Но Алекс заметил все это не сразу.
В тот миг, когда зазвучали первые звуки плясовой песни, он ни о чем не думал и просто схватил ее за руку. Она удивилась, даже немного испугалась, и Алекс, в свою очередь, испугался, что сейчас она влепит ему пощечину. Но девушка решила иначе и пустилась в пляс, рука об руку они с Алексом кружились по кругу, все быстрее и все больше выбиваясь из ритма, подбадриваемые смеющимся Гансом.
Алекс сразу заметил, что девушка трезва – не просто не пьяна, а трезва как стеклышко, что во время танца неотрывно смотрит на него, что выражение ее лица остается отстраненным, хотя движения твердят об обратном. Она моложе, чем кажется на первый взгляд, не старше Софи. Мелкие морщинки вокруг глаз и губ говорят о том, что за свою короткую жизнь она много смеялась, а глубокие морщины на лбу – о том, что волновалась она куда чаще.
Песня подходит к концу, заставляя остановиться, все вокруг бурно хлопают и кричат, но Алекс продолжает держать девушку в объятиях – боится, что упадет, как только ее отпустит, и, возможно, так оно и есть: водка делает свое дело. Девушка не пытается вырваться и смотрит Алексу в глаза, изучает их, как будто надеясь что-то найти. Следующая песня звучит тихо и невыразимо печально, балалайка нежно плачет в ночи, Алекс и русская девушка стоят, крепко прижавшись друг к другу.
– Как тебя зовут? – спрашивает Алекс по-русски.
Девушка одобрительно приподнимает брови.
– У тебя хорошее произношение, – отвечает она.
– Я русский.
– Ты не русский.
– Наполовину русский, – бормочет он, – моя мама была русской, и я родился в России.
– У тебя немецкий акцент, – утверждает девушка.
– Неправда! – возмущается Алекс.
Девушка смеется:
– Правда-правда. Но очень легкий.
Алекс вздыхает. Эту девушку не переспоришь, понимает он и спрашивает снова:
– Как тебя зовут?
Девушка перестает смеяться. Она несколько секунд молчит, словно раздумывая, стоит ли отвечать, потом снова смотрит Алексу в глаза и тихо отвечает:
– Нинель.
– Нина? – переспрашивает Алекс.
Она качает головой:
– Нинель.
– Что это за имя такое?
– Ленин задом наперед, – отвечает девушка и вдруг заливается хохотом, сильно краснея лицом. – Мне не нравится мое имя, – поспешно добавляет она.
– Мне тоже не нравится. Я буду звать тебя Ниночкой.
– Зови меня Нелли. Так меня зовут друзья.
И вот за две русские народные песни они с Нелли стали друзьями.
Нелли работала учительницей здесь, в Гжатске, и работает до сих пор, хотя здание школы разбомбили, а многие из ее бывших учеников заболели, умерли или пропали неизвестно куда. Нелли говорит, что раньше она свято верила в свою профессию и до сих пор немного верит, но уже не по-настоящему. Они перелезают через развалины на месте главной площади Гжатска.
– Вон там была школа, – она показывает туда, где ничего не осталось, – там я и жила.
Сейчас Нелли делит с шестью женщинами крошечную квартирку в разваливающемся доме. Какая-никакая, но крыша над головой. По ее словам, большинство местных жителей – крестьяне или рыбаки. Поэтому ей нравилось здесь жить, поэтому нравилось работать учительницей. Нелли считала, что коммунизм – это свет, который надо нести в провинциальную тьму, ей хотелось вывести людей из нищеты своими речами, образованием и культурой. Она грустно смеется и разводит руками:
– Оглянись вокруг. Не очень-то получилось, да?
Нелли верила в свою профессию, верила в революцию и презирала деревенских бабушек с их распятиями и иконами. Народные обычаи казались ей смешными, и даже песни, прекрасные старинные песни, раньше вызывали у нее только смех. Нелли рассказывает, что прошло много времени, прежде чем она поняла, что большевики сделали с ее родиной. Нищета, преследования, несправедливость… все, против чего коммунизм якобы выступал, все, во что она когда-то верила, оказалось ложью. У нее давно были сомнения, и война только их усилила. Теперь она больше ни во что не верит.
– Даже в Бога? – спрашивает Алекс.
Нелли качает головой.
– Так нельзя, – испуганно отвечает Алекс, – надо во что-то верить! В конце концов, именно равнодушие все разрушает!
Однако Нелли только смеется и берет его под руку:
– Пойдем, я тебя кое с кем познакомлю.
Она знакомит Алекса со своей соседкой Валей, у которой дырявые шерстяные чулки, и с беззубым рыбаком Дмитрием, а еще с молоденькой Верой, исполняющей народные песни и играющей на балалайке, и, конечно же, со своими маленькими учениками. Куда ни глянь, повсюду играющие дети, между каменными обломками распускаются разноцветные цветы, матери кормят своих малышей прямо на улицах.
– Познакомь меня со своей семьей, – просит Алекс, но Нелли опускает глаза и грустно качает головой.
Вместо этого они идут к военнопленным, заключенным на своей же родине. Немцы заставляют их работать. Андрей, например, ухаживает за лошадьми. Андрей рад познакомиться с настоящим знатоком лошадей, сам он в них почти не разбирается, в прошлой жизни он работал машинистом.
Алекс, в свою очередь, знакомит Нелли с Гансом, у которого много свободного времени, чтобы сопровождать их на прогулках. Алекс находит эти прогулки чуточку утомительными – ему постоянно приходится выступать в роли переводчика. Ганс все хочет знать, но не может поговорить с русскими в своем инфекционном отделении, поэтому Нелли рассказывает ему о жизни в Советском Союзе, а Алекс переводит. Впрочем, Алекса это не раздражает, он очень рад, что Ганс искренне интересуется жизнью в России. Он с удовольствием слушает Нелли во второй раз и переводит историю ее жизни, отречение от политических заблуждений. В этом месте Ганс приходит в сильное волнение.
– Мне это знакомо, – бормочет он, – скажи ей, пожалуйста, что я хорошо знаю, каково это.
Алекс переводит, но Нелли не отвечает. Некоторое время она задумчиво изучает профиль Ганса, а потом дружелюбно кивает.
Еще Ганс несказанно удивлен странным именем Нелли. Назвать русскую девочку «Нинель» – это все равно что назвать немецкую Гитлерина.
– Можешь узнать у нее, – спрашивает он Алекса, – как бы звали по-русски меня?
– Я сам тебе отвечу, – усмехается Алекс. – Йоханнес по-русски – это Иван. Ганс – сокращение от Йоханнеса, а сокращение от Ивана – Ваня. Значит, тебя звали бы Ваней.
– Ваня! – повторяет Нелли. Она могла понять только малую часть разговора, однако этого оказывается достаточно, чтобы она разразилась хохотом: – Немец до мозга костей, а называет себя Ваней!
Алекс не переводит ее слова Гансу: вряд ли их можно считать комплиментом.
Нелли дала новое имя и Алексу.
– Если ты Александр, – говорит она, – тогда друзья должны звать тебя Сашей, это общепринятая уменьшительная форма.
Он качает головой:
– Друзья зовут меня Алекс или Шурик…
– А я буду звать Сашей, – твердо отвечает Нелли.
Почему-то Алексу нравится, что Нелли придумала для него свое прозвище, как некогда Ангели – единственная, кто называл его Aljosha. Теперь он думает, что их с Ангеликой отношения были обречены с самого начала. Ангелика – все, чего Алекс искал в женщине, но она не русская. А это самое главное.
Россия, 1942 год
Ганс чувствует себя самым бесполезным человеком на свете. Он пытается удержать карандаш на указательном пальце, подбрасывает его в воздух и ловит, а потом подбрасывает и роняет, и карандаш с шумом катится по столу. Ганс начинает игру заново, а потом еще раз и еще, пока Вилли не бросает на него укоризненный взгляд поверх книги. С тех пор как Вилли получил известие о том, что его родные живы, он наконец обрел спокойствие и решил посвятить себя учебе, подготовиться к экзаменам – до них далеко как по времени, так и по расстоянию, но здесь все равно нечем заняться.
«Как странно», – думает Ганс, а ведь некогда такие дни казались ему идеальными, он с головой погружался в учебники по медицине или философии. Читать, учиться, все знать – теперь время у Ганса есть, но его мучает внутреннее беспокойство и ощущение, что одних знаний недостаточно. Хочется сделать хоть что-то – например, прогуляться, впитать в себя красоту и прелесть деревни, насладиться простым укладом русской жизни, однако за окном стеной льет дождь, который напрочь отбивает все желание. Однако до чего же стыдно сидеть здесь, в тепле и сухости, когда вокруг столько невыразимых страданий! Ганс почти завидует русским – страдания у них в крови. Уж лучше так, чем просто отмахнуться от несчастья, ведь феникс восстает из пепла, а не из знания о существовании пепла. В великих страданиях рождаются великие дела. Достоевский познал страдания. Гёте – нет. В этом вся беда немецкой культуры. Ганс плохо понимает по-русски, но понял, что тогда сказала Нелли: он – немец до мозга костей.
Эх, вот бы поголодать, хотя бы немного поголодать! Однако система снабжения работает хорошо, Ганс пробыл здесь совсем недолго и уже прибавил в весе – несильно, но он все равно чувствует себя сытым, толстым. Разве не должно быть иначе? Разве это правильно – быть на войне и толстеть, быть на войне и играть с карандашом, знать о великих страданиях и в конце концов ничего не чувствовать? Ему нужно отвлечься.
– Скажи, Вилли, что ты сейчас изучаешь?
Вилли отрывается от книги и отвечает:
– Как вскармливать младенцев.
– Не самая важная тема для военного врача на передовой, – замечает Ганс.
– Надеюсь, однажды мы станем обычными врачами, – шепчет Вилли, и Ганс кивает.
Стать врачом… Когда-то это казалось ему крайне важным. «Спасать жизни» звучало героически, пока во Франции он не увидел, как раненые мрут на операционном столе как мухи. Конечно, то была не вина Ганса – ни один врач не смог бы их спасти. То была вина Гитлера, и в реальности существует только один способ «спасать жизни». Они с Алексом поклялись не допустить кровопролития, однако убийство тирана – это совсем иное.
Ганс снова подбрасывает карандаш, карандаш снова катится по столу, Вилли тихо вздыхает и откладывает книгу в сторону.