– Эксл! – Я бегу за ним. – Дрикс, подожди. Да остановись же! Эксл, пожалуйста!
Водительская дверца открыта, но запрыгнуть в кабину Дрикс не успевает. Эксл хватает его за руку, разворачивает и впечатывает спиной в борт грузовичка.
– Ты что делаешь? Мы на работе!
В крови шумит адреналин, и глаза Дрикса мечут огненные стрелы. Я останавливаюсь. Лицо перекошено безумным гневом, зубы сжаты, все тело напряжено и готово к броску, как у змеи перед смертельным укусом, – таким я никогда прежде его не видела. Ни его, ни кого-либо другого. Это не просто ярость. Не просто гнев. Это нечто нечеловеческое, нечто дикое, первозданное, необузданное, жаждущее крови.
Дрикс припечатывает листок к груди брата.
– Дружок Холидей. Он ограбил магазин, подставил меня и теперь ответит за это.
Одной рукой Эксл держит Дрикса, обхватив его запястье пальцами, словно стальными тисками, другой вырывает у брата ключи и поворачивает листок.
– Тату на предплечье, – шипит Дрикс. – Это Джереми.
Эксл разжимает пальцы и… Далее следует предложение, повторить которое решится не каждый.
– Где ты это взял?
– У меня. – Я подхожу ближе. – Келлен попросила помочь, и я нашла это в деле Дрикса.
В глазах Эксла лед.
– Так твой отец знал, что Дрикс не грабил магазин?
Я так поспешно и решительно трясу головой, что узел волос расползается на прядки.
– Нет. Это невозможно. Он не имел никакого отношения ни к аресту, ни к предложению окружного прокурора. Отец подключился, когда кандидатов для программы уже отобрали. Он полностью доверился окружному прокурору и не сомневался, что тот сделает правильный выбор.
– Мы не видели этот снимок, – говорит Дрикс. – И даже не знали о его существовании.
– Мы и не спрашивали. – Эксл трет ладонью щеку. – Я был дурак и даже не задавал вопросов. Но теперь-то надо быть поумнее. Надо продумать, как очистить твое имя и как не создать проблем для Келлен. Нужен адвокат. Хороший.
– И чем мы ему заплатим? – бросает Дрикс.
– Не знаю, но что-нибудь придумаем.
– Мой отец, – говорю я, и братья поворачиваются ко мне и смотрят так, будто уже забыли о моем присутствии. – Мы пойдем к нему. Он поможет. Я знаю.
Лицо Дрикса остывает от гнева.
– Мы не можем пойти к нему. Нам нельзя быть вместе.
Страх и тревога нарезают круги у меня в животе, но выбирать не приходится, и я сглатываю тошнотворный вкус. Разве я не папина дочь?
– Отец открыл программу, чтобы дать голос безголосым. Ему не понравится, что я промолчала, выгораживая себя. Это важно. И ты не пустое место. Пусть злится, но он все равно меня любит, а значит, простит. Речь идет о тебе и твоем будущем. Ты должен получить все, что заслужил.
Хендрикс
Машина у Элль самая красивая из всех, на которых мне доводилось кататься. Кожаные сиденья, работающий кондиционер, мотор, который не стучит так, словно вот-вот сорвется. Все плавно, гладко и тихо, если не считать постукивания пальцами по рулю на перекрестках в ожидании зеленого света. Элль нервничает, и я тоже. Никто не знает, как пройдет разговор с ее отцом, но что-то подсказывает, что добром это не кончится.
Она сворачивает на подъездную дорожку, берет вправо, объезжает дом и останавливается перед большим гаражом. Ровный шум мотора сменяется полной тишиной.
– Ты не обязана это делать, – говорю я.
Элль смотрит на меня, и ее пугающе бесстрашные голубые глаза смягчаются.
– Такой меня воспитали. Отец учил сражаться за людей, а ради тебя сражаться определенно стоит.
Сражаться. Я сражаюсь всю жизнь. Но ради чего? Мои сражения – кулачные драки, и не встреться мне в жизни Элль, я так бы и продолжал, катился бы по той же дорожке, и вот теперь схватился бы с Джереми.
Я люблю Эксла, но когда он сказал, что нужно соглашаться на сделку, это было хуже, чем удар под дых. Хуже, чем если бы мне голову оторвали от тела. Хуже, чем если бы сердце вырезали из груди. Брат сказал сдаться. Сказал, что мы не сможем победить. Сказал не лезть в драку.
Что-то во мне сломалось тогда. Что-то, что делало меня собой. И вот теперь я сижу рядом с Элль, понимая, что, сражаясь за меня, она вызовет на себя гнев всей своей семьи. Я сижу, чувствуя, как закипают эмоции, грозя прорваться наружу.
Кладу ладонь ей на щеку, и она льнет ко мне.
– Спасибо.
– Меня, возможно, растопчут в пыль, – говорит Элль, и улыбка у нее получается неестественная, принужденная. – Подождешь здесь?
Провожу пальцем по ее губам, стираю фальшь. Мне по душе настоящая, искренняя, пусть даже грустная.
– Все получится. Твой отец – хороший человек, и я не пожалею времени и сил, чтобы доказать ему, что достоин тебя.
– Надо идти. – Уголки ее губ ползут вниз, и у меня сжимается сердце.
Задний двор большой, зеленый, пышный, но внимание привлекает белая беседка рядом с плакучей ивой. Живописная, уединенная, идеальная как укрытие. А оно нам с Элль может понадобиться. Нам нужно жить в нашем собственном мире.
Я выхожу, обхожу машину, открываю дверцу со стороны Элль и подаю ей руку. Она смущенно улыбается, и наши пальцы сплетаются. Закрываю дверцу и смотрю ей в глаза, чтобы она знала – я серьезен на все сто.
– Когда это закончится, пойдешь со мной на свидание.
Элль расцветает.
– Это вопрос? Я потому спрашиваю, что не услышала в конце вопросительного знака. В реальном мире люди просят свидания, а не назначают его.
Она меня убивает.
– Сначала извинение, теперь просьба… ты дорого обходишься.
Элль смеется, и я тяну ее за руку.
– Идем со мной.
Взявшись за руки, мы идем по траве, и Элль показывает место, где Генри построил для нее домик на дереве, когда ей было десять лет; другое, где отец учил ее, как отбивать мяч битой, и то, где они с мамой теплыми и ленивыми летними деньками читали вместе книжки.
Под сенью плакучей ивы рассказываю Элль, как Эксл учил меня играть на гитаре, как потом я сам выбрал барабаны и как бабушка Холидей сказала, что раз уж я не полная задница, то она даст мне уроки игры на пианино. Рассказываю, что на день рождения мы бросаем друг в друга торты с тех пор, как я давненько запустил своим в Холидей, которая действовала мне на нервы. Так родилась традиция.
Мы разговариваем, смеемся и несколько минут чувствуем себя подростками, прогуливающимися летним деньком. Теплый ветерок, голубое небо, распевающие пташки… В беседке нас встречает тень. Мы садимся на деревянную скамью, и Элль берет меня за руку.
– Хочу, чтобы когда-нибудь на благотворительный вечер со мной пришел ты, – говорит она мягким, мечтательным голосом, как будто мы перенеслись в другое место, в другое время.
– Мне придется надеть смокинг?
Она моргает:
– Конечно. Ты и в костюме потрясающе выглядишь, но я мечтаю увидеть тебя в смокинге.
– Над фантазиями нам еще надо поработать. В моих одежды обычно меньше, а не больше.
Элль краснеет, но улыбается – по-настоящему.
– У тебя твои фантазии, у меня – мои. Но представь – мы с тобой вместе. Я – в длинном струящемся платье, ты – во всем обворожительно черном. А потом мы танцуем, и ты навсегда сохраняешь в своей памяти меня в прекрасном платье и нас танцующими.
Представить нетрудно. Знала бы, сколько самых разных «мысленных снимков» уже отложены у меня в голове. Но я слышу, что говорит Элль, и понимаю, что она хочет показать меня как своего парня. Хочет танцевать со мной у всех на глазах. А сейчас она готова пройти ради меня через ад, и я могу сделать все ради нее.
Порыв ветра пронзает беседку и бросает пряди волос ей в лицо. Я сжимаю ее руки.
– Потанцуй со мной.
Элль ослепительна. Ее глаза, ее улыбка – солнце, которое центр моего мира. Она встает посредине беседки, кладет руки мне на плечи, и мы раскачиваемся из стороны в сторону. А потом я делаю то, что не делаю почти никогда, – пою.
Пою негромко, мягко, прямо ей в ухо, и мы движемся в ритме мелодии. Я пою о полете, о крыльях любви и в своем любимом месте, там, где ритм убыстряется и меняется, кружу Элль. С поворотом на каждый удар малого барабана. Затем драматическая пауза – ни ритма, ни голоса, ни музыки, – и я наклоняю ее, и она смотрит на меня снизу вверх с такой любовью, что мое сердце готово устремиться в небо.
Привлекаю ее к себе, и мы уже не танцуем, а только держимся друг за друга. Она наклоняет голову чуть вбок и облизывает губы, я заключаю ее лицо в рамку ладоней и, отвечая на приглашение, целую. Легко и медленно. Чтобы запомнить, какая она мягкая снаружи, но несгибаемая внутри.
И спичка вспыхнула. Губы приходят в движение, ее руки у меня на спине, грудь прижимается к груди. Пожар разгорается, но сейчас не время и не место, потому что поцелуй – это обещание.
Обещание остаться с ней, несмотря на последствия. Обещание любить ее. Обещание, что однажды, когда-нибудь, мы вместе выйдем на танцпол. Я – в смокинге. Она – в прекрасном платье.
Я еще раз целую ее в губы и отстраняюсь. Не говорю, что люблю ее, потому что за меня все сказал поцелуй. Она тоже ничего не говорит, потому что все, что мне нужно, говорят ее синие глаза.
Я снова обниму ее, снова буду с ней, и к тому времени, когда это случится, я уже освобожусь от прошлого.
Эллисон
Руки холодеют. Мерзнут. Но при этом потеют. Дрикс следует за мной по дому. Как всегда после долгих поездок, в доме пусто. Мама и папа предпочитают отдохнуть, побыть какое-то время одни после долгого напряжения, когда им приходилось изображать совершенство.
Когда мы только вошли, мама поднималась по лестнице, и я, услышав ее шаги, остановилась, чтобы она не обернулась и не увидела меня. Видеть разочарование на ее лице мне совсем ни к чему. А еще я не хочу, чтобы она задержала меня на пути к папе. Дело касается нас троих: меня, папы и Дрикса.
У двери кабинета я делаю глубокий вдох, но это не помогает – тошнота накатывает волнами, и остановить их мне не по силам. Как только одна волна теряет силу и опадает, ей на смену спешит другая. Но ведь мы все делаем правильно. И папа обязательно это поймет. Позлится из-за моего вранья, но в конце концов простит, потому что любит.