! – кричит Алекс, не удержавшись от приветствия и поздравления с прошедшим праздником. Паренек смотрит испуганно, но Алекс уже достал из рюкзака пакет с хлебом и многочисленными варежками. Он с ловкостью перебрасывает пакет через забор, и тот беззвучно падает в глубокий снег, прямо перед пареньком, который продолжает растерянно хлопать глазами. Через несколько секунд паренек наконец понимает, что происходит, молниеносно хватает неожиданный подарок и прячет под развевающейся рубашкой, одними губами произносит «spasiba» и торопливо скрывается в бараке. Алекс вскакивает на велосипед и едет так быстро, как только может. Ни охранник, ни случайный прохожий не должен его догнать, он задыхается, и не только от напряжения. На этот раз все обошлось, и на этот раз его не преследуют.
Отъехав достаточно далеко, Алекс останавливается, чтобы успокоить сердцебиение. Интересно, сколько человек находится в заводских бараках? Наверное, семьдесят или восемьдесят. Максимум – сто. Говорят, в Берлине есть лагеря для военнопленных, где содержится в десять раз больше. Все, что нужно сделать, – это найти подходящую одежду и присоединиться к одной из многих колонн, возвращающихся вечером с заводов, чужой среди чужих, в таком большом лагере даже охрана не может знать всех заключенных в лицо. Если кто-нибудь спросит, Алекс ответит: «А ты что, не знаешь? Я Саша, Саша из Гжатска!»
Такое не сработало бы даже в бульварном романчике, однако от одной этой мысли Алексу становится спокойнее. Уйти в подполье, исчезнуть если не в России, то хотя бы среди русских. Все равно эта война долго не продлится.
Алекс трогается с места, но велосипед с трудом катится по заснеженным улицам. Сейчас рюкзак еще легче, однако давит на плечи сильнее прежнего. Алекс едет к Гансу и Софи, как и каждый вечер. Теперь у него даже есть собственный ключ от их от квартиры.
– Ведь ты приходишь сюда часто, – объяснил Ганс тем же тоном, что некогда Лило, но имел в виду нечто совершенно иное. Вся квартира полна улик. Если что-то случится с ним или Софи, Алекс сможет прийти сюда и «замести следы». Конечно, Ганс никогда бы так не выразился – ни вслух, ни даже мысленно.
– Суть тайной организации в том, чтобы оставаться тайной, – любит говорить он и злится на любое «что, если» или «а вдруг»: не должно быть «если» или «вдруг», есть только план А.
Правда, иногда он говорит:
– Если нас обнаружат, я скроюсь в Югославии.
Можно подумать, сейчас это проще простого.
К тому времени, как Алекс подъезжает к дому, уже успевает стемнеть. Ни один фонарь не освещает путь – ни малочисленным прохожим, ни многочисленным самолетам союзников. Алекс вспоминает, как в прошлом году они с Гансом отмечали свое тихое Рождество; сегодня то Рождество кажется столь же далеким, как его родина. Ворота еще не заперты, и Алекс проходит к флигелю. Не успевает он вставить ключ в дверь, как она распахивается. Как ни странно, на пороге стоит не Ганс и не Софи, а Вилли.
– Мы услышали шаги, – говорит Вилли вместо приветствия, – и подумали, что пришел профессор Хубер.
– Что, разочарованы? – спрашивает Алекс. Он, конечно, шутит, но голос его звучит немного обиженно.
– Конечно, нет, – спешит заверить его Вилли. – Входи!
Ганс влетает в комнату так стремительно, что чуть не проливает свежезаваренный чай. Он говорит, что чуть позже откроет бутылку вина – смотритель дома оказался спекулянтом на черном рынке, поэтому вина здесь в избытке. Кроме того, если смотритель о чем-то прознает, у них есть на него компромат.
«Чего-то не хватает», – думает Алекс и вскоре понимает: «не чего-то», а «кого-то».
– Бедная Софи уехала в Ульм, – объясняет Ганс. – Маме по-прежнему нездоровится, а теперь еще и Инге заболела.
Алекс с удивлением обнаруживает, что скучает по Софи. С тех пор как он вернулся из России, Софи больше не ведет себя странно, не запинается во время разговора с ним, не хихикает безо всякой на то причины. Пусть она по-прежнему называет его Шуриком, но теперь это прозвище звучит обычно. Видимо, пока она работала на заводе, у нее было достаточно времени, чтобы подумать. И о нем тоже.
Да, теперь Алекс скучает по Софи, особенно по ее молчанию – Ганс говорит и говорит, куда только подевалась глубокомысленная тишина, которая их связывала? Алекс садится на один из стульев и раскуривает трубку, сначала вспоминает нежные глаза Софи, а потом – страстные очи Нелли, некоторое время наблюдает за Гансом, не слыша ни слова, и думает: «Теперь я понимаю, что имела в виду мачеха, когда говорила о глазах фанатика».
Ганс всегда говорит о демократии как о свершившемся факте, осталось лишь согласовать несколько досадных мелочей! Кажется, он уже готов раздавать министерские посты.
«Быть может, демократия не нужна вовсе, – упрямо думает Алекс, – быть может, после национал-социализма наступит монархия с добрым, верующим в Бога царем. Впрочем, это Германия. Что здесь значит доброта и вера в Бога? Что я понимаю в Германии, откуда мне знать, что лучше для этой страны? Я знаю только, что режиму Гитлера должен прийти конец – даже одна сотая Тысячелетнего рейха причинила бы достаточно горя».
А Ганс все говорит и говорит, Вилли кивает, и Алекс больше не понимает их языка.
Бутылка вина наполовину выпита, Вилли с Гансом вовсю предаются фантазиям о будущем, когда раздается звонок в дверь.
– Профессор, – с сияющими глазами шепчет Ганс и торжественно поднимается.
Профессор Хубер похож на человека, спешащего под покровом ночи к любовнице. Ганс уже давно закрыл дверь, однако профессор продолжает нервно оглядываться через плечо, не снимая шляпы и пальто. «Он еще ничего не решил и в любую минуту может встать и уйти», – думает Алекс, чувствуя короткий укол зависти.
Заметив Вилли, профессор Хубер удивленно приподнимает брови, но бормочет только:
– Мне следовало догадаться. – А Вилли немного виновато улыбается.
Ганс приносит из комнаты Софи самое удобное кресло, и профессор, опустившись в него, выглядит еще меньше, чем раньше. От бокала вина он отказывается.
– Перейдем сразу к делу, господа, – говорит он и на словах «к делу» шлепает на стол черновики листовок. – Шморель. – Он протягивает Алексу записи со смесью притворного безразличия и неприкрытого отвращения. С таким же видом учитель латыни возвращал ему контрольные – не просто так он завалил латынь. – Шморель, – сурово повторяет профессор, – это совершенно бесполезное коммунистическое словоблудие, в котором отсутствует основная идея.
– Что?..
Но профессор Хубер не дает Алексу закончить, обращаясь к Гансу:
– А вот ваши наброски можно довести до ума, господин Шолль!
Ганс улыбается с гордым тщеславием образцового ученика.
– Формулировки довольно неуклюжие, – быстро добавляет профессор Хубер, – некоторые мысли продуманы не до конца, но из этого действительно можно сделать что-то годное. Мне нравится рассуждение о том, что мы, немцы, станем народом без страны, если война закончится так бесславно, как это кажется сейчас… Я слышу здесь Томаса Манна? Прежде чем вдаваться в подробности, замечу: господа, эта эмблема, эта «Белая роза» должна исчезнуть. Мы же не девичий клуб! Воззвание немцев ко всем немцам – это сильнее всех выдуманных названий!
Ганс и Вилли одобрительно кивают, и Алекс удивляется тому, как быстро Ганс отказывается от тайного ордена, который основали они вдвоем. Не то чтобы он сам был особенно привязан к этому названию, «Белая роза» была идеей Ганса, и профессор Хубер, пожалуй, прав. Сейчас не время для высокопарных пустословий, однако Алекс еще не переварил замечание о «коммунистическом словоблудии». Он чувствует, как кровь снова приливает к лицу. Да что знает немец о России – настоящей России! – и о том, как мало общего она имеет с коммунизмом?! Что знает о пустых фразах и идеях философ, который всегда руководствуется логикой и никогда – чувством художника?! Что общего у профессора Хубера и Александра Шмореля? Враг, думает Алекс, больше ничего. Однако в такие времена, когда дружба в первую очередь обусловлена товариществом по несчастью, этого вполне достаточно. Не вмешиваясь в разговор, Алекс спокойно курит свою трубку.
Зима 1943 года
Молодая пара идет в сторону вокзала. Возможно, они собираются поехать к родителям невесты или отправиться в путешествие, в любом случае, уезжают они надолго: у обоих в каждой руке по тяжелому чемодану. Если кто-то спросит, что находится в чемоданах, они ответят: «Одежда».
Но никто не спрашивает, да и зачем спрашивать, они выглядят совершенно обыденно, идут себе рядом, тихо разговаривают.
Несмотря на все возражения Ганса, Софи настояла на том, чтобы это поручение доверили ей.
– Молодые девушки не вызывают ни у кого подозрений, – говорила она. – Я буду менее приметной, чем вы.
С этим доводом Ганс согласился:
– Но будь осторожна и не рискуй понапрасну!
Софи с улыбкой закатила глаза. Было решено, что вторым рассыльным будет Алекс – только он мог купить билеты на свои карманные деньги. Когда Алекс соглашался ехать, он думал не столько об опасностях, сколько о возможности сбежать из этого города, из родительского дома, из квартиры Ганса, даже от Лило. Просто уехать, далеко-далеко.
По дороге на вокзал Алекс и Софи стараются не говорить ни о чем, кроме пустяков, – вдруг кто-нибудь подслушает.
Но стоит кому-нибудь подойти – особенно если он в форме, – как они сразу же теряют нить разговора, Софи дрожащим голосом рассказывает о своем последнем походе или лыжной прогулке, однако прохожий просто здоровается или идет мимо, не сказав ни слова.
Алекс думает, что было бы здорово иметь глаза на затылке, чтобы одним смотреть только на чемоданы, а другим – в сторону России, однако человеку приходится смотреть вперед, хочет он того или нет. Так уж мы устроены.
Наконец Алекс и Софи добираются до вокзала, где их пути расходятся на платформе: Софи поедет в Аугсбург, Алекс – в Вену. На прощание Софи целует его в щеку: