поздно – он имеет право знать, что я нашла Алису. Надо только объяснить ему, что на этот раз все по-настоящему. Он поймет. Он поможет мне.
Наполнив два бокала вином, я вышла в гостиную. За окном было темно, ветер качал кроны деревьев. Снова собирался дождь. Я зажгла свечу на журнальном столике и подошла к окну. В тот момент, когда я протягивала руку, чтобы взять подсвечник, стоящий на подоконнике, я увидела в окне фигуру. Человек стоял на улице за домом. Он смотрел на меня.
Под низко надвинутым капюшоном невозможно было рассмотреть лица. Такой же бесформенный дождевик, как в прошлый раз. Такая же напряженная поза. Такой же угрожающий вид.
Я распахнула дверь на открытую веранду.
– Что тебе нужно? – закричала я. – Сгинь! Оставь меня в покое! ПРОЧЬ ОТСЮДА!
Я хотела выбежать в сад, но споткнулась о порог. Падая, я схватилась за штору, карниз не выдержал моего веса и сорвался вниз. Я вывалилась в дверь, как куль с мукой.
– Мама, что случилось? – крикнул Эмиль, подбегая ко мне.
Вслед за ним появился Хенрик.
– Там кто-то стоит, он следит за нашим домом, – сказала я, показывая пальцем. – Смотрите. Вон там. С капюшоном, закрывающим лицо. Он тут уже стоял. Тот же плащ, тот же капюшон.
Хенрик вышел из дома и огляделся. Эмиль последовал за ним. Они осмотрели улицу в обоих направлениях и вернулись в дом. Хенрик сел на корточки рядом со мной, погладил меня по плечу.
– Пошли в дом, дорогая. Там никого нет.
Я посмотрела на него.
– Там кто-то стоял. Только что.
Хенрик отвел взгляд.
– Ты ведь веришь мне? – спросила я.
Он взял меня под руку, и они с Эмилем без единого слова помогли мне подняться.
– Хенрик! Ты ведь веришь мне?
– Во всяком случае, сейчас там никого нет, – ответил он и улыбнулся.
Эта улыбка мне хорошо знакома. Ею он всегда пользуется, когда считает, то я ошибаюсь. Когда ему хочется, чтобы я не была слишком впечатлительной, не истерила.
Я посмотрела наружу сквозь оконное стекло. Хенрик и Эмиль тоже. Кто-то шел по улице. На нем был дождевик с капюшоном. Я схватила Хенрика за руку.
– Это он, – прошептала я.
– Да ну, перестань. Неужели ты не узнала Юхана? – Хенрик указал рукой. – Он, как всегда, выгуливает собаку.
И он совершенно прав. Это наш сосед. Снова шатается по улице со своей проклятой собачонкой. Плащ у него более светлый, только теперь я это замечаю. Юхан Линдберг заметил, что мы стоим у окна, уставившись на него. Он ухмыльнулся и помахал нам рукой. Хенрик улыбнулся и помахал ему в ответ.
Затем перевел взгляд на меня.
Улыбка на его лице погасла.
22 июня 2003 года.
Я нашла ее. Я нашла Алису.
Две недели назад, когда мы гуляли по «Скансену». Мы с Эмилем стояли в очереди за мороженым.
Там была она.
Я сразу узнала ее. Она выглядела точно так же, как если бы осталась со мной. В следующее мгновение она снова растворилась в толпе.
Опять. Это не должно повториться.
Оставив Эмиля в коляске, я побежала за ней. Расталкивала людей, кричала, чтобы они ушли с дороги. Выкрикивала ее имя.
Ее не было. Она снова исчезла.
Тут я вспомнила об Эмиле и побежала к нему.
Он плакал, ему было одиноко. Его тоже могли у меня похитить.
Никогда в жизни не оставлю своего ребенка без присмотра. Никогда, никогда, никогда. Вообще не нужно было идти с ним в «Скансен». Там слишком много народу. Там куда проще скрыться.
Это никогда больше не повторится.
Даниэль помог мне. Он приехал, как только смог. Я рыдала, и он позвонил в полицию.
Все эти вопросы. Где вы ее видели? Когда? Как она выглядела? Что на ней было надето?
Я рассказываю. В очереди за мороженым, около трех часов дня. Густые темные волосы, ямочки на щеках и остроконечное ухо. На ней было голубое платье, и она была примерно такая. Как Эмиль. С нею был мужчина.
Они смотрят на меня странным взглядом. Глаза у них суровы. Ледяным тоном они сообщают мне, что это была не Алиса. Ей уже не год. Она должна быть больше, чем Эмиль, говорят они. Вы видели кого-то другого. Алисе было бы сейчас десять лет.
Но они не знают. Они ничего не понимают. Они не ощущают ее внутри себя, как я. Они пытаются утешить, казаться добрыми, но у меня за спиной они шепчут Даниэлю, что я больна, что у меня нервный срыв. Они лгут.
Никакой у меня не нервный срыв. Я видела своего ребенка. Я видела ее.
Я видела Алису.
Мне холодно. Руки как лед. Меня трясет от холода, хотя меня накрыли одеялом. В голове и спине жжет. Руки дрожат – наверняка от лекарств, которыми они меня накачали. Хочу домой. Не хочу оставаться здесь.
Хенрик привез меня сюда. Оставил меня здесь.
Я заснула на постели в стерильной белой комнате. Одна.
Проснулась. Вялость. Пустота. Они сказали, что ко мне пришли. Мне помогли подняться с кровати, отвели меня в комнату для свиданий.
Там сидел Даниэль. Обнимать меня он не захотел. Вид у него был встревоженный. Он сердился. Сказал, что не хочет еще раз через все это проходить.
Я закричала ему в лицо – а я что, хочу? Я хочу жить без дочери? Хочу я тосковать, теряться в догадках и не получать ответа?
Он сказал, что затем мы и похоронили ее.
Для того чтобы идти дальше.
А потом я увидела Хенрика. Он стоял в углу с бледным лицом и смотрел на меня, словно не узнавая.
Даниэль сказал: «Ты могла потерять и сына».
Он выразил сожаление по поводу того, что произошло. Пожелал мне хорошей жизни.
И ушел.
Хенрик тоже ушел. Не знаю, решится ли он прийти снова. Даже не знаю, отпустят ли меня домой.
Когда он ушел, я стала кричать ему вслед. Я все кричала, кричала, кричала, пока мне не сделали укол, чтобы я заснула.
Я была одна в квартире. Юханна ночевала сегодня у Акселя.
Лежа в постели, я смотрела в окно. Голубое небо, светило солнце. Мне казалось, что необходимо что-то сделать. Но у меня не было желания выходить из дома.
Надо позаниматься. Всегда есть то, что нужно подучить, и обычно мне это занятие нравится. Но не сейчас. Не хочу. Сил нет.
Комната у меня, как сказала бы бабушка, уютненькая. Только кровать, постельное белье и люстра новые. Все остальное из секонд-хенда: большая абстрактная картина в голубых тонах, серый ворсистый ковер и маленькие лампочки для уюта. А еще письменный стол, тумбочка из тика, стул у письменного стола – на самом деле это старый кухонный стул – и всякие побрякушки. На окне висит простая голубая занавеска. Юханна помогла нам с папой затащить все это сюда из прицепа.
Я опускаю рулонную штору и открываю свой новый «Макбук Эйр», купленный на деньги, которые я заработала летом. Проверяю обновления на «Фейсбуке». Закрываю и откладываю ноутбук. Проверяю «Инстаграм» и «Снэпчат» в мобильном. Потом скидываю одеяло и иду в кухню. Включаю электрочайник, вынимаю кружку и пакетик чая.
Квартира у нас светлая. Во всех комнатах большие окна, белые стены. Мне досталась спальня, а Юханна устроилась в гостиной. Стеклянные двери, ведущие в ее комнату, затянуты изнутри батиком с фиолетовыми разводами на зеленом фоне. В кухне висят старинные изображения пряностей, которые мы покупали вместе. Вокруг кухонного стола стоят разномастные стулья, а на полу – коврик, сотканный моей бабушкой.
Я села у окна с кружкой чая, размышляю о телефонном разговоре с мамой и о том, что я потом наговорила о ней на групповой терапии. Меня мучила совесть. Ненавижу себя за такое поведение.
Я была несправедлива. Поступила неправильно. Как можно плохо говорить о своей матери, обсуждать ее у нее за спиной? У остальных сложилось неверное впечатление о ней, потому что я была сердита и расстроена, склонна к преувеличению.
Мама часто говорит, что я такая чувствительная. На меня легко повлиять. Возможно, это так. Сейчас я в полной растерянности. Я по-прежнему рассержена, испытываю гнев и ненависть. Ярость по отношению к маме живет во мне собственной жизнью – это чувство я не могу контролировать. Но при этом меня давят угрызения совести.
Шок от папиной смерти еще не прошел. И от новости, что он мне на самом деле не отец. Сейчас это заставляет меня сомневаться во всем. Правильные ли чувства я испытываю? Можно ли такое ощущать? Интересно, насколько мои воспоминания соответствуют действительности.
Надо спросить Стеллу, что она обо всем этом думает. Я знаю, что могу обсуждать с ней такие вещи. Когда она спросила, как мне жилось в детстве, мне показалось, что ей не все равно. Она и вправду была озабочена моими проблемами, я это заметила. Казалось, она искренне хочет все исправить.
Но как же я могу обрисовать истинную картину, не будучи неверно понятой? Всякий раз, когда я высказываю свои мысли, все кончается плохо. Когда уже я научусь? Как сделать, чтобы остальные меня поняли?
Клара спросила, почему мне так страшно, оттого что я поссорилась с мамой. Не знаю. Знаю только одно: я ненавижу конфликты и делаю все, чтобы их избегать. Не хочу расстраивать маму. Папа тоже был таким. Мой папа, который на самом деле мне не папа.
Мама считает, что я слишком много думаю. Задаю слишком много вопросов. Возможно, она права. Постоянные размышления ни к чему не ведут. Но я не могу перестать думать. Или перестать чувствовать.
Понятия не имею, почему я стала такой – почему я всегда чувствовала себя инородным телом. Нелепой. Странноватой. Не такой, как все. Со мной что-то не так. У меня какие-то не те чувства.
Я не хотела плакать, но все равно заплакала.
И еще больше презираю себя за это.
Я сидела в кресле в своем кабинете. Туфли я сбросила, ноги подтянула под себя. Сегодня я заставила себя прийти сюда и просто высиживаю часы. Ни на минуту не смогла сосредоточиться на работе. Со своими обязанностями я не справлялась. Всю первую половину дня я сидела и размышляла, что же происходит.