– Я не могу решать исход выборов. Этот вопрос в руках людей. Избирателям нужно делать свою работу, изучить кандидатов, не поддаваясь влиянию средств массовой информации и соцсетей, и проголосовать. Только так можно спасать жизни.
На этом передача заканчивается, и вся комната аплодирует. Встречаюсь глазами с Элль, и она целует меня. Открыто, не стесняясь, не думая о том, что в комнатушке собралось не меньше десяти человек. Я целую ее в ответ, и когда она отстраняется, вижу в ее глазах свет, от которого мое сердце поет.
У нас получилось, и даже когда мир разваливался на части, мы с Элль выбрались живыми на другую сторону.
Эллисон
Эмоционально опустошенная после просмотра интервью с Дриксом, я паркуюсь и несколько минут сижу за рулем. Смотрю на возвышающееся передо мной здание и думаю о том, с какими чувствами многие годы подъезжала к нему и как выскакивало из груди сердце, стоило лишь въехать на дорожку. Это был мой дом. Здесь я находила уют, покой, исцеление. Теперь же каждая секунда пребывания здесь наполняла меня страхом.
Шантаж родителей обошелся недешево – мы не поддерживаем больше отношений. Временно сошлись на том, что до выборов будем делать вид, что ничего не произошло и мы едины, но на самом деле мы даже не разговариваем. Словно заблудшие души проходим мимо друг друга в ночной темноте.
Меня, по крайней мере, не выставили, как Генри, за порог, и мои занятия оплачиваются. За это я им признательна. Многие дети, не говоря уже о Генри, не получают и доли того, что получаю я.
Гудок сотового – похоже, Генри читает мои мысли. Посмотрел интервью. Может быть, этот парень не так уж и плох. Может, будет жить.
Я фыркаю. Генри и Дриксу еще только предстоит встретиться, но это обязательно случится, как только Генри приедет в Кентукки. Если пишет сообщение, значит, находится где-то в стране, но не в моем родном штате.
Я: Обидишь его – будешь иметь дело со мной.
Генри: Как страшно.
Ладно, хватит оттягивать неизбежное. Я выхожу из уютной машины и вхожу в дом через кухню. Направляюсь в свою комнату и уже поворачиваю к лестнице, когда меня догоняет голос матери.
– Элль.
Резкая судорога в животе. Замедляю шаг и размышляю, стоит ли идти или лучше подождать.
– Пожалуйста, Элль, я скучала по тебе.
Как больно от этих слов. Я поворачиваюсь, совершенно не думая о том, что едва ли не каждый контакт с ней означает только новые раны. Всегда остается слабенький лучик надежды, что, может быть, на этот раз мы решим задачу, как снова стать семьей.
Поворачиваюсь и моргаю от удивления – на маме хлопчатобумажная рубашка и лосины для занятий йогой, волосы собраны в незатейливый хвост, и выглядит она моложе, чем обычно. Должно быть, собралась в спортзал.
Мы смотрим друг на дружку, и я жду, что она заговорит первой. Несколько недель назад, после моего ультиматума, я попыталась поговорить с ними, но тогда они и слова не дали мне сказать. Что касается меня, ответственность за восстановление отношений лежит теперь на них. Молчание затягивается, и я снова делаю шаг к лестнице, а мама проходит вперед.
– Подожди.
Дышу через нос, стараюсь удержаться и не дать воли злости. Если она действительно пытается поговорить, то выйдя из себя делу не поможешь.
– Что тебе нужно?
– Твой отец все еще может победить на выборах. Люди отозвались на интервью Хендрикса, и рейтинг одобрения твоего отца сразу подпрыгнул.
Чувствую, как напряглась спина.
– Он сделал это не ради отца, а ради спасения программы. Я устала. Тебе еще что-то нужно?
– Отец хотел бы поговорить с тобой. Мы оба хотели бы. Мы совершили ошибку и желали бы исправить ее и помириться с тобой.
Из тех эмоций, что бушуют во мне, в груди сплетается узел. Хочу ли я идти дальше вместе с родителями? Да, но злость на них обоих еще не улеглась.
– Пойдем со мной в кабинет отца. Дай ему шанс поговорить с тобой.
Я качаю головой:
– Если хочет поговорить, пусть сам меня найдет. На его территории я больше не играю.
Сделав заявление, поднимаюсь по лестнице и направляюсь в свою комнату. В эту игру мы играли уже дважды после той пресс-конференции, которая положила для нас конец всем пресс-конференциям. Оба раза отец пытался руководить мной из-за письменного стола, и оба раза я ушла. Руководить собой я больше никому не позволю. Пусть попытаются поговорить со мной на моих условиях.
У себя в комнате я сбрасываю туфли, отправляю сообщение Дриксу и, услышав легкую и дробную поступь, оборачиваюсь к двери. Звук для моего дома странный, знакомый, но связать его с чем-то определенным я не могу. Моргаю раз, другой, и тут в комнату вкатывается клубок меха.
Пес. Большой, но не огромный, не щенок. Увидев меня, останавливается и смотрит. Весь черный, шерсть в некоторых местах спуталась, и мое сердце сжимается от боли, когда я вижу проступающие под кожей ребра. Пес начинает шумно дышать – признак беспокойства, – и я опускаюсь на колени и протягиваю руку. Он тянется, обнюхивает и медленно идет ко мне. Осторожничает. Я жду, пока приблизится, и чешу его за ушами.
– Ты определенно потерялся.
– Так и есть, – говорит отец, и я вскидываю голову. – Увидел его возле здания законодательного собрания на этой неделе, пес рылся в мусоре. Увидел и сразу подумал о тебе.
– Потому что на глазах у тебя я потеряла дворняжку, которую ты должен был спасти?
– Потому что сотни, если не тысячи, человек прошли на этой неделе мимо него, и никто не попытался ему помочь. В том числе и я. Сегодня в интервью Хендрикс говорил о тебе, и, слушая его, я кое-что понял.
Я сажусь на пол, и пес кладет голову мне на колени. Глажу его и понемногу готовлюсь к тому, что может стать срыванием с души аккуратно наложенных повязок.
– А ты понял, что не должен был ругаться со мной из-за Дрикса?
– Как и то, что он знает тебя лучше, чем я. Дрикс не стал пытаться переделать тебя во что-то, но увидел твою силу в тебе самой, и эта вера спасла его.
Я молчу, потому что действительно не знаю, что сказать.
– Ты была бы единственной, кто остановился бы и помог этому псу, – продолжает отец. – Сколько бы раз я ни кричал и ни ругался на тебя, сколько бы раз ни кричала на тебя мать, ты все равно остановилась бы и спасла его.
Это правда.
– Однажды ты сказала мне, что ценна каждая жизнь. После того, что случилось в тот вечер, после ран и потерь, я чувствую на себе груз. Я не претендую на то, что знаю все ответы, что знаю, как починить сломанное, но знаю, что ты спасла бы этого пса, и теперь мне нужна твоя помощь, потому что я не знаю, что нужно, чтобы спасти эту жизнь.
– Оттого что ты принес домой эту собаку, между нами ничто не изменилось. И даже не начало меняться.
Отец прислоняется плечом к дверному косяку и сует руки в карманы. Вид у него до боли печальный.
– Знаю, но это единственный способ попытаться восстановить наши отношения. Я люблю тебя и хотел для тебя самого лучшего, но теперь я понимаю, что лучшее в моем представлении могло быть не самым лучшим для тебя.
Мне страшно даже подумать о прощении, страшно надеяться, что мою семью можно исправить, но прощение такая штука – его можно растянуть. Я не обязана фальшивить, говорить или делать что-то против совести, предлагать ему обняться или соглашаться с откровенной ложью типа «что прошло, то быльем поросло». Мы не в кино играем. Это реальная жизнь, а в реальной жизни иногда нужно сделать миллион шажочков, пока рана затянется.
Сегодня отец старается, а раз так, то и я тоже постараюсь.
– Ты покормил его?
– Дал то, что оставалось в кухне.
– Ему нужна собачья еда. И ванна. Кое-что есть в прачечной в нижнем ящике.
Отец отталкивается плечом от дверного косяка:
– Сейчас принесу.
Я поднимаюсь и качаю головой:
– Еду принесу я. А ты займись ванной. У себя.
Он поднимает брови, и я смотрю на него, пытаясь понять, примет ли он новые правила и согласится ли подчиниться. Как ни странно, отец уступает и свистом подзывает собаку.
– Идем принимать ванну.
Они идут по коридору в спальню родителей, а я следую за ними. Отец оглядывается через плечо.
– Ты же вроде бы собиралась принести собачьей еды.
– Принесу. Но сначала хочу убедиться, что он тебя не загрызет.
– Думаешь, я это заслужил?
Усмехаюсь и замечаю на его лице тень улыбки.
– Может быть.
– По крайней мере, честно, Элль. По крайней мере, честно.
Хендрикс
Элль смеется, и звук ее смеха ползет по моей коже. Небо над нами наполняет миллион звезд, и прохладный осенний воздух кусает кожу. Элль в платье без рукавов. Синий шелк. С каким удовольствием я сопровождал ее на школьный осенний бал. Она была там самой красивой девчонкой, и мне жутко повезло весь вечер танцевать с ней медленный танец.
Стаскиваю куртку, набрасываю ей на плечи, и мы идем по траве через задний двор в направлении беседки, где были этим летом. Элль запахивается поплотнее, вдыхает мой запах и улыбается.
Своей настоящей улыбкой, той, которая владеет моим сердцем, той, которую она бережет единственно для меня.
Родители Элль уехали на уик-энд, и сегодня мы одни. Мы подходим ближе, я замечаю мелькающие огоньки и поворачиваюсь к Элль за объяснениями.
– Холидей и Келлен помогли.
– Помогли? – Пытаюсь понять, что бы это значило. Элль цепляет пальцем мой палец и тянет меня вперед.
– Я так долго ждала этого вечера. Знала, что будет музыка и смех, танцы и песни. Знала, что буду хотеть продолжения. Вот почему Холидей и Келлен помогли сделать так, что все закончилось не сразу.
Мы входим в беседку. Зажженные свечи образуют круг. Элль тянет меня в середину. На скамье корзина с фруктами, одеяло и айпод с портативной колонкой. Несколько касаний, и начинает играть музыка. Негромкая и манящая. Я узнаю джаз и невольно улыбаюсь.
Оказывается, джаз, как я узнал в своей новой школе, это и есть та музыка, играть которую я был рожден. Джаз, как выяснилось, наименее любимая музыка Элль, однако ж она ее слушает. Слушает каждую вещь, которую я играю, причем с восхитительной улыбкой. Когда в средней муниципальной школе нашего округа узнали, что мне сначала предложили место в программе для юных исполнителей, а потом отозвали приглашение по настоянию обеспокоенных родителей и членов совета, они связались со мной, рассказали о своем делающем первые шаги музыкальном клубе и попросили записаться на курс. Я согласился, но только при условии, что они примут и Маркуса. Они согласились, и пока что ни разу не пожалели о своем решении.