Услышав слова «детский дом», Мотя покрылся испариной. Он сразу вспомнил Босса Андрюху и его рассказы. Ну нет, пускай в колонию отправляет, дед вон тоже сидит, и ничего. Там хоть живых людей не поджигают, все-таки под присмотром. А от рукопашного как-нибудь отобьется.
– Да вы что, дяденька, какие документы. Ну да, соврал, простите. Мне пятнадцать лет. Я правда нигде не живу и документов своих никогда не видел.
– Так, ладно. – Похоже, милиционер сменил гнев на милость. – Сейчас молчи, я писать буду. Если спрошу – отвечай. Не спрошу – молчи. Понял?
– Понял, чего тут непонятного…
Пузатый представитель закона принялся за свое сочинение. Матвейка сидел тихо, как мышь, боялся шелохнуться и спугнуть музу блюстителя закона. Тот писал долго. Иногда что-то бормотал, повторял, поднимал палец кверху, типа его осенило, и продолжал сочинять дальше. Только два раза он отвлекся.
– С кем ты грабил магазин? – между делом спросил старшина и, услышав в ответ «ни с кем», кивнул головой. – Ты хочешь сказать, что ты не знаешь людей, с которыми вступил в преступный сговор… – Он испепелял враждебным взглядом пацана. Тот промолчал.
– Молчание – знак согласия, – удовлетворенно заявил мент и продолжил работу, стараясь, как первоклассник. Видно, накрыло вдохновение.
Второй раз он отвлекся, чтобы спросить, был ли Матвейка вооружен.
– Нет, у меня пока нет оружия, – честно ответил подозреваемый.
Участковый был не лыком шит:
– Ты что, сопляк, даже ножа перочинного с собой не носишь?
– Да только нож и был… – признался Мотя.
– Ага. – Милиционер расцветал на глазах. Еще чуть-чуть, и он взорвался бы от чванства, как мыльный пузырь. Еще бы! Только что за какой-то час-полтора Серегой Каморкиным было написано лучшее, если не единственное, сочинение его жизни. В сочинении было подробно изложено, как он обезвредил вооруженную до зубов банду головорезов и взял с поличным главаря. В третий раз Каморкин не спросил ничего. Он просто приказал:
– Покажи-ка нож.
– Я не могу, – ответил Мотя.
Каморкин рассвирепел и чуть было не полез драться, но Матвейка дружелюбно заметил:
– Мне в наручниках неудобно.
Тогда милиционер вытащил пузо из-за стола и, подойдя к подследственному, обшарил карманы. Есть! Перочинный нож Василия-тракториста был в кармане.
Странная гримаса исказила лицо милиционера. Он был настолько доволен, что не мог скрыть широкую улыбку, хотя изо всех сил пытался быть серьезным, справедливым и строгим.
– Да… – протянул он. – Ты, кажется попал за всех…
Он допил пиво. Видимо, напиток придавал ему сил и урезонивал агрессию:
– Сейчас ты просто подпишешь бумаги, которые я тебе покажу. Можешь не читать – пустая трата времени. – Он подошел в Матвею и переодел наручники, оставив свободной правую руку.
– А можно прочитать? – неуверенно спросил подозреваемый.
– Можно, только после того, как подпишешь. – Он положил перед Мотей заполненные бланки допроса и ткнул пальцем в место для подписи. – Вот здесь. – Старшина сунул треснувшую ручку в руку парня. – Сначала напиши «с моих слов записано верно».
Матвей и не думал сопротивляться. Он без сомнения поставил бы подпись и написал продиктованные слова, но, неуклюже поцарапав ручкой бумагу, обнаружил, что чернила в ручке иссякли.
– Ручка не пишет, – сообщил он Каморкину.
– Как не пишет? Ты опять за свое? – Участковый явно готовился к бою.
– Возьмите сами и попробуйте! Чернила закончились! К тому же я правой рукой плохо пишу. Я – левша!
– Будешь писать такой, какой надо! – заорал Каморкин, но ручку выхватил и принялся лихорадочно копаться в ящиках, отыскивая новый пишущий инструмент.
Старшина суетливо рылся в столе, но, судя по всему, ему была положена только одна ручка в год. Зато он находил много других занятных вещей. Часы «Кассио», электронные, конфискованные у водителя грузовика. Портмоне «Шанель», женское, конфискованное у девушки без паспорта. Зажигалка «Ронсон», брелок с Эйфелевой башней, зажим для денег «Дюпон» и даже подводка для глаз «Кристиан Диор» – все это проживало на постоянной основе в столе Сереги Каморкина. Ручки не было.
– Сиди тихо! – приказал старшина и вышел в коридор, надеясь, что где-нибудь раздобудет пишущую ручку.
Мотя тем временем занялся любимым делом. Он стал читать рукопись. Огромное количество грамматических ошибок поразило гораздо меньше, чем фантазии милиционера. То, что описал в своих бреднях старшина, тянуло на сценарную заявку полного метра. Когда Матвей читал безграмотные каракули участкового, он пытался представить ситуации в образах. Это ему удалось. Проступки итальянского мафиозо показались жалкой пародией на совершенное Мотей преступление. Главный герой – естественно, старшина Каморкин – заслуживал по сюжету если не барельефа в Кремле, то хотя бы ордена за заслуги перед Отечеством. Злодей, которого одолел старшина, не имел аналогов в мировой практике, потому что был невероятно изощрен, коварен и предусмотрителен. Матвей с трудом узнал себя в описании, и то потому что совпадала последовательность действий. Вынес – сложил – убежал. Правда, многое не совпадало. Угрожал ножом продавцу, соучастники держали под прицелом, многочисленные побои, травма черепа, огнестрельное оружие, сопротивление властям, нанесение телесных повреждений представителю закона…
Матвейка даже не смог поставить себя рядом с описанными событиями. Как раз в момент, когда он пытался это сделать, появился старшина с огрызком карандаша в руке.
– Пиши.
– Карандашом? – удивился Мотя.
– Не бзди. Я потом обведу.
Матвей не знал, как сказать, чтобы мент не обиделся. Подумав секунд двадцать, он осторожно начал:
– Тварищ старшина, я не смогу подписать этот протокол, потому что это – вранье.
У мента перекосилось лицо.
– Ты в себе, сопляк? Не сможешь подписать?! Не сможешь только тогда, когда у тебя обе руки будут сломаны!
Он схватил гранитный бюст Ленина со стола и припечатал свободной рукой Мотину кисть. Дальше все происходило как в кино. Мотя смотрел на свою руку, прижатую к поверхности письменного стола огромной ладонью пузатого милиционера. Статуэтка Владимира Ильича взлетела несколько раз над головой Каморкина и опустилась на фаланги, запястье и предплечье Матвея. Все произошло в считаные секунды. Боль появилась после третьего удара. Она родилась из кончиков пальцев, как бы намекая на то, что это – только начало. Потом беспощадными колючими иголками просочилась выше, к запястью, и вгрызлась в локоть, будто желая откусить всю руку.
Матвейка терпел изо всех сил.
– Ну вот, теперь я вообще не смогу подписать… – Он пытался язвить: – Вы же мне руку отняли.
Участковый только повысил градус:
– Ты же левша!! – Он помнил. – Давай подписывай. А то и вторую щас оприходую.
Мотя понял, что так и будет.
– Отстегни наручники. – Он перешел на ты. Ему стало все равно.
Каморкин как-то покорно отстегнул вторую руку Матвея, всунул в нее карандаш и ткнул зажатой Мотиной рукой в место, предназначенное для подписи показаний.
– Пиши, – яростно прошептал он прямо в ухо Матвею. – Со сказанных мною слов…
Мотя аккуратно написал фразу.
– Изложено верно.
Матвей написал: «С моих слов изложено верно».
– Подпись!!! – заорал вдруг старшина. – Подпись!!!
Мотя расписался впервые в жизни, ровным ученическим почерком нарисовал: М. Орлов.
28. Георгий
После Валюшиного рассказа Пашка серьезно задумался. Валентина, похоже, тоже погрузилась в свои мысли и примолкла. Почему-то сейчас Шило чувствовал себя так, будто они с Валей очень близки и знают друг друга много лет. Она казалась ему родной, понятной и очень-очень желанной. Пашка боялся неосторожным словом прогнать мгновение призрачного равновесия и не знал, что сказать. Валя выглядела умиротворенной и расслабленной. Она задумчиво перебирала шелковые кисточки белоснежных салфеток, покрывавших деревянный стол. Пашка очень осторожно встал со стула, подошел к Валентине, опустился на корточки и взял ее за руку.
– Не переживай, – сказал он, как тот парень со шрамом. – Оставайся со мной. Ты мне очень нужна.
Валя внимательно посмотрела ему в глаза.
– Ты больше не будешь говорить плохо про Георгия?
– Тебя только это волнует?
– Нет, – тихо ответила Валя. – Но сначала скажи!
– Да я ему почти сразу поверил. Видно же, что он не от мира сего. Просто за последние два года мы такого наслушались от врачей и экстрасенсов, что почти потеряли веру. Поэтому я с осторожностью ко всем отношусь.
– А знаешь, Павел, когда он не может помочь, он сразу отправляет.
– Куда отправляет? – заинтересовался Шило.
– Езжайте, говорит, домой. Молитесь.
– И что это значит?
– Это значит только одно: ни врачи, ни чудо, ни Георгий уже не помогут. Шансов нет. При мне он отправил троих, даже не осмотрев больных. Он сказал: «Езжайте домой, молитесь». Одна женщина упала в обморок после его слов. Он облил ее водой, растер пальцы, виски. Когда она пришла в себя, он ей что-то на ухо нашептал, и она успокоилась сразу. Сказала «спасибо» и увезла своего мужа. У нее такое лицо стало… Светлое, что ли. Очень грустное и очень светлое. Потом она снова приехала, сказала, что хочет работать здесь, помогать, ухаживать за больными.
– И что? – спросил Пашка.
– Ухаживала. Три месяца жила здесь, работала как отрешенная. Выходила мужчину с переломом позвоночника и, когда он встал на ноги, уехала с ним. Счастье нашла. Вот как бывает. – Валя хитро улыбнулась. – А что это ты мою руку мнешь? Колдуешь, что ли? – Она весело захохотала.
– Да уж и колдовать, кажется, бесполезно… – многозначительно ответил Шило. Ему было так хорошо с Валюшей рядом, что он не мог даже представить себе, как жил без нее раньше.
Вдруг Валино лицо омрачилось, и между бровей залегли две сердитые складки.
– Павел, ты обо мне теперь все знаешь. Или почти все. А почему о себе ничего не рассказываешь?