ь, то только ради них!
Вдруг он видит перед собой дорогое сердцу лицо отца, видит улыбающуюся Njanja, которая готовит чай, видит брата, сестру и даже Элизабет, видит Лило, Кристеля и Софи, и тогда он действительно чувствует что-то похожее на… нет, не тоску по дому и не радостное предвкушение, но по крайней мере что-то, что притупляет боль. Он открывает глаза и начинает болтать с соседом, просто чтобы услышать собственное произношение, раскатистое «р», твердое «х», их он может взять с собой, только их.
В Мюнхен они прибывают холодным дождливым утром. После долгого сидения в тесном вагоне все радостно расходятся, хлынув в разные стороны, превращаясь из солдат в простых людей. Алекса охватывает нетерпение, ему кажется, что он движется слишком медленно. Не в силах больше ждать, он срывает с себя кепку и подставляет дождю вспотевшие немытые волосы. Он бы с удовольствием разделся до белья прямо здесь, избавился бы от вонючей солдатской формы и вернулся к гражданской жизни! К жизни!
Пока остальные солдаты пятиконечной звездой разбегаются в разные стороны, Ганс стоит на перроне и изучает расписание поездов. Перед отъездом в Россию ему пришлось отказаться от своей студенческой комнаты, он сделал это с тяжелым сердцем, но экономия была весьма значительной. Скорее всего, теперь он смотрит расписание ближайшего поезда в Ульм.
Алекс сопротивляется желанию уйти, как сделали все остальные, долгожданная свобода так и манит. Порой дружба требует некоторых жертв. Алекс надевает на голову промокшую кепку, подходит к Гансу и примирительно кладет руку ему на плечо. Примирительно? Почему, собственно, примирительно, они ведь и не ссорились вовсе, ссора ограничилась предостерегающим «ш-ш-ш». Однако теперь, когда они вернулись сюда, в «столицу движения», этот жест кажется Алексу необходимым шагом навстречу. Он отчетливо понимает, что поступил бы так же, если бы сейчас Ганс стоял перед ним со своими опасными листовками.
– Ни один порядочный железнодорожник не пустит тебя в таком виде в вагон, – со смехом говорит он, – пойдем со мной, примешь у меня ванну!
Ганс с облегчением кивает и следует за ним.
Осень 1942 года
Гжатск и Ульм, война и детство – сложно представить два более разных места, однако теперь они кажутся похожими. Сестры выглядят бледными и раздраженными, как измученные солдаты, и Ганс постоянно боится спровоцировать взрыв необдуманным словом или поступком.
Отца и правда освободили из тюрьмы всего через восемь недель заключения – за примерное поведение, но теперь ясно, что лицензии налогового аудитора он лишится. Национал-социалистический союз юристов не нуждается в таком человеке, а без членства в союзе работы не найти, разве только простым бухгалтером, но бухгалтером много не заработаешь. Поэтому отец всегда в плохом настроении и срывается на Инге, которая и так завалена бумажной работой.
– Да что вы понимаете! Легко говорить громкие слова, сидя в Мюнхене! – возмущается Инге, когда Ганс утверждает, что нужно воспринимать исключение отца из союза как честь, что ни один порядочный человек не должен состоять в национал-социалистической организации. «Вы» – говорит Инге, потому что сейчас Софи для нее как бельмо на глазу. Инге считает, что сестра работает недостаточно усердно.
– Все всегда на мне, – вздыхает Инге, – все всегда ложится на старшего.
Конечно, она несправедлива по отношению к Софи, да и к Лизерль, которая взяла отпуск на своей работе в Тюбингене, тоже. Теперь они обе разрываются между работой и домашним хозяйством, совсем как и Инге. Мамино состояние ухудшилось. Она лежит в постели совершенно без сил. Софи и Лизерль по очереди приносят чай и суп, порой заглядывает Ганс и дает врачебные советы: много пить, много спать, много отдыхать.
«Много отдыхать». Он и сам знает, насколько глупо это звучит в такие времена, как сейчас, но в голову не приходит ничего лучше.
– Молись, дорогая матушка, молись побольше. Лизерль, будь добра, почитай маме что-нибудь из Библии!
– Очень сомневаюсь, что в следующем семестре смогу вернуться к учебе, – иногда грустно вздыхает Софи, выходя из спальни матери, и Ганс тогда отвечает:
– Союзники уже в Северной Африке, долго ждать не придется. Потом отец снова сможет нормально работать, мама поправится. До тех пор денег нам хватит, как-нибудь проживем.
Софи улыбается, но Ганс видит, что она не верит. Софи постоянно нервничает и курит еще больше прежнего.
Для Софи лето было сплошной чередой неудач, начавшихся еще на вокзале. Проводив поезд в Россию, Софи направилась к их с Трауте велосипеду, но его нигде не было. Кто-то украл велосипед, пока она, прощаясь, стояла у ограды. Пришлось признаться в этом Трауте. К счастью, злилась Трауте недолго, и потом они вместе отправились к Гансу домой, чтобы убраться. Сам он перед отъездом не успел. Софи рассердилась на старшего брата за то, что он повсюду оставил конверты и почтовые марки. В ящике стола даже лежали листовки! К счастью, на них наткнулись они с Трауте. Страшно представить, что бы произошло, если бы их обнаружил кто-то другой.
Несколькими днями позже Софи отправилась в Ульм – исполнять трудовую повинность на местном военном заводе. Там ей с утра до вечера приходилось стоять на конвейере и вкручивать шурупы, как дрессированной обезьянке, каждый день одно и то же. Работницы завода смеялись над студентками:
– Ты, может, и читала Шопенгауэра, но стоит немного поработать – и уже валишься с ног?
Конечно, Софи не опускала руки – она помнила о листовках. «Оказывайте пассивное сопротивление, где бы вы ни находились», и теперь в хорошо смазанном немецком механизме будет несколько незакрученных винтиков. Подневольным работницам из России и Польши – некоторые из них были еще совсем детьми – приходилось куда хуже, чем студенткам. Софи хотелось закричать каждый раз, когда одну из этих бедных девушек били без всякой причины. Вместо этого она просто стискивала зубы и думала об обеденном перерыве.
– Я же обещала продолжить наше дело, – объясняет она Гансу. – Если не в Мюнхене, то в Ульме.
Поэтому она частенько обедала со старыми друзьями. Хорошими друзьями, надежными друзьями. Конечно, Софи не могла рассказать им подробности, но было очевидно, что она ищет соратников для тайной организации сопротивления. Одному из этих друзей – еще школьнику, которому только исполнилось восемнадцать, но очень восторженному и готовому на все, – Софи передала часть присланных Францем денег. Юноша купил гектограф, но утопил его в Дунае. Потом он, заикаясь, сказал, что хотел помочь – и поможет! – но страх оказался слишком велик.
Софи не понаслышке знает, что такое страх, поэтому сердилась недолго. Страх неотступно преследовал ее все лето – страх за жениха, за родителей, за находившихся в России братьев и, конечно, за Шурика. Известие о смерти Эрнста Редена невероятно огорчило и разозлило ее, но ни гнев, ни горе не смогли подавить проклятый страх.
К тому же осенний авианалет на Мюнхен оставил свой след не только в городе, но и в душе Софи. Комнаты, в которой она прожила несколько дней, став студенткой, больше не существует. В доме никого не было, когда зажигательная бомба пробила крышу, теолог и его семья не пострадали, но на следующий день Софи стояла перед грудой обломков, где нечего было разбирать, и тряслась от страха, которого никогда прежде не испытывала.
От страха не проснуться после ночной бомбардировки.
От страха быть уличенной в предательстве.
От страха быть уличенной слишком рано, до того как они чего-нибудь добьются, до того как «Белая роза» расцветет в полную силу.
Постоянный страх – вот что делает Софи такой раздражительной и уязвимой к сетованиям Инге и укоризненным взглядам Лизерль. Ганс частенько вспоминает Россию, вернее последние недели в бункере: атмосфера как перед прорывом фронта, воздух звенит от напряжения, кажется, будто вот-вот начнется лагерная лихорадка.
«Если бы только Вернер был здесь, – думает Ганс, – его спокойный нрав пошел бы на пользу всем нам». Но Вернер все еще на войне и вернется не раньше Нового года.
Зато приехал Алекс – чтобы поддержать Ганса, но в первую очередь – чтобы расширить круг сопротивления. Дома Алекс пробыл недолго, там он по обыкновению продолжал ругаться с Элизабет, но настоящей неожиданностью стало то, что теперь он серьезно поссорился с отцом, возможно впервые в жизни. Повод был пустяковым, по крайней мере по мнению Ганса, однако для Алекса вопрос имел национальное значение. Алекс видел бедные крестьянские избы, ветхие лачуги, в которых живут русские – настоящие русские! – и теперь уютный особняк, украшенный вязаными салфетками и коврами, кажется ему оскорблением. Отец спросил, не заделался ли Алекс коммунистом, ценит ли жизнь, которую они с Элизабет построили для него здесь, в Германии? Ради него – него! – они решились на побег, полный опасностей, сделали все, чтобы дать ему хорошую жизнь, и вот его благодарность?!
– Разве я просил о такой жизни? – выкрикнул Алекс, разумеется по-русски, со своими он больше не говорит на другом языке, а потом выбежал из дома и с тех пор не возвращался.
По словам Алекса, лучше бродяжничать по ночам в компании опустившихся пропойц, лучше курить и пить, чем хотя бы час пролежать в слишком мягкой постели!
Бродяжничать, пить и курить – все это Ганс и сам может ему предложить, и вот они оба в Ульме, оба в некоторой мере бездомные.
Здесь Алекс становится для Ганса опорой, но еще большей опорой он становится для его сестер. Алекс всегда обладал определенной привлекательностью, а теперь, вернувшись из России, еще больше притягивает своей экзотичностью. Поздно вечером, когда Инге наконец заканчивает бумажную работу, а Лизерль вместе с матерью совершают ночную молитву, все пятеро собираются на мансарде, в бывшей детской, и Алекс играет на старой гитаре Ганса красивые русские песни. Ганс уже знает все слова наизусть, а сестры его слушают пение с восторженным видом, на припеве одной из песен Софи начинает громко подпевать, и остальные смотрят на нее с удивлением.