В очередной раз я бросила сердитый взгляд на его мамашу. Она ничего не заметила. Ей до лампочки. Мальчишка пинал ногами мою сумку, а мамаша делала вид, что не замечает этого. В конце концов я решила взять дело в свои руки, схватила его за ногу и сделала ему замечание. Мальчишка начал реветь, мамаша пришла в ужас. Она смотрела на меня так, словно это я в чем-то виновата. Такое ощущение, что взрослым вообще ни во что нельзя вмешиваться. Пусть все творят, что хотят.
Я взяла свою сумку, встала и прошла в соседний вагон, где села на свободное место. Ехать оставалось совсем недолго.
Изабелле я не рассказала, что приеду к ней. Она наверняка попыталась бы мне помешать. Собственно, я собиралась выехать еще вчера, но пришлось выйти на работу. Даже не знаю, дома она или нет. В худшем случае мне придется подождать в торговом центре, пока она не вернется домой. Я просила ее оставить мне запасной ключ от квартиры. Пока моя просьба не выполнена. Сейчас мы должны это решить.
Если бы мне это удалось, я хотела бы узнать ее расписание. Понять, как проходит ее день. Не уверена, что она доросла до самостоятельной жизни. Наверняка ей может понадобиться помощь старушки-мамы.
Поезд подошел к центральному вокзалу Стокгольма. Я дождалась, пока все выйдут, прежде чем подняться с места. Ужасный мальчик со своей не менее ужасной мамой брел по перрону. Наши глаза встретились, и она скорчила мне противную рожу. Я спустилась по высоким ступеням и попала в здание вокзала. Тут всегда так много народу. Голос из репродуктора сообщал о задержке поездов, вокруг раздавался людской смех, людские разговоры, людские выкрики. В нос мне со всех сторон ударили разнообразные запахи – кофе, пиццы, свежих булочек, духов, пота.
По эскалатору я спустилась в метро. Здесь было еще хуже. Просто ад. Широкий проход, по которому люди неслись вперед, как единый быстрый поток. Все спешили, все торопились, все бежали. Скорей, скорей, скорей! От этого меня начало трясти.
Сначала я свернула не туда, в сторону электричек. Мне пришлось развернуться и пробираться обратно. Обливаясь потом, я добралась до турникета метро. Нашла в сумочке проездной. Этого турникета я побаивалась – он представлял собой большие стеклянные ворота, которые открывались и захлопывались, так что ты еле-еле успевал проскочить. Но мне удалось пробиться. Затем я снова спустилась вниз по эскалатору. Дождалась поезда на Веллингбю.
Зайдя в него, я пробралась на свободное место. Позвоню Изабелле, когда буду у дома, ни на секунду раньше. Вот и посмотрим, чем занимается моя дорогая доченька, думая, что я на почтительном расстоянии.
Утро среды. Время ползло, как улитка. Я встречалась с пациентами, записанными на прием, они сидели в моем кабинете и что-то говорили, рассказывали о своих проблемах и трудностях.
Я не слушаю.
Меня здесь нет.
Я не в состоянии интересоваться их делами.
Никуда не годный психотерапевт.
Пока мои пациенты облегчали душу, я мечтала об увольнении. Как бы я уехала в другую страну, сменила имя, начала новую жизнь.
Вчерашний день прошел ужасно. Поражение у Свена Нильссона окончательно выбило меня из колеи. Я-то думала, что получу ответ. Узнаю, что было сделано, чтобы разыскать мою дочь. Надеялась, что у него есть какая-то зацепка, которую я смогу довести до конца. И получить доказательства того, что я права. Все материалы отправлены на помойку? Разве так можно? Вероятно, нет. Какое издевательство! Просто взять и все выкинуть. Выбросить документы, рассказывающие об Алисе. О ее жизни.
О жизни моего ребенка.
А может быть, никаких документов никогда и не существовало? Может быть, Свен Нильссон просто рассказывал мне то, что я хотела услышать, как утверждала его дочь?
Так была ли информация? Наверняка она существовала. Вероятность того, что все это – всего лишь фантазии старого человека, моя психика отказывается воспринимать. Уныние накатывает на меня, как прилив на пустынный берег. То, что я способна на такое дешевое сравнение, еще больше угнетает меня. Просто стыдно так растекаться от жалости к себе.
Вчера Хенрик вернулся домой поздно. Спросил, как прошла встреча, и я рассказала ему все, как есть. Ничего интересного. Времени прошло слишком много, а источник информации уже умер. Это была не вся правда. О том, что у Свена Нильссона болезнь Альцгеймера, язык не повернулся рассказать. Достаточно того, что я сама издеваюсь над своим невезением.
Хенрик выразил свое сожаление и спросил, как я себя чувствую.
Я ответила, что не удивлена. Да и чего еще можно было ожидать спустя двадцать один год?
Хенрик помог мне поставить лестницу, ведущую на чердак. Я уложила свой старый дневник в сумку с узором пейсли и поставила в самый дальний угол, за коробки.
Весь вечер Хенрик был ко мне особенно внимателен. Он варил мне кофе, зажег свечи в гостиной, помассировал мне спину, прикрыл меня пледом, когда я лежала на диване. Все мои прежние ошибки были прощены и забыты. Что мне нравится в моем муже, так это то, что он не злопамятен.
Кроме того, мне показалось, что он испытывает облегчение от того, что больше нет последней соломинки, за которую я могла бы ухватиться. И что я, похоже, не очень расстроилась. Ведь он-то все время знал, что после стольких лет никакой информации уже не найти. Я же от души благодарна ему, что он не поехал со мной к Свену Нильссону.
Знаю, муж тоже хочет, чтобы я выяснила, что произошло с моей дочерью. Больше, чем кто-либо другой. Потому что он любит меня. Потому что он желает, чтобы у меня все было хорошо.
Единственная проблема – он не верит, что Алиса жива.
Хенрик такой заботливый, он живет моими делами. Но очень боится моей реакции, если (или когда) я пойму, что ошибалась. Как он сам сказал – а что же будет с нами?
Ответ мы оба знаем.
На часах почти двенадцать. Скоро обед. А потом групповая терапия.
Наконец-то я увижу Алису.
Я жутко простудилась. Голова была словно набита мокрой ватой, голос осип, температура поднялась – не то чтобы очень высоко, но достаточно для того, чтобы остаться дома. На самом деле мне этого не хотелось. Но мама приучила меня, что нельзя выходить на улицу, когда болеешь. Нужно надеть шерстяные носки, лечь в постель и отдыхать.
Вот я и лежала. Я заставила Юханну пообещать мне сделать запись лекций, которые я пропущу. Она конспектирует не так подробно, как я, но уж всяко лучше, чем Сюзи.
Раздался звонок в дверь. Я взглянула на часы. Двадцать минут первого. Интересно, кто это может быть? Я выбралась из кровати и бросила взгляд в зеркало. Какая я бледная. Хотя – я ведь не накрашена. Я провела пальцами по волосам и вышла в прихожую. Открыв дверь, я первым делом обрадовалась, что на мне джинсовые леггинсы, а не застиранные пижамные штаны, которые я поначалу собиралась надеть. А вот по поводу бесформенной красной толстовки я сожалела. И зря я не накрасилась.
Передо мной, прислонившись к стене возле моей двери, стоял Фредрик и широко улыбался.
– Как ты вошел в подъезд? (Неужели я не могу придумать ничего поостроумнее?)
– Кто-то выходил, я и вошел.
Он протиснулся мимо меня в прихожую, сбросил куртку.
– До меня дошли слухи, что ты прикована к постели. Я твой личный посыльный.
Он вручил мне две пластиковые коробочки.
– Мороженое? – удивилась я.
– Моя мама всегда учила меня, что мороженое – лучшее лекарство от всех болезней. А твоя тебя разве не этому учила?
– Моя больше нажимает на дезинфекцию. И чай.
– «Клубничный чизкейк» – мое любимое. Но вы, девушки, балдеете от шоколада, так что я взял еще «Шоколадный брауни».
Он сбросил ботинки. Его брюки чинос низко сидели на бедрах, плотно обегая ноги. На нем была футболка с розово-голубым узором. Я почувствовала, что уголки моих губ сами расплываются в улыбке. Он поднял на меня глаза и тоже улыбнулся.
Я поставила упаковки с мороженым на столик в прихожей и сделала шаг к нему. Сама не знаю, как это получилось, но вот мы уже стояли обнявшись.
– Привет, – прошептала я.
– Привет, – ответил он, притягивая меня еще ближе.
Привстав на цыпочки, я уткнулась носом ему в шею.
– Боюсь тебя заразить, – пробормотала я.
– Я готов рискнуть, – ответил он и погладил меня по щеке. – Ты такая красивая, когда улыбаешься – и на щеках у тебя ямочки.
– Ты так считаешь?
– Да, ты очень красивая.
Это лучший день в моей жизни.
Отнесла мороженое на кухню и достала две ложки. Фредрик тем временем осматривал квартиру. Поставив мороженое и ложки на письменный стол в своей комнате, я торопливо вытащила из комода одежду и сказала ему, что мне надо на минуточку удалиться. Там я стянула с себя толстовку, пшикнула на себя духами и надела черный кружевной лифчик. Затем натянула новый джемпер, который купила в пятницу вместе с Юханной. Леггинсы сидели отлично, их я оставила. Я накрасилась и, прежде чем выйти, внимательно оглядела себя в зеркало. Повернулась задом, изучила свою попку, потрогала руками грудь.
Когда я вернулась в комнату, Фредрик сидел на моей кровати. Прислонившись к стене, он ел мороженое. Медленно обсасывая ложечку, он изучающее посмотрел на меня. Переодевание было верным ходом.
– Ты что, собрался все съесть один? – спросила я и села рядом с ним.
Он протянул мне ложечку, и я слизала с нее мороженое.
– Ты что, прогулял сегодня лекции? – спросила я.
– Я ушел пораньше. Соскучился без тебя.
– А после обеда вернешься?
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
– Тебя нужно развлекать и окружать заботой.
Да, да, да! Меня нужно окружать заботой со всех сторон!
Мы стали есть мороженое, он кормил меня с ложечки, мы обсуждали, какой сорт вкуснее и почему. Фредрик был прав, шоколадное мне понравилось больше всего. Он приложил холодную ложку к моему голому животу и расхохотался, когда я вскрикнула. Я сползла ниже, теперь я полулежала, – он сделал то же самое. То, что происходило между нами, те взгляды, которые он бросал на меня, его шутки – все это будоражило меня.