Сегодня дверь открывает круглолицая, всегда приветливая Njanja. Почтительно согнутая в поклоне, с косынкой на голове, Njanja похожа на бабушку Алекса, однако на самом деле она всего на несколько лет старше Элизабет.
– Sdrastwujtje, – говорит Ганс и добавляет: – Kak djela? – Алекс научил его нескольким русским фразам.
Njanja кивает:
– Vsjo narmalno, spasiba.
У русских редко все бывают хорошо, обычно – нормально. Как говорит Алекс, в этом отношении они немного честнее немцев.
Сегодня Njanja не улыбается, она выглядит испуганной и что-то бормочет себе под нос. Преданность Njanja не знает границ – она считает друзей своего дорогого Шурика и своими друзьями тоже. Что бы ни происходило, в ее внутренней иерархии сын Натальи занимает куда более высокое положение, чем дети Элизабет. Поэтому Ганс удивляется прохладному приветствию, испуганному взгляду и нервному бормотанию. Сегодня он еще не смотрелся в зеркало – иначе понял бы, в чем дело.
Ганс писал все утро – ничего не ел, только курил и пил кофезаменитель, и, главное, не спал ни секунды. Правда, он немного полежал на кровати, когда запястье снова разболелось и в голове впервые в жизни стало пусто, совершенно пусто, но заснуть так и не смог. Он ворочался с боку на бок, взмокший, задыхающийся, и плотно исписанные листы на столе казались ему пламенем. В какой-то миг в голове промелькнула мысль: «Я должен их уничтожить, если кто-то войдет, должен потушить пламя». А следующей мыслью было: «Мы зародим бушующее пламя!»
С этой мыслью Ганс вскочил с кровати и направился к Алексу.
Он совсем не чувствует усталости, однако темные круги под покрасневшими глазами говорят об обратном – видимо, именно этим он и напугал бедную Njanja.
Сейчас она семенит впереди, растерянно теребя завязанный на подбородке узел косынки, Ганс следует за ней через знакомую ему гостиную и спускается по узкой лестнице в подвал.
Алекс стоит посреди комнаты, с ног до головы перемазанный глиной, одетый в старый врачебный халат, который раньше принадлежал его отцу. Видимо, ему было лень тащить тяжелую глиняную глыбу к себе в комнату, поэтому он лепит прямо здесь, посреди кладовки с материалами. Сейчас сложно сказать, кого или что должна изображать скульптура – пока это увенчанная шаром продолговатая глыба, в которой лишь при развитой фантазии можно рассмотреть тело с головой.
Трудно сказать, спал ли сегодня Алекс. По крайней мере, выглядит он так же, как обычно. Трауте однажды сказала, что Алекс всегда выглядит живым как сама жизнь.
– А я? – спросил тогда Ганс.
– А ты не выглядишь, – отрезала она.
– Priwjet, Ганс, – говорит Алекс, не поднимая взгляда от комка глины, а Njanja прощается с легким поклоном и по-прежнему озабоченным выражением лица.
На полках вдоль стен стоят незаконченные скульптуры и необработанные гипсовые блоки, а также канистры с водой и консервами – неприкосновенный запас на черный день.
– Что это будет? – спрашивает Ганс, указывая на кусок глины.
– Хотел бы я знать, – отвечает Алекс, сбивая что-то с шара, оно могло бы быть носом. Только после этого он поворачивается к своему другу и смотрит в его покрасневшие глаза – не так испуганно, как Njanja, но все равно немного встревоженно.
– Вчера была долгая ночь, – говорит Алекс.
– Или короткая. Это как посмотреть, – отвечает Ганс.
Потом лезет в карман брюк и достает оттуда пачку сложенных тетрадных листков. Торопливо вытерев руки о халат, Алекс берет листки, разворачивает и смотрит на множество синих букв, тесно жмущихся друг к другу и втиснутых между линейками в три ряда, – Ганс все-таки думал об экономии места. Прищурившись, Алекс принимается расшифровывать написанное, Ганс тем временем рассматривает ком глины, который пока ничего из себя не представляет, но может стать чем угодно.
«Алексу не знакомо ощущение осени в душе, – думает Ганс, – он держится на плаву благодаря своей работе, своему воображению. Возможно, он даже не поймет необходимость этих строк – не только для Германии, но и для меня лично».
– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спрашивает Ганс, полагая, что Алекс уже дочитал до конца.
Алекс поднимает взгляд:
– Ты кому-нибудь это показывал?
Глаза его выглядят иначе, чем прежде, – в них словно отражается свет, во много раз более яркий, чем тот, что исходит от лампочки на потолке.
– Никому. Только тебе.
– Если эти строки увидят свет…
– Знаю, – говорит Ганс.
Алекс с отсутствующим видом кивает, складывает листы и убирает их в карман своего халата.
– Я могу раздобыть пишущую машинку, – говорит он, – у нашего соседа есть одна, которой он почти не пользуется. Остается только найти множительный аппарат вроде гектографа…
«Остается только найти множительный аппарат» – вдруг все кажется настолько простым, что Ганс невольно улыбается.
Алекс задумчиво проводит пальцами по волосам, оставляя в них комочки глины:
– Этот текст очень… очень… – Он подыскивает подходящее слово. – Utontschonnyj… довольно претенциозный.
– Конечно, – отвечает Ганс, – я писал для тех, кто еще может думать самостоятельно. И хочет думать. Для тех, кто давно размышляет о происходящем, но считает себя одиноким в своих мыслях…
«Для тех, кто не нашел друг друга, как это сделали мы», – мысленно заканчивает он.
– Значит, мы напечатаем листовки, – заключает Алекс. – Лучше всего разослать их профессорам, художникам, библиотекарям…
– А еще трактирщикам, – добавляет Ганс, – и предпринимателям! Они общаются с таким количеством разных людей, как никто другой, и зачастую имеют возможность подбросить несколько свежих мыслей…
– Мы каждую неделю будем посылать им листовку, как по подписке! – восклицает Алекс. – Или даже чаще. У меня есть мысль-другая, которой можно поделиться…
Они быстро говорят и еще быстрее думают, перебивают друг друга, пытаясь восполнить паралич последних месяцев и долгие часы молчания.
– Пусть думают, что нас много! Что с нами толпы единомышленников! Что мы – своего рода тайная организация или орден! – восклицает Ганс, вспоминая о Хубере и Софи, о Трауте и Кристеле – обо всех, кто был вчера на собрании, все они одного мнения, все думают так же, как они с Алексом. И это только основной костяк!
«Ордену тоже нужно название», – думает Алекс, но его размышления неожиданно прерывает скрип лестницы.
Элизабет послала сестру Алекса за банкой консервов. Наташа улыбается и приветствует Ганса шутливым реверансом. Если она и слышала обрывки их разговора, то не подает виду. Ганс торопливо спрашивает Алекса о системе лимфатических узлов и выслушивает пространный, не совсем правильный ответ. Наконец Наташа уходит.
Замолчав, Алекс вытирает лоб рукой:
– В будущем лучше заниматься этим наверху, – шепчет он, – моя комната запирается на замок. Не думаю, что сестра нас выдаст, однако будет лучше, если она ничего не узнает. Для ее же безопасности.
Ганс думает о Софи и кивает:
– Для ее же безопасности, – повторяет он.
Лето 1942 года
Ганс не раз бывал в комнате Алекса, но никогда не задерживался подолгу – там повсюду инструменты, бюсты и необтесанные камни, там тесно и пахнет краской. Только теперь, присмотревшись, Ганс замечает отчетливые следы того, что раньше здесь была детская: вдоль стен громоздятся ящики с кубиками, в углу пылится деревянная лошадка, на книжной полке лежат школьные тетрадки. Именно здесь должно начаться будущее, эта странная комната – земля, на которой вырастет «Белая роза».
Ганс не может сказать, почему предложил именно это название. Быть может, из-за поэмы Брентано, которую он сейчас читает. Или, быть может, его вдохновили цветы в соседском саду, вдохновил их запах, который Ганс чувствовал, когда записывал свой манифест, их простая красота, такая недостижимая и близкая. Как бы то ни было, Алекс сразу же согласился с этим предложением.
– Роза – это хорошо, – сказал он. – Роза далека от всякого солдафонства, однако шипы ее глубоко вопьются в немецкую плоть.
Кроме того, ему всегда нравился белый цвет, который противопоставлялся большевистскому красному.
Родителям Алекс сказал, что Ганс и печатная машинка нужны ему для подготовки к экзамену – он не уточнял, к какому именно, а значит, не то чтобы солгал. Родители настолько обрадовались тому факту, что их Шурик хоть немного думает об учебе, что не стали изводить его расспросами.
Приобретение множительного аппарата сложностей тоже не вызвало. У Алекса были кое-какие сбережения. Кроме того, в мае на именины отец подарил ему кругленькую сумму.
– Используй деньги с умом! – убеждала Элизабет, и на этот раз Алекс решил послушаться ее совета. Продавщица канцелярских товаров недоверчиво поинтересовалась, зачем ему гектограф, но равнодушно приняла невнятный ответ: «В учебных целях». Торговля есть торговля, особенно во время войны, а юноша в форме выглядел надежным и внушал доверие. Алексу потребовалось больших усилий, чтобы притворяться тем, кем он не является, но в конце концов это того стоило. Из магазина он ушел с гектографом.
Сейчас Ганс сидит на кровати Алекса, скрестив ноги. Перед ним лежат густо исписанные тетрадные листки. Ганс и сам с трудом может разобрать, что на них написано: он столько вычеркнул и вписал, столько перефразировал и исправил, что от первого наброска осталось только общее впечатление. На послание повлияло еще и некое авторское тщеславие, ведь у него будет гораздо больше читателей, чем у прежних очерков и стихов Ганса, распространявшихся среди родных и знакомых. Кроме того, хорошо написанный памфлет с гораздо большей вероятностью разойдется в массы, чем плохой, уверен Ганс, а нацистам во главе с их излюбленным автором давно следует показать, на что способен немецкий язык.
Алекс с некоторым трудом перечитывает окончательный вариант послания, ему часто приходится переспрашивать то или иное слово, которое он не может прочитать: