В конце концов Ганс предлагает привлечь Софи в качестве третейского судьи, надеясь, что она сможет образумить Алекса.
Софи сидит у себя в комнате и читает – вернее, смотрит в книгу. Интересно, когда она в последний раз переворачивала страницу? С недавних пор Ганс видит Софи такой все чаще: на первый взгляд она погружена в какую-то работу, но на самом деле погружена в мысли, и тогда напоминает Гансу его самого, когда на душе у него наступает осень.
Софи как будто бы рада отвлечься, она закрывает книгу и подходит, благоговейно садится на кровать Ганса и слушает, как ей читают оба черновика – сначала Ганс, потом Алекс, ее сосредоточенное лицо не выдает никаких эмоций. Когда Алекс заканчивает последнее предложение, она задумчиво переводит взгляд между ними и наконец качает головой.
– Отличная работа, – торопливо говорит она, – правда отличная. Вы пишете правильные вещи, но если мы собираемся печатать листовку большим тиражом, то она должна быть… однозначной. Написанной понятными и ясными, как фуга Баха, словами. Люди должны понимать их и чувствовать одновременно.
Потом она выдвигает предложение, которое заставляет Ганса потерять дар речи – не столько из-за самого предложения, сколько из-за того, что Ганс не додумался до него раньше.
И вот он стоит перед маленьким, несколько обветшалым домиком и думает: такое скромное жилье совсем не подходит именитому профессору! Впрочем, нацисты никогда бы не позволили такому человеку жить где-нибудь еще, отсутствие роскоши – это отличительный знак.
Прежде для них с Алексом этот адрес был набором букв, второпях перепечатанных из телефонного справочника посреди ночи. Алекс осторожно прислоняет велосипед к стене дома, однако, несмотря на всю его осторожность, часть штукатурки осыпается на руль.
– Нам точно сюда? – недоверчиво спрашивает он.
Ганс кивает.
С верхнего этажа доносится менуэт из «Нотной тетради Анны Магдалены Бах», который слышно даже сквозь закрытые окна. Время от времени проскальзывает фальшивая нота, после чего музыка стихает, но ненадолго.
Откашлявшись, Ганс нажимает на дверной звонок, отчего игру на фортепиано прерывает пронзительное дребезжание. Долгое время ничего не происходит, Ганс обхватывает себя руками, он замерз и сейчас немного завидует Алексу, на котором меховая шапка, пусть даже выглядит она нелепо.
– А что, если он… мыслит иначе? – тихо спрашивает Алекс.
– Ты же слышал его речи, – отвечает Ганс, – и потом, мы писали ему из Варшавы и из России. Он знает, что происходит. Он нам поможет.
Алекс кивает, но по лицу видно, что он не до конца убежден.
Ганс собирается позвонить во второй раз, однако в эту секунду входная дверь с громким скрипом распахивается, и перед ними предстает девочка лет двенадцати-тринадцати, с двумя туго заплетенными косичками и со строгим взглядом.
Ганс улыбается: обычно он нравится девочкам такого возраста. Но не этой.
– Да? – спрашивает она, скрестив руки на груди.
– Моя фамилия Шолль, а это мой однокурсник Шморель, мы – студенты вашего отца, уважаемая фройляйн, – говорит Ганс со всем обаянием, на которое способен, но взгляд девочки остается строгим.
– Папа́ у себя в кабинете, – невозмутимо отвечает она, – и ему не нравится, когда его беспокоят. У вас что-то срочное?
– Чрезвычайно срочное, – отвечает Ганс, улыбаясь еще шире.
Девочка на мгновение задумывается, а потом решает сжалиться:
– Проходите.
Ганс окидывает Алекса торжествующим взглядом, у него такое ощущение, будто самая трудная часть работы позади.
Девочка ведет незваных гостей по скрипучему коридору – кажется, все в этом доме скрипит и стонет, однако он выглядит очень чистым и с любовью обставленным. На стенах висят фотографии, на них запечатлены одетые в баварские национальные костюмы мужчины и женщины и альпийские луга, где пасутся коровы. Есть там и семейная фотография, на которой с младенцем на руках стоит профессор Хубер, а рядом с ними – улыбающаяся девочка с косичками, она выглядит младше, но у нее такие же косички.
Увидев эту фотографию, Ганс судорожно сглатывает, он и сам не знает почему. Они быстро проходят мимо, и в конце коридора девочка стучит в закрытую дверь:
– Папа́?
Из комнаты слышится неразборчивое и недовольное ворчание.
– Папа́, – снова зовет девочка, – к тебе пришли двое студентов, господин Шолль и господин Шморель…
– Войдите, – слышится изнутри рокот, и девочка открывает дверь в кабинет. В кабинет профессора Хубера.
Профессор сидит за столом, как Ганс и представлял, и его почти не видно за стопками книг, и это лишь малая их часть – стены заставлены книгами буквально от пола до потолка. В кабинете стоит запах старой пожелтевшей бумаги, кожаных переплетов и спертого воздуха, слышно, как за стопками книг неустанно скрипит перьевая ручка.
– Спасибо, Биргит, – бурчит профессор, не переставая писать. – Будь добра, принеси господам кофе.
Не успевают Ганс с Алексом возразить, что в этом нет необходимости, они зашли ненадолго, как маленькая строгая Биргит послушно исчезает за дверью.
– У вас очаровательная дочь, – говорит Ганс.
– Садитесь же, – бормочет профессор Хубер.
Но перед столом всего один стул, поэтому Ганс и Алекс в нерешительности стоят по обе стороны от него. Профессор Хубер тем временем сосредоточенно пишет письмо. Должно быть, кухня находится рядом: звон посуды смешивается со скрипом ручки, Ганс рассматривает корешки книг, а Алекс – гипсовые бюсты на полках. Все великие немецкие мыслители объединены этими книгами и бюстами, и один из них, думает Ганс, сейчас находится напротив него. Профессор Хубер дописывает предложение, ставит точку и откладывает ручку в сторону.
– Простите мне мою грубость, – объясняет он с несколько тщеславной улыбкой, – но издатель поставил мне жесткие сроки. Я пишу монографию о Лейбнице. Итак, чем могу вам помочь?
Ганс с Алексом дружно смотрят на стоящий между ними стул и не двигаются. Ганс откашливается и открывает было рот, но в эту секунду возвращается Биргит, которая с ловкостью официантки несет три исходящие паром чашки.
– Спасибо, Биргит, – говорит профессор, – а теперь можешь вернуться к своему Баху. И, бога ради, не забывай знак диеза. Каждый раз одна и та же ошибка…
Биргит виновато кивает:
– Хорошо, папа́.
– Талантливая девочка, – поясняет профессор Хубер, когда Биргит покидает кабинет, – но, к сожалению, репетирует без энтузиазма. Итак, повторюсь: чем я могу вам помочь?
Ганс с надеждой смотрит на Алекса, однако тот полностью сосредоточен на ячменном кофе, который пьет с явной неохотой. Судя по всему, процесс требует от него полной отдачи. Да и потом, философия – это конек Ганса, профессор Хубер нетерпеливо постукивает пальцами по столу.
– Профессор Хубер, – наконец говорит Ганс, прочищает горло, и тут его осеняет: – Профессор Хубер, что вы думаете о тезисе Лейбница о лучшем из всех возможных миров?
Профессор Хубер и Алекс смотрят на Ганса с одинаковым удивлением, но тот знает, что задал правильный вопрос.
– Во всяком случае, Лейбниц вкладывал в понятие «лучший из всех возможных миров» не тот наивный смысл, который насмешливо приписывал ему Вольтер, – несколько растерянно отвечает профессор Хубер. – Скорее он описывал Бога как творца, подчиняющегося логике…
Алекс едва заметно морщится, с трудом подавляя зевоту. Со второго этажа снова доносится звук фортепиано, Биргит прислушалась к словам отца – теперь она фальшивит намного меньше, чем прежде.
– …следовательно, добро порождает зло, – подводит итог Ганс.
– В целом верно, пусть и очень упрощенно, – недовольно отвечает профессор Хубер. – Очень упрощенно.
– А наоборот? – спрашивает Ганс. – Порождает ли зло добро?
Кажется, после этих слов профессор понимает, к чему он клонит. Он ставит чашку на стол и встает, однако даже стоя он намного ниже своих студентов, ему приходится смотреть на них снизу вверх.
– Герр Шолль, герр Шморель, – говорит профессор, изучающе глядя сначала на одного, потом на другого, – будьте любезны, господа, скажите, зачем вы пришли на самом деле?
Ганс молчит, поэтому отвечает Алекс:
– Из-за «Белой розы», профессор.
С тем же успехом он мог сказать: «Чтобы убить вас, профессор!» Профессор Хубер выглядит перепуганным донельзя. Он округляет глаза и зажимает руками свой искривленный рот.
– Шолль, Шолль, Шолль… – бормочет он, – мне следовало догадаться, я должен был догадаться. Этот витиеватый напыщенный стиль, переполненный лавиной буржуазных цитат… Не зря он показался мне знакомым.
– Значит, вы прочитали листовки, – заключает Ганс. Несмотря на очевидную критику, он не может сдержать улыбку.
– Прочитал и сразу же бросил в огонь, как всякий здравомыслящий человек, – выплевывает профессор. – Если бы такое воззвание нашли у меня дома… Страшно представить, что могло бы случиться!
– Но мы должны что-то сделать, – оправдывался Ганс. – Вы же сами так говорили!
– Но делать это надо разумно!
– Разумно, – повторяет Алекс. – А люди под Сталинградом гибнут разумно?
Профессор отшатывается – похоже, упоминание Сталинграда ударило его по больному.
– Еще ничего не известно, – бормочет он, – пока ничего нельзя сказать…
– Все известно, было бы желание знать, – перебивает Алекс. – Даже «Фёлькишер Беобахтер» признает, что русские сокрушили оборонительную линию немцев под Сталинградом. Можно только представить, как обстоит ситуация на самом деле…
Алекс резко замолкает и опускает взгляд. После слов о Сталинграде голос его кажется почти счастливым, остается только надеяться, что профессор ничего не заметил.
Впрочем, профессор никак не реагирует, он стоит за столом как каменное изваяние и смотрит куда-то вдаль, в точку над головами студентов. Тишину нарушает только исполняемый в сотый раз менуэт Баха.
Ганс лезет в карман пиджака и достает несколько плотно исписанных листов бумаги, Алекс торопливо следует его примеру.