Что все это означает?
В последнее время Хенрик все время возится с телефоном. Куда больше, чем обычно. Говорит, что много всякого по работе. Приходит домой поздно. Это случается часто. Ему звонят и шлют сообщения по будням и в праздники, днем и поздним вечером. Так это Йенни звонила вчера утром? Это ее он должен был забрать?
«Да, я уже еду. Буду у тебя минут через десять».
Ревность сжала сердце, отравой побежала по венам.
«Вы с папой разводитесь?»
В животе ныло. Я написала ответ. Удалила. Начала сначала. Снова удалила. Долго размышляла, прежде чем найти формулировку, которая не попахивает истерикой.
«К сожалению, я не Йенни. Однако охотно приму приглашение в ресторан;)»
Телефон лежал молчаливый, темный. Ожидание казалось бесконечным. Он должен был бы мне перезвонить. Интересно, что он будет говорить? Как будет звучать его голос? Прошло немало времени, прежде чем я получила эсэмэску:
«Послал тебе по ошибке Буду дома после семи».
Я встала и принялась мерить шагами комнату. Никакого объяснения, никаких извинений. Он притворяется, что ничего не произошло, словно я не догадываюсь, что у него что-то там наклевывается с этой Йенни. Я взяла большую керамическую вазу, стоящую в углу, – ту, что Хенрик подарил мне на открытие консультации. Подняв ее над головой, я изо всех сил швырнула ее об пол.
Звук оглушительный, осколки полетели во все стороны.
Я надеялась, что шума будет еще больше, что этот звук прозвучит во мне громче, чем мой гнев, и заглушит его. Однако ничего похожего не получилось.
Кричать на пациентов и бить керамические вазы явно недостаточно.
Ничто не поможет от того чувства бессилия и страха, которое меня сейчас накрыло.
Я села на скамейку у ее дома и набрала ее номер. Изабелла не взяла трубку. Я набрала ее четыре раза, а ответа все не было. В конце концов я отправила ей сообщение. Через некоторое время пришел ответ. Она отвечала, что не слышала звонка, потому что спала. Скоро она спустится ко мне и откроет. Только сначала должна одеться. Во всяком случае, она дома. Но чем она там занималась?
Дверь распахнулась, и я встала. Из подъезда вышел светловолосый парень. Штаны на нем сидели так низко, что могли того и гляди свалиться. Он шел, засунув руки в карманы, и едва удостоил меня краткого взгляда. Вот молодежь, никакого воспитания! От одного этого можно с ума сойти.
Вскоре появилась и она. Моя большая девочка, моя красавица. Я крепко обняла ее, потом внимательно оглядела. Вид у нее был усталый. И что на ней было надето! Само собой, я подозревала, что она немного изменилась. Теперь, когда я пришла неожиданно, я увидела, как она одевается. Кофточка и джинсы бесстыдно облегали тело, показывая все ее округлости. Молодые упругие грудки, узкую талию, попочку и промежность. К тому же кофточка была слишком коротка, при каждом движении задиралась, обнажая живот. Это чудовищно неприлично. Моя дочь выглядела как проститутка. С таким же успехом она могла выйти вообще без всего.
Это все из-за Юханны. Она плохо влияет на мою дочь. В этой маленькой паршивке все отвратительно. С такими крашеными волосами, с кольцом в носу – да таких на пушечный выстрел нельзя подпускать к моей девочке!
Я внимательно рассматривала Изабеллу. Глаза у нее были какие-то странные. Неужели она пьет? Или, еще того хуже, пристрастилась к наркотикам?
– Будь осторожна, не стоит так одеваться, – предупредила я ее. – У парней только одно на уме. В таком возрасте тебе уже пора это знать.
Я увидела, как она напряглась. Наверное, это было сказано не к месту.
– Ты хорошо питаешься? – спросила я. – Ты что, похудела?
– Да, питаюсь, мама. Нет, мама, я не похудела, – ответила она, придерживая мне дверь.
В лифте мы ехали в полном молчании. Похоже, Изабелла была не в настроении. Отперев дверь, она прошла впереди меня в квартиру. Я оглядываюсь. Все такое светлое и красивое. Я бывала здесь всего пару раз, хотя охотно приезжала бы к ней почаще. Более всего мне хотелось поучаствовать, когда она переезжала сюда. Повесить шторы и картины, создать уют. Как обычно делают мамы. Но у Изабеллы появилась потребность подчеркивать свою недавно обретенную самостоятельность. Это более всего напоминало бунт. Я старалась не показывать, как меня это ранит. Но мне это давалось нелегко. На самом деле мне было очень обидно. Так больно, когда она отстраняется от меня.
Изабелла поставила вариться кофе, а я зашла в туалет. Сделав свои дела, я проверила содержимое шкафчика. Не нашла ни лекарств, ни противозачаточных средств. Затем заглянула в ее комнату. Покрывало было наброшено на кровать небрежно, словно в спешке. Меня сразу начали одолевать плохие предчувствия.
Неужели она спит с кем-то? А если не с одним? Моя милая доченька, неужели она начала заниматься этим делом? Тот парень, которого я видела выходящим из этого подъезда, – кто он такой? А вдруг он вышел от Изабеллы? А вдруг он был с ней здесь, в ее кровати? Неужели она ложится с каждым? Падает на спину, как последняя шлюха, вертится под ними, пока они пыхтят и стонут, беря то, что им нужно? Стоит мне представить себе Изабеллу в подобной ситуации, и я прихожу в полный ужас. Меня охватило глубокое отвращение. Как она не понимает, какой это для меня удар? Она по-прежнему слаба и нуждается в матери. Уж я позабочусь о том, чтобы навести в ее жизни порядок.
Развернувшись, я пошла в кухню. Ни единым движением брови не показала, что мне все известно. Села за стол, посмотрела на нее, пока она хлопотала, собирая чай.
– Проклятое сиденье в поезде, у меня даже ноги опухли, видишь?
Я стянула чулок и показываю, ткнув пальцем в опухшую ступню. На ней остался четкий след от пальца.
– А дома ты разве не сидишь неподвижно? – ответила Изабелла, даже не взглянув в мою сторону.
Эти постоянные шпильки. Полное отсутствие уважения. Кем она стала? Почему она не может всегда оставаться очаровательной маленькой девочкой? Моей маленькой доченькой, которая верила, что я знаю ответы на все вопросы, которая считала меня незаменимой, когда я утешала и заклеивала пластырем ее раны. Теперь я стала лишней. Утомительной. Глупой. Никчемной.
Я проглотила обиду.
– Как у тебя с учебой?
– Все хорошо. Пока ни одной пересдачи, – гордо ответила она.
– Я горжусь тобой, – произнесла я. – Папа бы тоже гордился.
Ее воспитала я. Эти изменения временны. Все снова будет хорошо.
Изабелла налила кофе, поставила на стол морковный пирог.
– Очень вкусно, – сказала я.
– Вчера испекла.
– Тебе всегда нравилось стряпать. Это у тебя от меня. Помнишь, как мы с тобой пекли вместе пирожки?
– Что ты здесь делаешь, мама?
Только теперь я заметила, что голос у Изабеллы охрипший.
– Ты простудилась?
Я положила ладонь ей на лоб. Он был чуть-чуть горячий. Не беременна ли она?
– Скоро пройдет, – ответила она.
– Может быть, тебе стоит прилечь? Отдохнуть. Я могу сделать тебе чай.
– Да нет, мама, у меня почти нет температуры.
– Ты весь день просидела дома?
– Да, весь день. И следовала твоим правилам, на все сто. Не выходила, надела теплые носки, – она подняла ногу и пошевелила пальцами. – Попила теплого, раз восемь вымыла руки и заменила все простыни в кровати.
Сейчас она улыбнулась мне – впервые с момента встречи. Моя дорогая доченька улыбнулась мне, и внутри меня потеплело. Словно тучи расступились и выглянуло солнышко.
– Ты моя девочка, – сказала я и тоже улыбнулась ей. – Хорошо, что ты никуда не пошла. Даже на психотерапию?
Она снова помрачнела. Подумать только, какая она чувствительная! Но мы должны это пройти. А в чем суть материнства, если не в этом? Говорить обо всем, даже о неприятном. Воспитывать, вести по жизни и оберегать.
– Я же сказала, что весь день просидела дома.
– Знаешь, я не хочу, чтобы ты туда ходила.
Изабелла отодвинулась на стуле со страшным скрежетом. Она встала, отошла к мойке, встала спиной ко мне. Я знала, что она сердится, но она вразумится, если только послушает меня. Ведь я желаю ей добра, ничего другого.
Она поймет.
Должна понять.
Меня охватила паника. Я была так рассержена, что сама себя боялась.
Ну почему она всегда так поступает? Врывается, начинает рыться в моей частной жизни. Почему она не дает мне ни минуты покоя?
Я постаралась взять себя в руки. Не хотелось, чтобы эмоции хлынули через край. Это трудно, потому что я вне себя от ярости. Если я не остановлю себя, не подавлю свой гнев, будет только хуже.
Или все обстоит так, как говорила Стелла? Будет хуже, если я не обозначу границу? Если буду избегать показывать маме, что она больше не может мною управлять.
Это моя жизнь. Мои решения. Я должна быть честной до конца и высказать ей все, как есть. Обернувшись, я посмотрела на нее.
– Это не тебе решать, – произнесла я спокойным голосом.
Обычно я не противоречу ей. Никогда не возражаю. Но я так больше не могу. Здоровые отношения не рушатся от противоречий. Мама, похоже, была шокирована моим высказыванием. Оскорблена. Унижена. Это было видно по всему. Лицо обвисло, рот приоткрылся. Вид у нее был такой, словно я залепила ей пощечину. Я видела, что она уже готовит одну из своих речей о том, как я ее расстраиваю и какая я неблагодарная, не ценю всего того, что она для меня сделала.
Но ведь меня воспитывали и направляли всю жизнь. Должен настать тот день, когда я смогу поступать, как считаю нужным. Если она воспитала меня так хорошо, как она сама считает, то оснований для беспокойства быть не должно.
Мама с грохотом поставила чашку на блюдце и строго посмотрела на меня.
– Попрошу не разговаривать со мной таким тоном.
– Я уже взрослая, – ответила я. – И принимаю собственные решения. А это мне нужно. Ради меня, не ради кого-то другого.
Я гордилась собой. Моя реакция показывала, что терапия очень мне помогла. Я не побоялась высказать то, что думаю, даже несмотря на риск конфликта. Для меня это был огромный шаг.