Вернулась она нескоро, у меня уже совсем затекли ноги и попа. Не знаю, где она была и как долго. Она поставила меня на ноги, заявила, что она моя мама. А маму надо уважать и любить. Тогда все будет хорошо. Уважение – это любовь, любовь – это уважение. Одно и то же.
Потом она стала охать по поводу моих царапин, стала прижигать их спиртом. Он был очень жгучий, я заплакала еще громче. Но теперь мама утешала меня. Она шептала мне, что это необходимо.
Вытерла мне слезы, крепко обняла меня – слишком крепко, а когда пришел с работы папа, мы пекли для него бисквит, потому что все снова стало как всегда. Все стало хорошо.
Обычно мы с ней вместе возились в саду. Мама рассказывала мне про морозоустойчивость и зоны роста. Наш садик был такой ухоженный и красивый. Больше всего на свете мне нравилось помогать маме, видеть ее веселой. Однажды я решила подарить ей цветы. Взяла с клумбы тюльпаны. Срезала их, оставив стебли в земле. После этого мама запретила мне ей помогать.
Когда я простужалась или у меня что-то болело, для нее наступала самая лучшая пора. Она читала мне сказки, расчесывала волосы, утешала, приклеивала пластыри на ранки. Но иногда в ней открывалась и другая сторона. Достаточно было одного слова, взгляда, не так заданного вопроса. В ее присутствии я никогда не могла расслабиться, всегда находилась в напряжении. Научилась подбирать слова, чтобы не испортить маме настроение.
Лестница в подвал. Темная крутая лестница. Ступеньки летят мне навстречу, вертятся вокруг меня, острые края бьют меня по голове, по рукам и ногам. Я падаю на спину на пол подвала. Поднимаю глаза и вижу темный силуэт в дверях. Поначалу я не могу разглядеть, кто это, я спрашиваю: «Кто ты? Зачем ты меня столкнул?»
Под потолком загорается лампа. Темный силуэт исчез, в дверях стоит мама с удивленным лицом. Она зажимает рот рукой и вскрикивает. Потом кидается вниз по лестнице и заключает меня в объятия.
И она утешает, утешает, утешает. Говорит, что я, должно быть, споткнулась в темноте. Ты должна быть осторожней, Изабелла. О, моя маленькая девочка, что ты наделала?
Видел ли папа, как она вела себя со мной? Не знаю. Скорее всего, нет. Возможно, не хотел ничего замечать. Он всегда избегал конфликтов. Но в тех случаях, когда ее действительно заносило, он заступался за меня. Так что она выбирала подходящие моменты. Когда мы оставались одни. И я никогда никому не рассказывала об этом. Ведь я сама была виновата, что рассердила ее, и не хотела, чтобы папа тоже расстроился.
Теперь я начинаю понимать ту ненависть, которую временами испытывала к ней. Почему я желала ей смерти. Сколько раз она умирала в моих фантазиях! Сколько раз я приходила плюнуть на ее могилу! Но за ненавистью и гневом всегда скрывался страх. И этот страх мешал мне все это вспомнить. Я до смерти боялась собственных воспоминаний.
Мама так прекрасно умела снова сделать так, чтобы все было хорошо. И тогда мне уже не хотелось портить приятные моменты. И до сих пор я на это покупаюсь. Когда у нее приступ доброты, я от души желаю, чтобы это было по-настоящему. Но я знаю ее истинную сущность. Хотя я никогда не признавалась в этом даже самой себе, мне известно, кто она такая. И это пугает меня больше всего на свете.
Не раз она говорила, что любит меня, но это требовательная любовь, полностью на ее условиях. И она требует, чтобы я тоже ее любила так же сильно. Но я никогда не знала, как. Что бы я ни делала, этого было недостаточно.
Мои отношения с папой вызывали у нее зависть, мне это известно. Но и ей он был необходим. Видимо, он оказался для нее важнее, чем я думала.
Когда же он умер, у мамы в глазах снова появилось то выражение. Мне оно хорошо известно, я не раз видела его прежде и успела привыкнуть.
Но сейчас это стало сильнее.
Это выражение никогда не исчезает совсем.
Интересно, что такое она видит в себе?
И еще мне хотелось бы знать, что она видит, когда смотрит на меня.
Я начинаю понимать, что боялась не своих воспоминаний.
На самом деле я боялась маму.
Хенрик сидел, скрестив руки на груди, и ждал объяснений.
Я поднялась, подошла к окну. Обернулась, вернулась к нему.
– Это тот же человек, который рассказал тебе, что я считаю, будто Изабелла и есть Алиса, – сказала я. – Уже тогда она заронила в тебя зерно сомнения в моем психическом здоровье. Она хотела выставить меня психически больной, невменяемой, которой надо лечиться.
Хенрик наморщил лоб, с сомнением посмотрел на меня.
Сама же я ломала голову над тем, как все это возможно. Откуда она все знала? Неужели все эти годы следила за мной?
Везде и всегда она. Именно она видела меня, когда я впервые оказалась у ее дома в Баркаръярдет – а не соседи, как я подумала.
И вот ей стало известно, что я все знаю.
Теперь она боится, что правда раскроется. И этого достаточно, чтобы ей захотелось остановить меня. Убить меня.
Хенрик возразил:
– Женщина, с которой я разговаривал, была доброжелательной и симпатичной. Встревоженная мать. Совсем не такая психопатка, как ты пытаешься представить.
Я убрала объявление о смерти обратно в сумочку. Нет смысла обсуждать все это сейчас. Со вчерашнего дня ничего не изменилось. Нам нужно подумать о главном – об Эмиле.
– Пойду куплю кофе, – сказала я. – Тебе взять?
Хенрик не ответил, только отрицательно покачал головой.
Я спустилась на лифте на первый этаж. Здесь тоже висело объявление. «Стань донором». В кафе я взяла себе латте и снова поднялась на свой этаж. Выйдя из лифта, остановилась и долго стояла у панорамного окна.
Небо было серым, словно сделанным из шифера. Кладбище напротив больницы было усыпано опавшими листьями. Рядом проходила трасса Е4, там стояли пробки на въезд и на выезд. Все эти люди, едущие по своим делам в самое обычное утро в середине недели. Вот они спешили куда-то, словно бы ничего не произошло.
Скоро в зале начнется сеанс групповой терапии. Придет ли сегодня Алиса? Интересно, кто будет проводить встречи вместо меня. Хотя это не имеет никакого значения. Все это уже полностью лишено всякого смысла.
Операция прошла успешно, и теперь Эмиль лежал в детском постоперационном отделении. Левая нога была загипсована до колена. Повязку с головы сняли, рану на виске заклеили пластырем. Личико у него по-прежнему было бледным. Он спал.
Когда он проснулся, его отвезли обратно на койку в желтой палате. Мы болтали, играли в карты. Эмиль показал мне игру в мобильном телефоне. Синяки на лице потемнели. Через пару дней они будут выглядеть еще выразительнее, сказал врач во время обхода.
– Ты у нас будешь красавчик, – пошути Хенрик, и Эмиль улыбнулся.
Чуть позже приехали бабушка и дедушка. Маргарета крепко обняла меня. Я долго стояла, обняв ее.
– Похоже, ты получше, – произнесла она с улыбкой. – Мне нравится твоя новая прическа.
– Надо поесть, – сказал Хенрик. – Ты проголодался, Эмиль?
– Мне самый жирный Биг Мак с большой картошкой фри. И еще чизбургер.
Хенрик засмеялся.
– Посмотрю, что я могу для тебя сделать.
Он обернулся ко мне.
– Аппетита нет, – сказала я. – Мне достаточно кофе.
– Тебе надо что-нибудь съесть, – сказал Хенрик. – Скоро у тебя в жилах будет больше кофеина, чем крови.
Я посмотрела на него остановившимся взглядом.
– Что ты сейчас сказал?
– А что такое?
– Что ты сказал? – повторила я.
Хенрик поморщился.
– Тебе надо поесть, ты уже несколько дней…
– Нет-нет, другое, про кофеин.
– Больше кофеина, чем…
– …чем крови в жилах.
Глупый комментарий, на самом деле лишенный смысла. Но он заставляет меня осознать очевидное. То, что я должна была сообразить давным-давно.
«Сдай кровь сейчас. Жизнь-Смерть: 1:0»
Резкий отрывистый звук. Он пробивается сквозь туман. Это никогда не прекратится. Через некоторое время становится тихо. Но потом начинается снова. И опять. Звонок не умолкает, он прорывается, сколько бы я ни затыкала уши. Наш старый городской телефон звонит чудовищно громко. Странно, почему мама не отвечает.
Я поднялась, села на край кровати. В горле бурлила тошнота, но я сглотнула ее. Мне удалось встать на ноги. Опираясь о стену, я медленно вышла из своей комнаты.
Звонок телефона на столе на втором этаже звучал совершенно оглушительно. Я хотела поскорее дойти до него, но мое тело жило своей жизнью, не подчиняясь мне.
Наконец добралась. Телефон умолк. Я опустилась на пол, прислонилась к стене. Идти обратно не было сил.
Снова звонок. Я протянула руку и взяла трубку, поднесла ее к уху. Она была чудовищно тяжелая, я едва могла удержать ее.
Женщина на другом конце произнесла мое имя. Повторила его несколько раз. Голос казался мне знакомым, но я не была уверена.
Я выдавила из себя слабое «Алло!».
Она оживилась, попросила меня выслушать ее. Женщина спросила, какая у меня группа крови.
– А что? – спросила я.
Женщина сказала, что я донор. Подробно рассказала о группах крови. Я ничего не понимала.
Ее слова текли из телефонной трубки мне в ухо и тут же вытекали из другого уха, струясь вниз, по груди, куда-то в живот. Слова вертелись внутри меня, по кругу, по кругу.
Меня снова тошнило.
– Медленнее, – попросила я. – Говорите. Медленно.
Женщина заговорила помедленнее, еще раз объясняя мне то же самое. Внезапно я поняла, кто это.
– Стелла, – сказала я.
Ногами вперед я поползла по полу к лестнице, ведущей вниз. Лежа на животе, сползла вниз, как в детстве. Мне не разрешалось так делать, мама сердилась. Сейчас ее здесь нет. Но она может вернуться в любую минуту.
По одной ступеньке. Отдохнуть, опустив голову. Вдохнуть, вытереть пот, стекающий в глаза. Следующая ступенька. Следующая.
Я внизу. Стена наклоняется надо мной. Я закрываю глаза, открываю их снова. Стена перестала наклоняться. Меня прошибает пот, снова накатывает тошнота. Ноги не слушаются. Руки, пальцы – все мое тело не подчиняется моей воле.