epistle, была бы непонятна отсылка к телеграмме. И вот вместе с переводчиком было принято решение видоизменить диалог так, как он воспроизведен ниже, иначе распределив меру ответственности за остроту:
Diotallevi — God created the world by speaking. He didn’t send a telegram.
Belbo – Fiat lux, stop.
Casaubon – Epistle follows. (Weaver)
[†Диоталлеви – Бог создал мир, произнеся слово. Телеграммы он не отправлял.
Бельбо – Да будет свет, точка.
Казобон — Следует послание. (англ., Уивер)]
Здесь уже Казобон берет на себя двойную функцию, обыгрывая как связь между посланием и телеграммой, так и отсылку к святому Павлу, а от читателя требуется восполнить пассаж, остающийся неявным и недоговоренным. В итальянском игра основана на тождестве слов, или обозначающих, а в английском она основана на тождестве значения двух различных лексем, которое необходимо обнаружить путем логического вывода.
В этом примере я предложил переводчику пренебречь буквальным значением оригинала, чтобы сохранить его «глубинный смысл». Можно было бы возразить, что я, автор, навязал авторизованную интерпретацию своего текста, нарушив принцип, по которому автор не должен предлагать никаких предпочтительных интерпретаций.
Но переводчик сам первым понял, что буквальный перевод здесь не подойдет, а мой вклад ограничился тем, что я предложил некое решение. Обычно дело не столько в том, что автор оказывает влияние на переводчика, сколько в том, что переводчик, прося авторской поддержки в вопросе об изменении, которое считает чересчур смелым, дает ему возможность понять, каков был истинный смысл того, что он, то есть автор, написал. Должен сказать, что английский вариант кажется мне более взрывчатым, чем оригинальный, и, если бы мне предстояло переписывать роман заново, я принял бы именно его.
* * *Все в том же моем «Маятнике Фуко» я вкладываю в уста героев множество цитат из литературных произведений. Роль этих цитат состоит в том, чтобы показать, что герои способны смотреть на мир не иначе как через призму цитаты. Так, в главе 57, где описывается поездка на машине через холмистую местность, итальянский текст гласит:
…man mano che procedevamo, l’orizzonte si faceva più vasto, benché a ogni curva aumentassero i picchi, su cui si arroccava qualche villagio. Ma tra picco e picco si aprivano orizzonti interminati – al di là della siepe, come osservava Diotallevi…
[…по мере того как мы продвигались вперед, горизонт раздвигался все шире, хотя на каждом повороте все росли и росли вершины, на которых ютились деревеньки. Но между вершинами открывались беспредельные дали – где гуляем лишь ветер… да я!.. как отметил Диоталлеви…]
Если перевести фразу al di là della siepe («там, за изгородью») буквально, кое-что будет утрачено. Ведь она отсылает к стихотворению Леопарди «Бесконечность»{♦ 76}, и появляется эта цитата в моем тексте не потому, что я хотел известить читателя о наличии в этом месте какой-то изгороди: я хотел показать, что Диоталлеви может получить какое-либо впечатление от пейзажа лишь в том случае, если сведет его к своему впечатлению от поэзии.
Я предупредил переводчиков, что важна не изгородь и не отсылка к Леопарди; однако здесь любой ценой должна быть какая-то литературная аллюзия. И вот как некоторые из переводчиков решили эту проблему (заметьте, как меняется цитата даже в двух столь близких друг другу языках, как испанский и каталанский):
Mais entre un pic et l’autre s’ouvraient des horizons infinis – au-dessus des étangs, au-dessus des vallées, comme observait Diotallevi… (Schifano)
[†
Но между вершинами открывались бесконечные горизонты – туда, за гладь прудов, туда, за мглу долин
[124]*, как отметил Диоталлеви… (фр., Скифано)]
…at every curve the peaks grew, some crowned by little villages; we glimpsed endless vista. Like Darién, Diotallevi remarked… (Weaver)
[†
…на каждом повороте все росли и росли вершины, частью увенчанные деревеньками; перед нами на миг открывались безбрежные дали. Как Дарьéн
[125]**, отметил Диоталлеви… (англ., Уивер)
]
Doch zwischen den Gipfeln taten sich endlose Horizonte auf – jenseits des Heckenzaunes, wie Diotallevi bemerkte… (Kroeber)
[† Но между вершинами открывались бесконечные горизонты – там, за живой изгородью, как отметил Диоталлеви… (нем., Кребер)]
Pero entre pico y pico se abrían horizontes ilimitados: el sublime espacioso llano, como observaba Diotallevi… (Pochtar / Lozano)
[† Но между вершинами открывались беспредельные горизонты: возвышенное, ровное пространство
[126]*, как отметил Диоталлеви… (исп., Почтар / Лосано)]
Però entre piс i piс s’obrien horitzons interminables: tot era prop i lluny, i tot tenia com una resplendor d’eternitat, com ho observava Diotallevi… (Vicens)
[† Но между вершинами открывались беспредельные горизонты: все было близким и далеким, всюду / как будто отблеск вечности лежал
[127]**, отметил Диоталлеви… (катал., Висенс)]
Оставляя в стороне прочие очевидные стилистические вольности, отметим, что каждый переводчик включил в этот фрагмент отсылку к тому или иному отрывку из своей родной литературы{♦ 77}, и читатель, которому адресован перевод, способен этот отрывок опознать.
Такое же решение было принято и в случае аналогичного примера. В главе 29 говорится:
La sera era dolce ma, come avrebbe scritto Belbo nei suoi files, esausto di letteratuta, non spirava un alito di vento.
[Вечер был чуден, но, как написал бы изнуренный литературой Бельбо в своих файлах, ветр не мог дремоты превозмочь.]
Я напомнил своим переводчикам, что фраза non spirava un alito di vento («не слышно было ни единого дуновения ветерка») – цитата из Мандзони и функция ее та же, что у «изгороди» Леопарди. И вот три перевода:
It was а mild evening; as Belbo, exhausted with literature, might have put in one of his files, there was nought but a lovely sighing of the wind. (Weaver)
[†
Был тихий вечер; как написал бы в одном из своих файлов Бельбо, истощенный литературой, слышно было лишь кроткое дыханье ветерка
[128]***. (англ., Уивер)]
Le soir était doux mais, comme l’aurait écrit Belbo dans ses files, harassé de littérature, les souffles de la nuit ne flottaient pas sur Galgala. (Schifano)
[† Вечер был чуден, но, как написал бы в одном из своих файлов Бельбо, изнуренный литературой, не веял над Галгалом ветр ночной
[129]****. (фр., Скифано)]
Es war ein schöner Abend, aber, wie Belbo bekifft von Literatur in seinen files geschrieben hätte, kein Lufthauch regte sich, über allen Gipfeln war Ruh. (Kroeber)
[† Вечер был чуден, но, как написал бы в одном из своих файлов Бельбо, обкурившийся литературой, не было ни ветерка, горные вершины спали во тьме ночной. (нем., Кребер)]
Мне по душе решение немецкого переводчика (хотя оно несколько обогащает текст): сообщив, что вечер был безветренным, он прибавляет узнаваемую цитату из Гёте, где говорится, что на вершинах гор царит тишина. Появление этих «горных вершин», не имеющих ровно никакого отношения к контексту (если учесть, что сцена происходит в номере отеля в Баие), приводит к тому, что «литературность» становится еще более явной; этому способствует ирония, с которой рассказчик дает понять, что эту «литературность» он вполне осознает.
* * *Однако здесь, как и в случае «хэнсома», проблема не столько в том, чтобы задаться вопросом: «верны» ли все цитированные выше переводы и чему именно они «верны»? Проблема в том, что они референциально ложны.
В оригинале говорилось, что Казобон сказал «А», а в английском тексте говорится, что он сказал «Б». Диоталлеви видит изгородь, а в переводах на другие языки он видит нечто иное; в итальянском тексте Казобон утверждает, что вечер был безветренным, а в немецком он говорит о горах, не имеющих ровно никакого отношения к событиям, происходящим в романе… Возможен ли перевод, который сохраняет смысл текста, меняя его референцию, если учесть, что отсылка к неким мирам – одна из характеристик повествовательного текста?
На это можно возразить, что акты референции воображаемого мира поддаются проверке в меньшей степени, чем акты референции, скажем, в газете. Но что мы сказали бы, если бы переводчик на французский вывел такого Гамлета, который вместо