– Да, ни при чем, но люди посчитают иначе. Средствам массовой информации не важно, что папа положился на окружных прокуроров. Они захотят знать, почему твой отец не частный детектив и не проверил досконально все факты, касающиеся участников программы.
В животе будто вяжут канат.
– Смешно. Никто и не подумает его винить.
– Нельзя быть такой наивной. Ты встретилась на ярмарке с парнем, постояла с ним несколько минут и посмотри, как повели себя репортеры. Они обожают скандалы. Им наплевать на то, что твой отец спасает людям жизнь. Им будет интересно только то, что невинного подростка наказали за то, чего он не делал, и отвечал за все, когда это случилось, твой отец. Они станут искать любой повод, чтобы распять его. Будут говорить, что это он дал указание окружным прокурорам склонять к досудебным сделкам хороших потенциальных кандидатов, чтобы обеспечить успех предложенной им программы. Они разорвут программу в клочья, а заодно и пустят под откос карьеру твоего отца.
Я роняю подушку и наклоняюсь вперед.
– Но программа действительно работает, и Дрикс подтвердит это любому и каждому. Программа спасла его, и он благодарен папе за то, что его выбрали для участия в ней. Я знаю, он расскажет людям, что папа не имел никакого отношения к его аресту и сделке…
– Это не важно, – перебивает мама. – Правда не важна. Так было всегда. Важно только то, что в заголовках. Ни опровержений, ни разъяснений никто не читает. В каждой детали станут выискивать что-то потенциально дурное. Неужели ты этого еще не поняла? Этой стране не нужны герои. Зачем, если ей больше по вкусу попинать злодея.
Звучит немножко безумно.
– Так ты что хочешь сказать? Что нам вообще ничего делать не надо? Что пусть Дрикс так и живет, считаясь преступником? Что ему нет места в программе для юных исполнителей только из-за того, что система плохая? Что у него нет никаких шансов на будущее?
Мама смотрит на меня такими холодными глазами, что я даже ежусь.
– Ему не следовало рассказывать всем, что он натворил. Дрикс сам так решил. Доступ к материалам его дела закрыт.
Я хлопаю ладонью по покрывалу:
– Его папа попросил!
– Это недоказуемо, и он мог отказаться отвечать. Хендрикс Пирс обвиняет в своих проблемах целый свет, хотя правда в том, что он мог бы сам побороться за свою невиновность. А еще раньше мог бы выбрать другую, более приличную жизнь. Хендрикс сделал свой выбор и должен нести ответственность за него. Он валялся возле магазина в невменяемом состоянии, а значит, не такой уж белый и пушистый, как ты думаешь.
– Шутишь? Все, что ты здесь сказала, не важно. Дрикс невиновен, и я докажу это!
– Ценой карьеры твоего отца?
– Ты сама не знаешь, что из этого получится! – кричу я.
– А ты готова сломать карьеру отцу, чтобы это выяснить? Из-за мальчишки, с которым познакомилась в рамках предвыборной кампании? Мальчишки, с которым ты несколько раз встречалась в его доме? Ты знаешь его совсем недолго, а мы дали тебе жизнь. Отличную жизнь. Идеальную жизнь. Тебе семнадцать, и ты понятия не имеешь, что такое настоящая любовь. Ты понятия не имеешь, что такое настоящий мир. А он жесток и суров. Не поддавайся эмоциям и не принимай решений, которые осложнят жизнь близким тебе людям.
Чувствую, как от лица отхлынула кровь. Неужели Дрикс рассказал обо всем папе?
– Он сказал тебе, что я была у него дома?
– Я и так знала, – возмущенно восклицает мама.
Сердце останавливается, и я снова переживаю уже знакомое ощущение отделения души от тела.
– Ты знала?
Мама закрывает глаза, переводит дыхание, и через считаные секунды ее лакированная маска снова на месте.
– Конечно, знала. Я твоя мать. Знала, но молчала. Думала, ничего серьезного. К тому же вы оба вели себя осмотрительно. Я тоже была когда-то подростком. Понимаю, что такое влюбиться, но понимаю и то, что такое пламя быстро гаснет. Я знала, что тебе нужно больше свободы, но провела линию, за которой начинается саморазрушение. Теперь это все уже не имеет значения. Хендрикс внизу, и твой отец объясняет ему ситуацию.
Должно быть, Дрикса впустили через заднюю дверь. Так хочется вскочить, сбежать вниз, но я понимаю, почему здесь мама. Ее задача удержать меня и не дать натворить глупостей.
– Вот что я тебе скажу, – продолжает она. – Он более взрослый, чем ты. Более сдержанный, уважительный и понимает, насколько жесток наш мир.
Внутри у меня все обрывается.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что он, по крайней мере, слушает. – В ее руке попискивает сотовый. Она смотрит на экран и вздыхает. – Твой отец хочет, чтобы ты спустилась, но я хочу, чтобы прежде ты переоделась и привела в порядок волосы. В доме посторонние, и тебе пора наконец вести себя сообразно возрасту. Больше просить не буду. Так что, пожалуйста, сделай одолжение, постарайся брать пример с Хендрикса, слушай, что тебе говорят, и действуй соответственно.
Хендрикс
Я открываю дверь в кабинет губернатора Монро, и передо мной мелькают светлые волосы.
– Папа, позволь мне поговорить с ним. Пожалуйста. Всего лишь несколько минут.
Хватаю Элль за запястье, удерживаю, чтобы она не ворвалась и не наговорила лишнего. Она останавливается и смотрит на меня большими удивленными глазами.
– Я искала тебя.
Элль поворачивается к отцу, который сидит за своим письменным столом, и тот одобрительно кивает. Когда мы в последний раз были в этой комнате втроем, ее отец рвал и метал.
– Поговоришь и ступай в свою комнату, – говорит губернатор. – Я тебя найду.
Элль что-то бормочет и, когда мы выходим, закрывает за собой дверь. Мы смотрим друг на друга. Волосы у нее аккуратно расчесаны, в глазах цветные контактные линзы, макияж скрывает веснушки и шрам. Это и Элль и не Элль, и мне интересно, не становится ли она бесчувственной, когда одевается вот так, чтобы быть кем-то другим. Потому что я тоже хотел бы ничего не чувствовать. Нет, неправда. Я больше не хочу быть бесчувственным. Да, я хотел быть таким, когда вернулся домой после годичного отсутствия, но потом в моей жизни появилась Элль, и она помогла мне ожить.
– Хочешь лимонада? – спрашивает она с улыбкой, от которой сейчас осталась только тень.
Лимонад. Я усмехаюсь про себя, но внешне никак этого не показываю.
– Не откажусь.
Молчаливые и задумчивые, мы идем на кухню, где она начинает искать стаканы, потом подходит к холодильнику и наконец наливает желтоватую жидкость. Как и тогда, в мае, я стою по одну сторону от стола, а Элль – по другую. Два стакана лимонада, но теперь никто из нас не пьет.
– Мы можем обойтись без папы, – говорит она. – Я думала об этом. Нужно попросить окружного прокурора еще раз изучить видеозапись. Указать ему на татуировку. Можно…
Я перебиваю ее:
– Программа сработала.
– Знаю.
Не знает и знать не может. Она не проживала год за годом злясь на мир, стуча головой в стену, громя все вокруг и разбиваясь в кровь, потому что это было единственное решение. Она не мчалась по жизни бездумным ураганом, сметая всех на своем пути. Она не была мной и не понимает, каково это – проснуться холодным утром с ясной головой и дышать чистым лесным воздухом, ощущать росу на лице и одежде, наблюдать за восходом солнца и знать, что родился в этот день. В день, когда пообещал себе, что никогда больше не буду прежним.
– Не знаешь. По-настоящему не знаешь. Ты можешь поверить мне на слово, но не можешь знать, потому что не прошла через нее сама.
– Я не спорю… – начинает она, и я снова перебиваю ее.
– Маркус тоже изменился. Он неоднократно нарушал закон. В банду еще не втянулся, но был к тому близок. Прошел программу и теперь держится с нами, не пьет.
– Да, но только очистить твое имя это никак не поможет.
– Стоит только попытаться очистить свое имя, и я стану мерзавцем. Твой отец правильно все сказал. Вынес щенка из отеля – пришлось публично извиняться. Твоему отцу пришлось платить за ущерб, которого не было. Я выхожу со своим рассказом, и будущее программы под угрозой. Работа, сделанная твоим отцом, под угрозой. Так нельзя. Я не могу взять на себя ответственность за закрытие программы, которая спасла меня, спасла Маркуса и помогла всем, кто в ней участвовал. Если я обелю таким образом себя, то стану негодяем, укравшим надежду у всех, кто оступился в жизни подобно мне.
Элль молча смотрит на меня. Красавица, которая терпеть не может несправедливости. Девушка на пороге взрослости, которая верит, что может изменить мир. Может, в этом сомнений нет, но не со мной. Слишком многое против меня, и иногда складывается так, что поражения не избежать.
Она постукивает пальцем по столу:
– Так быть не должно. Не должно быть, что либо все, либо ничего. Нужен какой-то другой путь.
– Скажи, какой другой, и я «за».
Элль смаргивает слезы, и злость красит ее щеки. Я понимаю ее чувства, потому что это и есть треклятая история моей жизни.
– Два варианта – и оба плохие, – продолжаю я. – Вариант первый: я молчу и остаюсь преступником на всю оставшуюся жизнь. Прикрытием преступления, совершенного дружком моей сестры. Вариант второй: я ворошу прошлое, высказываюсь вслух, и программа, спасшая мне жизнь, умирает, а карьера твоего отца растоптана. Ребята, которым помощь нужна так же, как мне, ее не получат. Они попадут в систему и станут проклятыми.
Элль вытирает уголки глаз, и ее боль убивает меня.
– Это худший вариант. Ты не можешь утверждать, что именно так все и будет. Кроме того, мои папа и мама что-нибудь придумают.
Ворочаю шеей влево-вправо.
– А если они правы? Я не могу так рисковать.
– Почему? – кричит она, и меня, словно стрелой, пронзает злость.
– Потому что я не какой-то подонок. Потому что есть сотни, может, даже тысячи людей, которых можно спасти, если я промолчу.
Элль вздрагивает:
– Бо́льшее благо? Ты это имеешь в виду? Твоя жизнь, твое будущее значат меньше, чем чье-то еще?