Потом слушается дело Эрнста, ему дают три месяца, «Хайль Гитлер!» – и судебное разбирательство завершается.
Ганс воспринимает все происходящее отстраненно, словно во сне. Его спасла аннексия Австрии, подтолкнувшая Гитлера к этому акту доброй воли – закону об амнистии. Теперь Ганс свободный человек. Он встает, подходит к родителям, обнимает сначала мать, потом отца, все вокруг расплывается и кружится, как будто он сильно пьян. Ганс свободный человек, но он вовсе не чувствует себя свободным, он никогда больше не почувствует себя свободным, по крайней мере в этом государстве.
Осень 1942 года
Дождь стучит по брезенту, которым неплотно накрыт вагон для перевозки скота. Солдаты сбиваются поплотнее, освобождая место для стекающих на пол струек воды, еще несколько дней такой сырости – и все покроется плесенью. Впрочем, солдат это не волнует, как не волнуют блохи, вши и чесотка. Они больше не чувствуют ни зуда, ни проникающего снаружи холода, ни царящей внутри духоты – они не чувствуют ничего, потому что в головах у них крутится только одна мысль: «Домой! Мы едем домой!» По крайней мере, у большинства из них.
Алекс пытается встать, ему приходится хвататься за стену, чтобы не упасть – ноги затекли от долгого сидения на полу, поезд трясется. В брезенте над головой есть дыра, Алекс тянется к ней, пытаясь что-нибудь разглядеть, но не видит ничего, кроме полоски свинцового неба.
«Как бы то ни было, это полоска моего неба, – думает Алекс, – моего русского неба!»
Вокруг звучат веселые солдатские песни о цветах, которые цветут только на родине, и о девушках, которые там ждут. Алекс втягивает носом русский воздух, и на него ударом под дых обрушивается ощущение утраты. Он опускается на колени и, свернувшись калачиком, садится между остальными, поезд едет медленно и вместе с тем – слишком быстро, удаляясь от места, которое Алекс называет родиной.
«Навсегда, – думает он, – на этот раз я уезжаю навсегда!»
Эта бесповоротность давит на сердце и вместе с тем удивляет. Недавно ему исполнилось двадцать пять – всего двадцать пять, четверть века! Зачем говорить о бесповоротности, когда впереди вся жизнь? Ни одна война не будет длиться вечно. В один прекрасный день Алекс сможет вернуться… однако он твердо уверен в том, что потерял свою Россию навсегда. Он больше никогда не увидит ее, свою Россию. Сквозь дырки в брезенте капает дождь, словно небо над головой печалится вместе с ним.
Далек обратный путь на Родину,
Как же он далек, как далек!
Каждый храбрый рядовой
Втайне тоскует по тебе.
Далек обратный путь на Родину,
Как же он далек, как далек!
Нелли он тоже больше не видел. Как только болезнь немного отступила, Алекса, как и всех остальных врачей, перебросили к линии фронта. Там на операционных столах лежали солдаты, пострадавшие от разрыва мин или подстреленные в засадах, там далекие раскаты Гжатска казались нескончаемым громом. Именно тогда они, запертые в бункере, как животные в стойлах, в полной мере вкусили солдатскую жизнь. Алекс радовался слабости, оставшейся после болезни. Он быстро засыпал и видел сны – не о преследованиях и арестах, а о матери. Он снова слышал, как она играет на фортепиано «Калинку», слышал ее ясный, умолкший более двадцати лет назад голос. Порой эти сны безжалостно прерывались чудовищным грохотом бомб или снарядов, которые падали неподалеку от бункера, вырывая Алекса из материнских объятий. Другие солдаты только вздыхали и переворачивались на другой бок, но Алекс долго потом лежал без сна, думая, что бы случилось, приди он тем утром на опушку леса, как и обещал. Что бы случилось, если бы из мюнхенского студента-медика Алекса превратился в русского партизана Сашу.
Поезд медленно-медленно продвигается вперед по покореженным рельсам, сокрушительная боль утраты медленно-медленно переходит в легкую тошноту, неприятную, но терпимую. Алекс выпрямляется и лезет в карман брюк, проверяя маленький клочок бумаги, на котором записал адрес Нелли. Там ли она сейчас? Ганс говорит, что нигде не смог ее отыскать, Алекс же не успел отправиться на поиски самостоятельно. По крайней мере, Валя по-прежнему живет по этому адресу, она перешлет письма Нелли или сохранит их до ее возвращения. Непременно нужно ей написать, да поскорее. Алекс должен объяснить, что произошло, что он подвел ее не из трусости. Но в первую очередь он должен объяснить это себе. Каждый студент-медик знает, что дифтерия – инфекционное заболевание, вызываемое бактерией, а бактерии не поддаются никакому душевному состоянию, их нельзя призвать или побороть силой воли, они незаметно проникают в организм и вызывают заболевание тогда, когда сами захотят.
Саша, ты ни в чем не виноват! Это невезение, неудачное стечение обстоятельств, если бы не дифтерия, ты бы ушел с Нелли и остался бы там, где твое место!
Если Алекс будет повторять это снова и снова, если напишет о случившемся Нелли, то в конце концов и сам поверит. Зажатый между пальцами клочок бумаги с адресом Нелли придает сил, и Алекс понимает, что за все время пребывания в России не написал Ангелике ни единого письма.
– Все в порядке? – неожиданно спрашивает Вилли.
Он сидит напротив Алекса с тех пор, как роту погрузили в вагон для скота, и беседует с Гансом, однако из-за шума вокруг Алекс не слышит ни слова из этой беседы. Он и не хочет ничего слышать, потому что уверен: они снова говорят о Германии.
– Да, пойдет, – отвечает Алекс и, чтобы окончательно успокоить Вилли, даже пытается выдавить улыбку.
– Ты очень бледный, – говорит Вилли. – Даже при плохом освещении видно. Белый, как известь.
Алекса трогает эта забота, но больше раздражает: сейчас ему хочется побыть наедине со своими мыслями, наедине со своими русскими мыслями.
– Все хорошо, – отрезает он, – просто меня подташнивает.
Вилли удивленно вскидывает брови:
– Повтори-ка!
– Что повторить? Что меня тошнит?
Вилли подталкивает локтем стоящего рядом Ганса:
– Ты тоже это слышишь?
– Что он должен услышать?
Ганс пристально смотрит на Алекса и немного щурится, словно прислушиваясь.
– Что происходит, что он должен услышать? – снова спрашивает Алекс.
Ганс широко улыбается.
– Ты говоришь с акцентом, Алекс, – говорит он, – с русским акцентом.
– Ерунда! – возмущается Алекс, однако теперь он и сам слышит, как раскатисто звучит его «р».
– Ничего не ерунда, акцент и правда есть, но очень легкий, – подтверждает Вилли, и Алекс, несмотря на слабость в животе, тоже улыбается.
Можно увезти русского из России, но не Россию из русского, на этот раз я заберу родину с собой, больше ее у меня не отнимут.
Далек обратный путь на Родину,
Как же он далек, как далек!
После гжатских музыкальных вечеров немецкие марши кажутся особенно грубыми. Интересно, что бы ответил на это суждение профессор Хубер, великий знаток и заядлый собиратель немецких народных песен? Впрочем, так называемые солдатские песни, которые разучивают в гитлерюгенде, ему тоже не по вкусу – мол, в них нет ни малейшего намека на народность, только пустой немецкий национализм. Только шум.
– До чего же хочется послушать Баха, – вздыхает Вилли, – я устал от бесконечных завываний о порохе и ждущих невестах.
– Наконец-то мы снова пойдем на концерты! – восторгается Ганс. – Снова услышим Брамса и Бетховена!
Алекс пытается вспомнить, каково это – сидеть в концертном зале, увлеченным и ошеломленным глубинами чувственности, которые могут раскрыть нескольких удачно подобранных нот, но у него не получается: все оркестры и залы кажутся чем-то далеким. Даже любимый Бетховен теперь кажется слишком чуждым, чтобы его сочинения могли тронуть. И виновата во всем Вера со своей балалайкой! Вот что такое музыка! Чайковский, может быть, еще сгодится.
Пока Ганс и Вилли поют хорал Баха как музыкальный акт сопротивления, Алекс закрывает глаза и через некоторое время слышит только игру на фортепиано и мамин голос: «Калинка, калинка, калинка моя…»
Когда он просыпается, в вагоне уже темно. Дождь прекратился, ветер тихонько завывает в щели, солдаты громко храпят во сне. Те немногие, кому не спится, рьяно играют в карты, от них то и дело доносится бранное словечко или сдержанный смех. Вилли спит, уронив голову на колени, видно только его макушку. Рядом сидит Ганс и курит сигарету, сна ни в одном глазу. Алекс вспоминает, как на пути в Россию его самого мучила бессонница. Сейчас она мучает Ганса, ситуация повторяется, только один из них возвращается домой, другой – на чужбину. Интересно, думает Алекс, нашли бы они с Гансом путь друг к другу, если бы жили в другие времена?
– Мы должны действовать совершенно иначе, – лихорадочно бормочет Ганс.
Алекс молчит, он предпочел бы закрыть глаза и вернуться ко сну.
– Мы ошибались, когда думали, что к переменам приведут мыслители, – говорит Ганс. – Интеллектуалы, пф-ф-ф. Пусть рыбак Дмитрий нигде не учился, но он понимает о добре и зле больше многих людей, мнящих себя образованными. Люди, Алекс. Толпы. Чтобы до них достучаться, нужно говорить на понятном им языке. Для обращения к людям нужно найти слова.
– Ш-ш-ш, – шипит Алекс.
С одной стороны, он опасается, что кто-нибудь их подслушает и сделает свои выводы, а с другой – не хочет ничего больше слышать о Германии. Он пытается представить, что бы случилось, если бы сейчас Ганс впервые показал ему свои антигосударственные записи. Как бы он поступил? Стал бы снова рисковать всем ради свободы страны, с которой никак не связан? Если и умирать за свободу страны, то только за Россию!
Ганс неожиданно послушно замолкает и курит, неподвижно сидя в темноте с выпрямленной спиной. Алекс смотрит на него, пока у него не закрываются глаза, пока в ушах снова не звучит «Калинка».
В Варшаве студенческая рота пересаживается из вагона с дырявой брезентовой крышей в поезд отпускников, полный военнослужащих вермахта, скоро они впервые за несколько месяцев увидят своих родителей, жен, детей, становится еще шумнее, звучит еще больше песен. Алекс сидит плечом к плечу с незнакомцами, но его душа и мысли бесконечно далеко. Он думает о Нелли, видит во сне мать, и в полудреме, между сном и явью, они сливаются воедино. Если ему и суждено погибнут