Жемчуга лежали в банке Эфрусси и, казалось бы, не доставляли никаких хлопот. Но если на бедную беспомощную девицу накидывается счастье — причем с такой силой, с какой раньше на нее обрушивались только катастрофы, — какой же осторожной и рассудительной надо стать этой малышке! Необходимо обустроить новую жизнь. Нужно отдать маленького Ксандля в интернат, чтобы впоследствии из него вышел достойный человек, — да что там, пусть он лучше станет благородным господином! Как отблагодарить Мацнер? А как жениха Ксандля? Остаться ли в Вене или лучше переехать в другой город? А может быть, отправиться за границу? Она слышала о Монте-Карло и, по случаю, читала в «Кроненцайтунг» об Остенде, Ницце, Ишле, Сопоте, Баден-Бадене, Франценсбахе, Капри, Меране! Ах как велик мир! И хотя Мицци и не знала, где находятся все эти чудесные места, зато прекрасно понимала, что теперь она вольна отправиться в любое из них. Ее внезапное обогащение взволновало всех вокруг, ее же саму просто-напросто потрясло. Путаные представления о модных курортах, мебели, домах, замках, лакеях, лошадях, театрах, благородных господах, породистых собаках, садовых оградах, скачках, лотерейных билетах, платьях и портных наполняли ее ночи, когда она бодрствовала, и ее сны, когда она все-таки засыпала. Клиентов она уже давно не обслуживала. Жозефина Мацнер давала ей советы, хотя и сама была ошеломлена тем слишком большим счастьем, какое выпало на долю ее питомице. И все же благоразумия у нее хватало, чтобы давать Мицци неизменно дельные советы.
— Выходи за Ксандля! — так советовала госпожа Мацнер. — Он откроет большой магазин, самый настоящий салон в центре города. Часть денег ты вложишь в галантерейный магазин. Часть — в мое дело. И все через нотариуса. Сына отдашь в монастырскую школу в Граце. А если Ксандль тебе наскучит, заведешь себе любовника! Денег-то у тебя — куры не клюют! — если ты ими правильно распорядишься. А иначе промотаешь их за два года. Послушай моего совета, я ведь тебе добра желаю!
Но Мицци Шинагль была не в состоянии следовать разумным советам. Отнюдь. Порой она вспоминала об одном человеке, и это был недосягаемый ротмистр Тайтингер. Ей нравилось воображать, как он оставляет службу и женится на ней — теперь, когда она богата.
Ювелир Гвендль оценил жемчуг примерно в 50 тысяч гульденов. Банк Эфрусси ссудил 10 тысяч. И эта цифра напугала и словно бы одурманила бедняжку Шинагль. Тысячу гульденов в банкнотах она постоянно носила в чулке. Сто гульденов десятью золотыми монетами лежали у нее в сумочке. Еще сто гульденов серебром были отданы на хранение госпоже Мацнер.
В один прекрасный день Мицци показалось, будто она во что бы то ни стало должна увидеть Тайтингера. Эта мысль завладела ею с таким неистовством, что она взяла фиакр, поехала в магазин Грюнберга на Грабене и купила сразу четыре платья. Три она велела доставить на дом, а четвертое, показавшееся ей самым красивым, надела тут же. И поехала на Херренгассе, к хорошо знакомому ей дому любимого. Там она узнала, что ротмистр отозван в полк. Ею овладело еще большее смятение. И уже ей подумалось, что, не пролейся на нее золотой дождь, одурманивший и оглушивший ее, она могла бы сохранить единственно любимого человека, свет своих очей и трепет сердца.
Отныне она начала думать только о том, как бы поехать в гарнизон к Тайтингеру. Она сказала госпоже Мацнер, что должна уехать.
— Сперва надо написать ему, — посоветовала та. — Так в дом не вламываются. И не кидаются ни с того ни с сего на шею. Особенно теперь, когда ты стала более важной персоной, чем он.
Мицци Шинагль написала, что разбогатела, что по-прежнему тоскует по Тайтингеру и осведомилась у него, когда ей можно к нему приехать.
Барон Тайтингер получил это письмо в полковой канцелярии; почерк показался ему знакомым, но вот уже несколько недель именно знакомые почерка вызывали у него отвращение. Он сунул нераспечатанное письмо в карман, решив прочесть его вечером. Но домой вернулся лишь около трех утра, прямо из кафе Билингера. И обнаружил письмо только через пару дней, да и то единственно потому, что денщик, перед тем как отутюжить брюки ротмистра, вывернул карманы.
Возможная встреча с Мицци Шинагль показалась барону чересчур неприятной. Эта женщина напоминала ему о его легкомысленном злодеянии. Охотнее всего он бы вычеркнул весь этот эпизод из памяти, да, пожалуй, из жизни тоже. Но записи в книге жизни подобной подчистке не поддаются.
Так что ротмистр сказал полковому счетоводу, унтер-офицеру Зеноверу (это был один из немногих «очаровательных» во всем полку), что желал бы, так сказать, официально передать фрейлейн Мицци Шинагль, на адрес Мацнер, что господин ротмистр находится в отпуске по состоянию здоровья и вернется в полк только через шесть месяцев.
Мицци Шинагль, получив это письмо, долго и безутешно плакала. Ей казалась, что жизнь ее окончательно и бесповоротно пропала — и как раз в ту самую пору, когда ей вроде бы полагалось только-только начаться. Она решила забрать к себе сына и покамест держать его при себе. Может быть, это сумеет ее утешить.
И уехала в Баден. Сняла дом на Шенкгассе, на два года. Жемчуга купил ювелир Гвендль. Деньгами распорядился нотариус Сакс. Пятьсот гульденов получил старый Шинагль, столько же — госпожа Мацнер и столько же — парикмахер Ксандль. Тысячу гульденов получил портной Грюнберг с Грабена. Все вокруг были довольны, за исключением самой Мицци Шинагль.
Однако через некоторое время выяснилась, что пребывание на курорте Баден не сулит Мицци ни облегчения, ни успокоения. Этому было много причин. И прежде всего — ипподром. Мицци Шинагль просто-напросто не могла усидеть дома. До тех пор она никогда не бывала на скачках. Теперь же спешила на них, стремясь не пропустить ни единого заезда. Словно какая-то дьявольская сила понуждала ее вновь и вновь испытывать судьбу — ту самую судьбу, которая однажды уже осыпала ее своими дарами.
Совершенно не разбираясь в мужчинах, как это и бывает после службы в так называемом публичном доме, где о реальной жизни узнаешь не больше, чем в пансионе для благородных девиц, Мицци судила о представителях сильного пола по меркам, которые, возможно, еще и сошли бы для мимолетных гостей заведения Мацнер. Со всей неизбежностью она принимала авантюристов и хлыщей за добропорядочных господ из хорошего общества. Она была одинока. Она тосковала по заведению Мацнер. Каждый день она рассылала множество открыток с видами: своему отцу, госпоже Мацнер, всем ее восемнадцати «питомицам» и Тайтингеру в полк с пометкой на конверте: «Просьба вручить немедленно. Благодарю. Шинагль».
Писала она неизменно одно и то же: что все у нее прекрасно, что наконец-то она наслаждается жизнью. Ответа от Тайтингера не было. Госпожа Мацнер время от времени отвечала ей на обычных почтовых открытках, давая трезвые советы и делая рассудительные предостережения. Постоялицы дома Мацнер отвечали все сразу на листе голубой почтовой бумаги с золотой каемкой, начиная всякий раз так: «Мы рады, что тебе живется хорошо, и часто вспоминаем тебя»… В конце шли подписи: Роза, Гретль, Валли, Вики и все остальные — в порядке, определявшемся возрастом каждой и статусом в заведении Мацнер. Мицци с нетерпением ждала эту корреспонденцию и жадно проглатывала ее, испытывая при этом странные чувства, больше похожие на муку, чем на радость.
Что касается мужчин, то они занимали Мицци лишь постольку поскольку. А именно лишь поскольку она была твердо убеждена в том, что жизнь без мужчин так же невозможна, как без воздуха. Когда она была еще бедна и беспомощна и находилась в заведении Мацнер, ей приходилось брать с них плату за любовь. Теперь она могла заниматься любовью бесплатно, и ей нравилось любить даром. Иногда она давала господам деньги. Многие старались взять у нее в долг, непременно на какое-нибудь «предприятие». Ни один из этих мужчин ей не нравился. Но не зря же она успела провести столько времени в заведении Мацнер, ублажая их денно и нощно. И сейчас она походила на несчастную дичь, вынужденную приманивать охотника.
Ее тоска по сыну, некогда сильная и страстная, казалась ей теперь напрасной и непомерной. Он ей не нравился, ее сын. Он ей мешал — главным образом потому, что она должна была, как ей представлялось, повсюду таскать его с собой: в кафе, на скачки, в гостиницы, на театральные представления, к мужчинам и на прогулки в экипаже. Своими чересчур большими, навыкате, водянисто-голубыми глазами малыш каждый раз изучал новое окружение тихо, с жутковатой молчаливой неприязнью. Он никогда не плакал. И Мицци Шинагль, помня, что сама она в детстве плакала очень часто, и которой здоровое, между прочим, чутье подсказывало, что из детей, не умеющих плакать, вырастают злодеи и изверги, частенько поколачивала его без малейшей причины — только бы он наконец разревелся. Мальчик позволял себя бить и не плакал: казалось, он вообще не испытывает боли, этот малыш. И хотя он еще плохо умел говорить, из того немногого, что он произносил, со всей очевидностью вытекало: он преисполнен твердого желания удовлетворить любую свою мимолетную прихоть, овладеть приглянувшейся вещью, не слушая никаких отговорок, а уж что это за вещь: лоскут бумаги, спичка, шнурок, игрушка или камень — ему без разницы.
Через несколько недель Мицци призналась себе, что родной сын для нее чужой, хуже любого чужого ребенка. И в период, открывшийся потрясающей денежной удачей, это стало вторым ее главным разочарованием, пожалуй, еще горшим, чем известие о том, что ротмистр Тайтингер отозван в полк. Ребенок его тоже оказался от нее в каком-то смысле отозван.
Задолго до окончания курортного сезона она заторопилась с ребенком в Грац. Ей, строго говоря, хотелось сбыть его с рук. И она взялась устроить его на манер детей из хорошего общества. У нее было несколько адресов. Но она не стала обходить все эти рекомендованные ей заведения, а сдала мальчика в первое по списку. Итак, ее сын, Ксандль Шинагль, попал в воспитательное заведение для мальчиков младшего возраста, в детский сад, руководимый, однако же, профессором гимназии Вайсбартом. А сама Мицци вознамерилась отправиться на юг, так как не могла уже ни оставаться в Граце, ни возвращаться в Баден. Остаться в Граце, поблизости от сына, и не видеться с ним казалось ей недостойным, а видеться с ним ней не хотелось — по меньшей мере, еще не хотелось. В Баден же нельзя было возвращаться потому, что там ее ждал Лиссауэр, и без того уже влетевший ей в копеечку. Одному Богу ведомо, зачем она провела с ним под общим кровом последние три недели!