Ганс согласился и сразу же начал искать новое место для встреч. Однако найти его оказалось не так-то просто: студенческие комнаты слишком маленькие, в кофейнях и ресторанах нельзя говорить открыто, а в салонах светских дам Алекс никогда не чувствовал себя уютно. Все эти дамы ужасно образованные, до глупости образованные – со знанием дела разберут величайшую фугу Баха, пока от нее не останется ничего, кроме бессмысленных кружочков на нотной записи. Что еще хуже – курить в салонах разрешалось только в перерывах, если вообще разрешалось.
В конце концов выбор остановился на небольшой симпатичной вилле в стиле модерн, которую знакомый Ганса использует как архитектурную мастерскую. Этот светский господин лет сорока – зовут его Манфред Эйкемайер – бóльшую часть времени находится в Польше. В качестве не солдата, а архитектора: генерал-губернаторство требует новых зданий, немецкое жизненное пространство должно быть создано на руинах, оставленных самой Германией во время ее захватнического нашествия. Алекс думает, что работа у этого Эйкемайера относительно приятная – вопреки всему. По крайней мере, посреди этого разрушения ему удается что-то создавать. Сейчас Эйкемайер приехал в отпуск. В самом начале встречи он щедро угощает своих гостей вином, чаем и кофе, причем гораздо менее навязчиво, чем Элизабет, однако ближе к вечеру он словно забывает об обязанностях хозяина. Сейчас он с задумчивым видом сидит в кресле, внимательно слушает и курит трубку, ничем не отличаясь от студентов, ему не нужно изображать из себя хозяина дома, как это делают благородные светские дамы в салонах.
Алекс думает, что здесь было бы уютно, не будь так темно, однако темнота уже повсюду. Электрическая лампа низко висит над большим столом, днем архитектор раскладывает на этом столе планы строительства генерал-губернаторства, а сейчас на нем лежат открытые книги – несколько экземпляров «Атласного башмачка» Поля Клоделя. Это совершенно неподходящая для театра пьеса с безумным количеством действующих лиц и декораций, но Ганс все равно считает ее одним из лучших произведений в истории литературы. «Это потому, что он еще не читал русских писателей», – думает Алекс. Как бы то ни было, это стало ритуалом – под конец встреч, обычно далеко за полночь, читать по ролям несколько сцен из «Атласного башмачка». Алекс обычно играет иностранцев, китайцев и японцев, произносит их реплики с нелепым, карикатурным акцентом, пока Ганс не просит его отнестись ко всему этому немного серьезнее. Алекс считает эту пьесу слишком пафосной, особенно его раздражает чрезмерный акцент на святости брака, который всегда заставляет вспоминать об Ангелике и ее муже. Иногда в спектакле участвуют настоящие актеры, они играют настолько замечательно, что их по крайней мере приятно слушать. Сегодня большинство гостей уже ушли, и с хозяином дома остались сидеть только те, кто присутствуют на всех собраниях: Софи, Трауте и, конечно же, Ганс с Алексом. А еще Кристель.
Поначалу Ганс не хотел приглашать Кристеля.
– Разве такие собрания для семейных людей? – спросил он.
– А почему нет? – ответил Алекс.
Ганс не нашелся что возразить, и Алекс просто привел Кристеля с собой. Это оказалось подарком судьбы в первую очередь для самого Ганса: темы, которые волнуют его, а у Алекса вызывают только зевоту, волнуют и Кристеля. Они могут говорить друг с другом ночи напролет, особенно о религии. Кристель не крещен: его покойный отец был ученым-религиоведом и не мог определиться с выбором. Но теперь, когда у Кристеля есть своя семья, когда наступили эти времена, эти непонятные смутные времена, он все больше тянется к христианству, и Ганс советует ему книги – множество книг, которые следует прочитать. Кристель стал одним из тех, кто дольше всех задерживается после собраний. Трауте и Софи тоже уходят поздно. Девушки прекрасно ладят, гораздо лучше, чем Трауте и Ганс, по крайней мере так кажется Алексу. У них даже велосипед общий: одни дни на нем ездит Трауте, а другие – Софи. Удобно, да и выгодно. Девушки делят на двоих не только велосипед, но и уборку: обычно именно они моют стаканы и вытряхивают пепельницы перед тем, как пойти домой.
Итак, они впятером составляют тот костяк, на котором держатся собрания. Однако сегодня с архитектором остался еще один человек, не совсем вписывающийся в общую картину, – невысокий лысеющий господин средних лет с кривым ртом.
Алекс пока не знает, что о нем думать. Ему в принципе не нравится, что этот мужчина – профессор философии. Первая о нем узнала Трауте, посоветовала его лекции Софи, которая потом пришла в восторг:
– Вы должны увидеть этого Хубера! Он вам обязательно понравится! О других философах на факультете лучше забыть, с тем же успехом можно слушать лекции Геббельса, но Хубер – профессор старой школы, настоящий вольнодумец!
Поэтому Ганс посетил лекцию профессора Хубера, куда ему пришлось пролезать: аудитория была настолько переполнена, что не оставалось ни одного свободного места. После лекции он горел энтузиазмом.
– Алекс, знаешь, с чего начал профессор? Он попросил всех впечатлительных слушателей покинуть зал, поскольку научный долг обязывает его процитировать запрещенного мыслителя! Конечно, никто не ушел, наоборот, вся аудитория разразилась хохотом! Они думают, как я, – говорил Ганс почти лихорадочно, – они думают, как мы! Целый зал думающих людей!
Но даже восторг Ганса не убеждает Алекса прийти на лекцию по философии. Сегодня он намеренно опоздал, чтобы пропустить вступительную речь профессора. Не потому, что этот Хубер ему не нравится. Раз Ганс говорит, что Хубер – хороший человек, значит, так оно и есть. Но Алекс с большей пользой потратит время на что-нибудь другое, чем на философию. Например, на рисование в компании Лило. И вообще, Алекс постепенно начинает задаваться вопросом: зачем все это? Вечера чтения, дискуссии об искусстве и «Атласный башмачок»? Неужели тем предрождественским вечером, когда они с Гансом вдохновенно молчали, Ганс представлял все именно так? Немного почитать, немного выпить вина и на рассвете, пошатываясь, отправиться домой? Неужели об этом они говорили, произнося слово «сопротивление»? Неужели это и есть долгожданное начало – и одновременно конец? В таком случае Алексу действительно лучше быть с Лило, с карандашом в руке или с куском глины, а не здесь, среди пожилых профессоров и архитекторов, которые разговаривают больше о Боге, чем о мире. Побывай они хоть разок на православной службе – и умные слова застряли бы у них в горле от переполняющих чувств. Вот что такое вера на самом деле!
В разыгрываемых сегодня сценах из «Атласного башмачка» нет ни китайцев, ни японцев, поэтому у Алекса появляется время для размышлений, он заметно мрачнеет и почти перестает прислушиваться к происходящему. Софи, которая одолжила свой экземпляр книги профессору, сидит на подлокотнике кресла Алекса и читает через его плечо. Всякий раз, когда наступает черед ее реплики, она немного наклоняется вперед, Алекс чувствует, как ее волосы щекочут шею, и всякий раз вздрагивает. По какой-то причине он все еще здесь, а не с Лило и не в церкви. Тогда Алекс снова пытается сосредоточиться на тексте, надеясь услышать то, что слышит Ганс: однажды что-то произойдет, однажды что-то случится. Что-то большее, чем просто обмен мнениями и фантазиями.
Сейчас Софи читает реплики доньи Пруэз – добродетельной героини пьесы, которая, несмотря на охватившую ее страсть, отказывается изменить мужу, надеясь обрести любовь в загробной жизни.
«Быть может, Ангели тоже читала “Атласный башмачок”, – думает Алекс, – это многое бы объяснило».
– Если мы идем к вечной радости, какая разница,
что случится на этом свете с нашей телесной видимостью?
Если я ухожу к вечной радости, как поверить,
что это для твоего страдания? [3]
Софи читает тихим, но спокойным голосом и ждет, пока архитектор Эйкемайер прочитает свою реплику. Сегодня в благодарность за гостеприимство Ганс поручил ему главную мужскую роль – возлюбленного доньи Пруэз, вице-короля Родриго. Но Эйкемайер ничего не говорит, даже не смотрит на лежащую перед ним книгу. Он держит в руке сигару и глядит куда-то поверх головы Софи.
Поначалу Алекс принимает молчание за театральную паузу. Однако через некоторое время тишина становится всепоглощающей, тяжелой, как плотное одеяло, в помещении становится душно, и не только из-за дыма. Криволицый профессор философии тихонько откашливается.
– Извините, – бормочет Эйкемайер, – похоже, я ненадолго выпал из реальности.
Однако вместо того, чтобы прочитать свою реплику, он продолжает смотреть в одну точку над головой Софи, словно там, на обоях, разворачиваются кадры видимого одному ему кинофильма.
– Знаете, – говорит Эйкемайер через некоторое время сухим, хриплым голосом, – сегодня я не могу сосредоточиться на любви и радости. Мыслями я далек от испанских драм, поскольку думать могу лишь о том, что скоро мне предстоит вернуться в Краков. Вам уже доводилось бывать на Востоке, господа?
В следующую секунду Эйкемайер смотрит прямо на них – переводит взгляд с Ганса на Алекса, с Кристеля на профессора Хубера, который стыдливо опускает голову, словно его только что оскорбили. Никто из них прежде не бывал на Востоке, даже Алекс. Не в том смысле, который вкладывает Эйкемайер.
О войне на Востоке Алекс знает из пропагандистской кинохроники, но по большей части – из писем русских родственников и знакомых, получаемых родителями. Но даже в письмах некоторые вещи читаются лишь между строк. Вся почта просматривается: в почтовом ящике лежат бесцеремонно вскрытые и небрежно запечатанные конверты, а письма из России подозрительны сами по себе. В последнее время они почти не приходят.
Нет, никто из присутствующих не бывал на Востоке, они качают головами.
– Но на фронте вы бывали? – спрашивает Эйкемайер.
Кристель, Ганс и Алекс кивают, и только профессор, кажется, еще больше погружается в кресло и в себя.