Я встала, поспешно вышла в прихожую. Взяла свои ключи от машины, распахнула дверь и выскочила на холод. Больше ни минуты я не могла оставаться дома. Не могла находиться с ним под одной крышей. Он принес ее с собой. Ее запах, ее предательскую улыбку.
Он изменил мне.
Муж бросил меня, предпочел молодую женщину.
Прочь, на холод, под дождь. Ощущение было как при минусовой температуре. Я была босиком, в спортивных брюках и футболке. Я запрыгнула в «ауди» и поехала прочь.
Я лгала Хенрику, у меня появились от него тайны. Пыталась скрыть, чем я занимаюсь. Вела себя нечестно.
Но более всего я лгала самой себе.
Я должна была это заметить. Все признаки налицо. Как я была слепа! Ничего вокруг себя не видела, кроме Алисы.
Хенрик, пьяный и счастливый. С новой любовью, с новым сексом. Теперь у него другая. У него есть Йенни. Молодая, красивая, сексуальная блондинка. С тренированным молодым телом, никогда не рожавшим детей, без растяжек и отвислой кожи.
Он сделал свой выбор. Я ненавижу его. Но и понимаю тоже, отчего еще больше ненавижу сама себя. Кому нужна стареющая, психически больная женщина, утопающая в жалости к себе? Его терпение лопнуло. Ему надоело.
Я лабильная агрессивная женщина, потерявшая связь с реальностью, отталкивающая свое ближайшее окружение. Не желающая слушать близких, когда они всего лишь хотят мне блага. Не желающая видеть правду.
Я больна.
А Алиса – часть моей болезни.
Мне нужно лечиться.
Остановив машину, я выскочила наружу. Побежала вперед. Ледяной дождь, ледяной ветер. Я бежала вперед. Споткнулась. Потеряла равновесие, упала.
Я лежала посреди улицы и плакала.
Уже настало воскресенье, и я давно должна была бы вернуться в Стокгольм.
Но у мамы сделался приступ мигрени, когда я собралась покупать себе билет. Давно уже ей не было так плохо. Она лежала пластом, и я не решилась оставить ее одну. К счастью, занятий я не пропущу. Просто не смогу готовиться к экзаменам вместе с остальными.
Возвращение домой на выходные напомнило мне, в какой изоляции я выросла. С тех пор, как умер отец, стало еще очевиднее, насколько мама одинока. Она ни с кем не общается. Никогда. Странно, что можно жить в маленьком городке и при этом полностью избегать контактов с другими людьми.
Мне так не хватало Фредрика. И Юханны тоже. И еще я скучала по своей самостоятельной жизни в Стокгольме. Мы с Фредриком постоянно обменивались эсэмэсками. Он писал мне такое, от чего я чувствовала себя на седьмом небе от счастья. От его слов я еще больше скучала и все время мечтала о нем.
Но побывать дома тоже было важно. Я помогла маме немного прибраться, вымыла посуду, пропылесосила в кухне и гостиной.
Вместе мы приготовили поздний завтрак. Играло радио, мама поставила на стол праздничный сервиз. Ей стало лучше, она напевала и даже приплясывала, так что я засмеялась от неожиданности. Мы завтракали и рассматривали коллаж из старых фотографий, стоящий на кухонном столе. Вспоминали каждый снимок – где он сделан, чем мы занимались. Так приятно.
– Мама.
– Что, моя девочка?
– Кто мой настоящий отец?
И сразу я ощутила, как она вся сжалась. Об этом она говорить не хотела.
– Нам без него гораздо лучше, поверь мне, – произнесла мама сурово. – Это был ужасный человек. Плохой человек.
Вполне возможно, что она права. В смысле – он не прилагал никаких усилий, чтобы разыскать меня. Тем не менее, ее ответ меня огорчил. Мама словно закрывала дверь, возводила стену – как всегда, когда я спрашивала о своем детстве. Все двадцать два года она давала мне понять, что это неважно. Однако мне казалось, что эти последние дни, проведенные нами вместе, что-то изменили. Возможно, мои вопросы ей не слишком приятны, но ведь речь шла о моей жизни.
– Ты сделала такой чудесный коллаж из наших фотографий! – сказала я.
– Да, правда, хорошо получилось?
– А почему нигде нет фотографий меня совсем маленькой? Мне кажется, я не видела ни одной, где мне меньше года.
– Тебе ведь известно, что ты родилась в Дании.
– Да, – ответила я.
Я ждала объяснения. Но оно так и не последовало.
– Ты хочешь сказать – их нет из-за этого? – спрашиваю я.
Мама вздохнула. Встала и включила электрочайник. Достала две чашки и пакетики с чаем.
– Мы переехали обратно в Швецию. Это происходило в большой спешке. Было не до фотографий. Неужели я теперь должна мучиться угрызениями совести по этому поводу? Что еще я сделала не так?
– А из-за чего ты вернулась домой? Ты поругалась с ним?
Мама не отвечала. Она повернулась ко мне спиной, показывая, что не хочет говорить.
– А он вообще в чем-то участвовал? Почему он никогда не проявился?
– Единственное, что тебе нужно знать, – что это был опасный человек.
– Он был злой? Бил тебя? Он был преступником?
– Изабелла!
Я буквально подскочила на месте, когда она ударила кулаком по столешнице. Теперь она обернулась ко мне.
– Зачем все эти вопросы? Ты знаешь, что они меня добивают. Я заболеваю от твоего любопытства. У меня начинается мигрень.
Заметив по мне, что я напугана, она взяла мою руку. Сейчас нам было совсем не так легко вместе, как дома в Веллингбю. То все хорошо, то вдруг такое. Даже не знаю почему. Возможно, дело в том, что мы здесь, в этом доме. Долгие годы заученного поведения. Или все дело во мне? Мои вопросы, мои слова о том, что я скучаю по друзьям, моя тенденция ее разочаровывать.
Поехать с ней домой было ошибкой.
– Такого любопытства ты не проявляла с тех пор, как тебе было пять лет, – произнесла она с вымученной улыбкой. – Помнишь, как ты доводила меня до исступления? Когда, как, где, почему?
Мама сжала мою руку и потянула меня за собой.
– Пойдем.
Я пошла следом за ней в библиотеку – комнатку за кухней. Она велела мне сесть. Я сделала, как она сказала. Она протянула мне кружку, я стала греть об нее руки и отхлебнула чаю. Он был сладкий. Мама положила в него немало меда. Она велела мне закрыть глаза. Я слушаюсь.
Я услышала, как она отпирает тумбочку под письменным столом ключом, который обычно спрятан на книжной полке. Я знала об этом тайнике, но она об этом не догадывалась.
– Теперь можешь смотреть, – сказала она и села рядом с папкой в руках.
– Вот бумаги из больницы Хвидовре в Копенгагене, – сказала она. – Где ты родилась. Двадцать второго августа тысяча девятьсот девяносто третьего года.
Давно я не слышала у нее такого мягкого и нежного голоса.
– Я так ждала тебя.
– И это был лучший день в твоей жизни, – добавила я.
– Кто тебе сказал? – пошутила она.
Я удивилась. Не так-то часто мама шутит.
– Само собой, – сказала она. – Но и самый тяжелый день в моей жизни. Я была на волосок от смерти. Ты чуть не стоила мне жизни, моя малышка.
Я придвинулась к ней.
– Расскажи еще раз. У меня резус положительный, а у тебя – отрицательный, и наша кровь смешалась. Так?
– Именно так. У меня началось острое заражение крови. Несколько суток я была между жизнью и смертью. Впервые увидела тебя, когда тебе было три дня.
Она провела пальцами по моим волосам.
– Но ведь это ребенок заболевает, если кровь смешивается? – спросила я. – Во всяком случае, я так понимаю. И в зоне риска в первую очередь оказывается следующий ребенок. Это называется иммунизация.
Я специально почитала об этом после того, как мы поговорили об этом на групповой терапии.
– Но ведь я сказала, что у меня было заражение крови, – разве я этого не говорила?
– Но ведь ты сказала, что это было связано с тем, что…
– Дорогая моя!
Мама приложила руку ко лбу. Признаки приближающейся мигрени.
– Ты знаешь, как я не люблю, когда ты придираешься к словам. Чай вкусный? В пятницу ты долго просидела в саду на холоде. Как бы ты опять не заболела.
Я допивала остатки чая. Лучше уж сделать так, как хочет мама. Она листала бумаги.
– Ты была довольно маленькая, видишь? 2 кг 850 граммов, 49 сантиметров. И у тебя были пушистые светлые кудрявые волосы. Ты была моей куколкой.
– Светлые? Кудрявые?
Я наморщила лоб. Посмотрела на прядь своих волос, свисающих ниже плеча.
Мама с грохотом захлопнула папку и встала.
– Да, такое бывает.
Она опять расстроилась. Из-за моих вопросов. Я опять все испортила.
– Проклятая головная боль. Теперь мне нужно пойти полежать, – заявила она. – Эта проклятая психопатка. Она совсем тебе голову набекрень свернула. Ты бы лучше меня послушала. А теперь ты сомневаешься по поводу всего. Все испортить. Надеюсь, ты довольна.
Мама встала, заперла папку в тумбочку и положила ключ на полку. Она забыла сказать мне, чтобы я закрыла глаза. Выйдя из библиотеки, она направилась в прихожую.
– Прости! – крикнула я ей вслед.
Она отмахнулась от меня и тяжелым шагами поднялась по лестнице, то и дело хватая ртом воздух. Сколько раз разыгрывалась вся эта сцена?
Как я жалела, что испортила этот момент. Но мне многое непонятно, я хочу получить ответ. А мама все держит в себе.
Возможно, Стелла повлияла на меня больше, чем мне кажется. Маме тяжело приходилось в жизни, я знаю. Несправедливо с моей стороны так на нее давить. Я пошла в кухню, поставила чашку и ухожу в свою комнату.
Как всегда, в горле у меня стоял ком. Как всегда, я бросилась на кровать, обняла подушку и заплакала. Как бы мне хотелось, чтобы Фредрик был рядом и утешил меня.
В доме должно быть тихо, но тишины не было. В стенах и ступеньках лестницы что-то поскрипывало и хрустело. Ветер шелестел по крыше, гудели водосточные трубы, в подвале бормотал котел отопления.
Мне никогда не нравилась атмосфера в доме, а сейчас мне и вовсе казалось, что везде таится угроза: дом живет, он видит меня. Он только и ждал, чтобы я споткнулась и ударилась, порезалась ножом или серьезно заболела. Здесь живет кто-то невидимый, какое-то невидимое существо, коварная тень, которая желает мне зла.