорками-наугольниками – так и получаются наши лодки».
Они вышли к площади на вершине холма, с трех сторон окруженной высокими зданиями из темного резного дерева. С четвертой стороны открывался вид на озеро и дальнюю горную гряду. Площадь осеняли древесные кроны, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, создавали розовато-алые узоры на утрамбованной песчаной поверхности.
К удивлению Гайяла, конкурсу не предшествовали, по-видимому, никакие предварительные церемонии или формальности, причем в среде собравшихся городских жителей нельзя было заметить какое-либо воодушевление. Напротив, они казались подавленными, проявляли признаки раздражения и поглядывали на чужеземца без всякого энтузиазма.
В центре площади собралась многочисленная группа – не меньше сотни – безутешных, унылых девиц. По мнению Гайяла, они не прилагали никаких усилий для того, чтобы выглядеть как можно лучше. Напротив, вопреки его ожиданиям местные девушки напялили какое-то бесформенное тряпье, нарочно растрепали волосы, заляпали лица грязью и мрачно хмурились.
Гайял удивленно повернулся к проводнику: «Насколько я понимаю, эти девушки вовсе не стремятся победить на конкурсе».
Кастелян иронически кивнул: «Как вы совершенно справедливо заметили, они прилежно стараются скрывать свою привлекательность – сапонидам всегда были свойственны скромность и умеренность».
Гайял неуверенно спросил: «Какова, в таком случае, процедура арбитража? Не хотел бы, чтобы мое невежество привело к нарушению еще какого-нибудь невразумительного апокрифического правила».
Кастелян ответил с ничего не выражающим видом: «Никаких формальностей нет. Мы проводим такие конкурсы в самые сжатые сроки и без лишних церемоний. От вас требуется всего лишь пройти мимо девушек, рассмотреть их и указать на ту, которую вы сочтете наиболее привлекательной».
Гайял приступил к выполнению этой задачи, чувствуя себя полнейшим дураком. Поразмыслив, однако, он решил, что нелепость наказания соответствовала нелепости прегрешения – ему надлежало отправить древний обряд с максимальной возможной эффективностью, и чем скорее он это сделает, тем скорее избавится от бремени навязанных ему обязательств.
Он стоял перед сотней девиц, недоброжелательно и тревожно поглядывавших на незнакомого арбитра. Теперь Гайял осознал, что порученная ему задача не так уж проста: в общем и в целом девушки отличались миловидностью, которую не могли скрыть ни пятна грязи, ни гримасы, ни рваное тряпье.
«Будьте добры, постройтесь в ряд, – попросил их Гайял. – Таким образом никто из вас не будет иметь никаких преимуществ, связанных с местонахождением».
Девушки угрюмо выстроились в ряд.
Гайял рассмотрел их. Многих можно было исключить сразу – приземистых и коренастых, толстых и тощих, рябых и слишком головастых: примерно четверть кандидаток. Гайял произнес самым любезным тоном: «Никогда еще мне не приходилось видеть подобное однообразие привлекательности! Каждая из вас могла бы с полным правом претендовать на высшую награду. Мне предстоит трудный выбор; придется взвешивать и сравнивать качества, не поддающиеся точному определению и, несомненно, мое решение будет основано на субъективных представлениях – в связи с чем вполне возможно, что самые очаровательные из вас будут исключены из числа претенденток в первую очередь». Он сделал шаг вперед: «Те, на кого я укажу, могут уходить».
Проходя вдоль строя девушек, он указал на одну, самую непривлекательную, и та, с очевидным выражением огромного облегчения, поспешила удалиться.
Гайял снова прошелся вдоль строя и теперь, познакомившись поближе с субъектами арбитража, сумел освободить тех, кто, не будучи уродливыми, не отличались особой красотой.
Осталась примерно треть первоначальной группы. Эти пристально следили за Гайялом, пока он ходил туда-сюда, разглядывая каждую по очереди. Физиономии девушек выражали, в различной степени, боязливую тревогу и дерзкий вызов. Наконец Гайял принял решение и сделал окончательный выбор. Каким-то образом девушки почувствовали перемену его настроения – теперь даже участницы, пытавшиеся насмешливо гримасничать, явно не на шутку встревожились и напряглись.
Гайял прошелся вдоль строя еще один, последний раз. Нет, сомнений не было: он сделал правильный выбор. Перед ним стояли девушки, настолько привлекательные, насколько мог пожелать любой ценитель женской красоты, девушки с глазами, мерцавшими, как опалы, девушки нежные и хрупкие, как лепестки цветов, девушки стройные, как стебли тростника, с шелковистыми тонкими волосами, блестевшими несмотря на то, что они постарались присыпать их пылью.
Та, которую выбрал Гайял, была грациознее остальных и отличалась не сразу заметной, неочевидной красотой. У нее были большие печальные глаза, небольшое, сужавшееся к подбородку лицо и густые черные волосы, небрежно подстриженные над ушами. Ее прозрачно-бледная кожа напоминала тщательно отполированную слоновую кость, ее изящная стройность инстинктивно влекла к себе, побуждая к близости. Она, казалось, догадалась о его решении – ее глаза испуганно раскрылись.
Гайял взял ее за руку, вывел из строя и повернулся к воеводе – старцу, неподвижно сидевшему в массивном кресле: «Я считаю, что эта девушка – самая привлекательная в вашем городе!»
На площади наступило мертвое молчание. Затем послышался возглас, полный неизбывной скорби – возглас кастеляна. Его лицо осунулось, он приблизился шаткими шагами – ноги едва держали его: «Увы, Гайял Сфирский! Ты жестоко отомстил мне за обман! Это моя любимая дочь, Ширль, и ты обрек ее на смерть!»
Гайял с изумлением переводил взгляд с кастеляна на Ширль и обратно; в глазах девушки он заметил теперь замутнение безнадежности – она словно смотрела в бездонную пропасть.
Повернувшись к кастеляну, Гайял, запинаясь, пробормотал: «Я хотел быть полностью беспристрастным. Ваша дочь – Ширль – показалась мне самым прекрасным созданием из всех, какие мне встречались, и я ее выбрал. В чем я провинился?»
«Ни в чем, Гайял! – ответил кастелян. – Твой выбор справедлив. Я тоже считаю, что моя дочь – первая красавица в Сапонсе».
«Тогда объясните, в чем состоит моя третья повинность, чтобы я мог покончить с этим фарсом и продолжить свой путь», – потребовал Гайял.
«В пяти километрах к северу находятся развалины, – сказал кастелян. – Легенда гласит, что это развалины Музея Человека».
«А! – отозвался Гайял. – Продолжайте, я слушаю».
«В качестве третьего наказания ты обязан отвести мою дочь, Ширль, в Музей Человека. У входа ты ударишь в медный гонг и объявишь тому, кто ответит: „Мы призваны из Сапонса!“»
Гайял вздрогнул и нахмурился: «Как это так? Почему „мы“?»
«Такова твоя повинность!» – громовым голосом произнес кастелян.
Гайял взглянул налево, направо, назад и вперед. Он стоял посреди площади, окруженный толпой решительных и закаленных тундрой жителей Сапонса.
«Когда должна быть выполнена эта обязанность?» – стараясь сдерживать волнение, спросил Гайял.
С горечью, заставившей Гайяла моргнуть и поморщиться, кастелян ответил: «Ширль уже облекается в желтое. Через час она выйдет – через час она пойдет с тобой к Музею Человека».
«И что потóм?»
«К добру или не к добру – что будет потóм, никто не знает. Твоя судьба известна только тринадцати тысячам тех, кто не вернулся».
Плотно сжав губы, возмущенный Гайял спускался с площади по осененным листвой улицам Сапонса, внешне всеми силами сохраняя хладнокровие, хотя тошнотворный страх волнами поднимался откуда-то из глубины его тела. Ритуал сапонидов отвратительно напоминал шествие на казнь или человеческое жертвоприношение. Гайял запнулся.
Его подхватила под локоть жесткая рука кастеляна: «Давай, давай, иди!»
Казнь, жертвоприношение… Лица сапонидов, выстроившихся вдоль дороги, подергивались от нездорового любопытства, от внутреннего возбуждения; они пожирали его глазами, стараясь уловить признаки внутреннего ужаса и отчаяния, их рты полуоткрылись и почти улыбались от наслаждения тем, что не им, а ему приходилось идти под тенистыми деревьями к Музею Человека.
Холм, покрытый высокими деревьями и строениями из темного резного дерева, остался за спиной. Теперь они направлялись в тундру, озаренную винно-красным солнечным светом. Здесь их ожидали восемьдесят женщин в белых хламидах, с церемониальными корзинами из плетеной соломы на головах; женщины выстроились кольцом вокруг желтого шелкового шатра.