Предваряя некоторые возражения, выдвигаемые мною ниже, напомню: во французском объединении УЛИПО{♦ 144} в русле указаний Кено высказывалась мысль о том, что начало романа Пруста «В поисках утраченного времени», «Давно уже я привык укладываться рано», вполне можно пересказать так: «Мне стоило немалых усилий убедить родителей отправлять меня спать после девяти вечера». Речь идет конечно же о некоем крайнем случае определения типа «я хотел сказать, что…», но его не сведешь к метатекстуальному предупреждению вроде «Пруст сказал по-французски следующее».
Поэтому ввиду призыва, обращаемого к нам герменевтической линией – выявить общее ядро во всех процессах интерпретации, – кажется столь же насущно необходимой попытка выявить глубинные различия между разными типами интерпретации. Хороший перевод Шлейермахера помогает нам понять его мысль, но функция и модальность этого перевода совершенно отличны от того, что мы видим на страницах, которые посвящает этому автору Гадамер, притязающий, несомненно, на то, чтобы интерпретировать Шлейермахера, разъяснить его мысль (а порою и покритиковать его). Гадамер, можно сказать, ведет нас за руку, чтобы из текста философа (будь он оригинальным или переводным) были сделаны и такие выводы, которых сам он напрямую не высказывал.
Обращаясь скорее к Пирсу, нежели к герменевтике, Паоло Фаббри (Fabbri 1998: 115–116) оказывается, пожалуй, в том же положении, что и Стайнер. Он говорит: «Если внимательно читать Пирса, будет видно, что, согласно этому автору, знак в его отношении к другому знаку не является простой отсылкой. По Пирсу, значение того или иного знака – это знак, в который его нужно перевести» – и это, конечно, неоспоримо. Фаббри тут же соглашается с тем, что речь идет, пожалуй, о метафоре, но предлагает «принимать ее всерьез». Поэтому, сославшись на Лотмана, он решительно утверждает, что «акт перевода есть первый акт обозначения» и что вещи «обозначают» благодаря внутренне присущему им акту перевода. Фаббри, несомненно, хочет сказать, что принцип перевода – краеугольный камень семиозиса и что поэтому всякая интерпретация есть прежде всего перевод. Но это и означает принимать метафору Пирса буквально.
Принимать ту или иную метафору всерьез – значит развивать все заложенные в ней возможности, не превращая метафорическое выражение в технический термин. И именно в стремлении позволить метафоре действовать в полную силу Фаббри на следующей же странице вынужден был ограничить ее значение. О том, что́ он говорит, я поведу речь ниже, но достаточно сказать, что он, в отличие от многих, догадывается, что есть некий предел перевода, когда налицо «разнобразие в материи выражения». Выявив этот предел, поневоле скажешь, что, по крайней мере в одном случае, есть такие формы интерпретации, которые нельзя полностью уподобить переводу с одного естественного языка на другой.
Универсум интерпретаций обширнее универсума перевода в собственном смысле слова. Всякий сможет сказать, что настаивать на этом – не значит просто спорить о словах, и если есть намерение всегда пользоваться словом перевод как метафорой слова интерпретация, достаточно было бы прийти к некоему соглашению. Но разве вопросы о словах не важны – хотя бы с точки зрения этимологической?[191]
В латинском языке слово translatio значило поначалу «перемещение», но также – «перенос», «доставка», «передача денег», «пересадка растений», «метафора»[192]. Только у Сенеки оно впервые появляется в значении перевода с одного языка на другой{♦ 145}. Схожим образом глагол traducere означал «выводить за пределы». Но следует помнить и о том, что в Средние века о translatio imperii говорили как именно о переносе, переходе имперской власти к германскому миру.
Кажется, смена одного значения («переносить / перевозить с одного места на другое») другим («переводить с одного языка на другой») произошла из-за ошибки Леонардо Бруни, неверно истолковавшего слова Авла Геллия{♦ 146} («Аттические ночи», I. 18): Vocabulum Graecum vetus traductum in linguam Romanam[193]*. Тем не менее глагол tradurre («переводить») с XIV в. распространяется в его нынешнем значении, заменив собою (по крайней мере, в итальянском и французском) глагол translatare («перемещать»), который, в свою очередь, принял старинный смысл латинского глагола traducere, хотя в других языках именно за последним закрепилось значение «переводить», как, например, в английском to translate (см.: Folena 1991). Таким образом, глагол tradurre пришел в итальянский язык уже в своем нынешнем значении: «переводить с одного языка на другой».
Ничто не препятствует нам расширить семантическое поле этого слова, чтобы включить в него явления аналогичные или родственные (в том или ином отношении, под тем или иным углом зрения). Тем не менее в широком разнообразии семиотической деятельности встречаются и такие явления, сходства между которыми зачастую уместно подчеркивают, хотя столь же уместно было бы подчеркнуть и различия между ними – хотя бы с точки зрения той или иной семиотической теории. «Непосвященному» хватило бы заметить, что люди общаются друг с другом, понимают или не понимают друг друга и что порою это получается хорошо, а порою – нет. Но семиотикой занимаются именно для того, чтобы осознать эти различия и понять, какое значение они имеют в процессах семиозиса. И если, несмотря на различия, можно обнаружить и аналогии (а может быть, и нечто большее) и если можно, например, утверждать, что комикс по «Божественной комедии» способен лучше передать глубинные смыслы поэмы, чем ее неуклюжий перевод на суахили, то это проблема, возникающая позже, когда мы уже поняли, что одно дело – пересказать «Божественную комедию» по-итальянски, другое – перевести ее на суахили, а третье – создать комикс по ней.
10.3. Типы интерпретации
Кроме якобсоновской, есть и другие типологии перевода: см., напр., Toury (1986), Тороп (1995, где предлагается перечень переводческих параметров) и Petrilli (2000). Я не хотел бы предлагать какой-нибудь новой классификации, дабы не подвергнуться опасности заключить в тесные рамки определенных типов такую деятельность, которая, происходя посредством постоянных переговоров, текст за текстом (и часть текста – за частью текста), располагается вдоль некоего континуума эквивалентов, вдоль континуума обратимости или верности (называйте как хотите) – и именно к богатству и непредсказуемости этого континуума нужно относиться с уважением.
Напротив, для проведения различий я нахожу более полезной такую классификацию различных форм интерпретации, в которой бесконечное разнообразие модальностей перевода в собственном смысле слова попадает в один весьма емкий раздел, – и так происходит с бесчисленными возможностями перевода интерсемиотического.
1. Интерпретация через транскрипцию
2. Интрасистемная интерпретация
– 2.1. Интрасемиотическая, в рамках той же семиотической системы
– 2.2. Интралингвистическая, в рамках того же естественного языка
– 2.3. Исполнение
3. Интерсистемная интерпретация
– 3.1. С ощутимыми изменениями субстанции
– – 3.1.1. Интерсемиотическая интерпретация
– – 3.1.2. Интерлингвистическая интерпретация, или перевод с одного языка на другой[194]
3.1.3. Переработка
– 3.2. С изменением материи
– – 3.2.1. Парасинонимия
– – 3.2.2. Адаптация, или трансмутация
Мы можем избавиться от интерпретации посредством транскрипции или автоматического замещения, как это происходит с азбукой Морзе. Транскрипция повинуется строгой кодификации, и потому выполнить ее может даже машина. Отсутствие интерпретативного решения и каких бы то ни было отсылок к контексту или к обстоятельствам высказывания лишает этот случай всякого сколько-нибудь значительного интереса для нашего обсуждения.
В лучшем случае здесь можно отметить следующее: транскрипция – это также отношение между неким алфавитом, выраженным графически, и соответствующими звуками. Структура итальянского алфавита почти схожа со структурой азбуки Морзе: если не принимать в расчет отдельных исключений (вроде букв с и g, которые могут читаться либо как «к» и «ч», либо как «г» и «дж», или же таких сочетаний, как gn и sc, которые читаются как «нь» и «ск» либо «ш»), в целом всякой букве соответствует один определенный звук – особенно в том случае, если используются ударения и, например, è открытое отличается от é закрытого. Как бы то ни было, образцом транскрипции был бы особый алфавит, снабженный диакритическими знаками. Все прочее – это супрасегментные вариации (способы произношения, различные интонации и т. п.), не оказывающие влияния на систему языка. Можно было бы дать компьютеру текст, написанный по-итальянски, и автоматически получить его фонетический «перевод», опознаваемый, по крайней мере, для всех, кто говорит по-итальянски. Супрасегментные вариации были бы значимы только в высказываниях наподобие тех, что делаются в театре, где в счет идет динамика, эмфаза, тембр голоса. Но это именно явления субстанции, которые, как мы увидим далее, обретают значение лишь в текстах с эстетической функцией.
Полностью противоположен этому английский язык. Чтобы показать, насколько он сложен, Джордж Бернард Шоу спрашивал: «как произнести по-английски слово ghoti?» – и отвечал: