гменты в самостоятельных фантастических ситуациях.
Несомненно, интересна попытка решить проблему "чюрленисовского феномена" в целом (рассказ "Солнце входит в знак Близнецов". Действительно, секрет своеобразия неповторимости чюрленисского метода до сих пор не раскрыт; но предложенная Ларионовой гипотеза фосфенов, т. е. изображений, возникающих при закрытых глазах, очень смела, нова и, к сожалению, бездоказательна. Дело в том, что у всех людей фосфены слишком отличаются по структуре, цвету и продолжительности (а некоторые их вообще не видят, как не видят снов), к тому же и зарисовать их могут лишь немногие, так что субъективность этой гипотезы станет препятствием в спорах не только искусствоведов, но и просто любителей. Но мысль, я повторяю, интересная, нигде такой я не встречал.
Другие повести и рассказы, собранные в этой книге, не составляют единого цикла, но объединены общей тональностью, психологической углубленностью, не частой в фантастике, и типичным приемом, которым пользуется Ларионова для воплощения соей идеи. Я назвал бы этот прием методом овеществления идеи. Заключается он в том, что отвлеченное понятие как бы материализуется.
В короткой повести "Кольцо Фэрнсуортов" выражение "передать всего себя" — мечта отцов по отношению к детям — реализуется передачей всего объема памяти, вместе с технической информацией, привязанностями, антипатиями и… любовью. А выражение "с милым рай и в шалаше" (в повести "Сказка королей") обращается желанным раем — с точки зрения человеко-робота — с однокомнатной квартирой, крытой соломой.
В связи с этим я хотел бы упомянуть об одной особенности фантастики в целом, поскольку это в максимальной степени применимо и к произведениям Ольги Ларионовой. Как ни странно, но маленькие, с любовью выписанные реалистические подробности трогают больше и запоминаются лучше, чем системы многократных солнц и черных дыр, а земные, человеческие герои ближе сердцу читателя, чем супермены без страха и упрека.
Таких вот «теплых островков реализма» я нахожу у Ларионовой очень много, — может быть потому что они ассоциативно связаны с Ленинградом, где прошло и мое детство. Вот пример точно угаданной жизненной ситуации: в рассказе «Ненастоящему» описывается школьный театр, запомнившийся героине на всю жизнь. А вот сейчас, спустя более четверти века после того, как мы оба кончили школу, мы с Ольгой Ларионовой вдруг обнаружили, что и наши школы находились в двух кварталах друг от друга. У нас был неплохой драмкружок, но обучение тогда было раздельным, и для исполнения женских ролей мы приглашали девочек из соседних школ. Не буду утверждать, что я отчетливо помню тот школьный вечер, но вполне вероятно, что это я сидел в зрительном зале, когда на сцене в «Ревизоре» выступала Ольга Ларионова.
Фантастика тем ближе и интереснее, чем более насущные проблемы современности она решает. И такие повести, как «Картель», заставляющие задуматься над мерой бережливости по отношению к бесценным памятникам нашей культуры, вдвойне интересны и упомянутой выше «теплотой реальности», и самой актуальностью проблемы, расширяющейся до допустимости степени вольности при экранизации шедевров классики и «табунных» посещений Эрмитажа. Есть такой метод в математике — доказательство от противного. Он применим и в фантастике.
В заключение мне хочется еще раз подчеркнуть свою главную мысль: давайте отучаться делить литературу на секторы фантастики и реалистики. Настоящая фантастика, такая, как в лучших произведениях Ольги Ларионовой, всегда реалистична и своими героями, и жизненностью фантастически заостренной проблематики, и непременностью реальных ассоциаций.
И я благодарен Чингизу Айтматову, который в своей статье в «Литературной газете» нашел очень точные слова, позволяющие узаконить это единство: он назвал фантастику «магическим реализмом».
Я — за магический реализм нашей фантастики!
Георгий Гречко, летчик-космонавт СССР
Ольга ЛарионоваСказка королей
Дом был самым последним в городе. Дальше начиналось поле, где ничего не успели построить, — нейтральная полоса ничьей земли, еще не городской, но уже давным-давно и не деревенской. Поле поросло одним бурьяном, потому что этим летом ему предстояло принять великую муку приобщения к цивилизации, и было жалко отдавать на растерзание бесчисленным колесам, гусеницам, ковшам и просто лопатам даже такую немудреную травку, как донник или сурепка. Природа откупалась бурьяном.
На той стороне поля виднелись теплицы или, вернее, то, что ими когда-то было. Опекавший их совхоз получил новые угодья и, хозяйственно вынув застекленные рамы, отбыл в неизвестном направлении, а они остались, словно костяки гигантских сельдей, пропуская сквозь свои подрагивающие ребра раздольный загородный ветер.
По ночам в поле было совсем темно. Зато возле самого дома на него ложились незыблемые световые квадраты попеременно зажигающихся и угасающих окон. Но сверху, с высоты девятого этажа, этой освещенной полоски видно не было, и по ночам Артему казалось, что где-то там, в непроглядной мгле, небо накоротко замыкается на землю, и черный сполох этого замыкания стоячей волной замирает над миром, пока лезвие первого луча снова не разомкнет их, словно створки раковины.
А иногда, когда бывало совсем худо, возникало ощущение абсолютной утраты пространства там, за окном, и не было не только земли и неба — не было ничего, просто первобытный хаос, не разделенный на твердь и хлябь. Сегодня Артему было худо именно в такой степени.
В квартиру он вошел тихо, словно мог кого-то разбудить. Но будить было некого, и, досадуя на никчемную свою осторожность, он демонстративно громко потопал на кухню и грохнул возле холодильника сумку и сетку с консервами. Поддернув брюки на коленях, присел и начал меланхолично переправлять банки, пакеты и свертки в белое, замшелое изморозью нутро. Если уж ты такой кретин, что при всем своем желании не можешь промоделировать простейшую семейную жизнь, то твоих ребят это не должно касаться. Завтра новоселье, и они соберутся на твою прекрасную-распрекрасную квартиру. А ты принимай. И рожу делай соответственную, благодушную. В сторону дам — особливо. Вот и абрикосовый компот на тот же предмет. Ах, смотрите, он догадался купить для нас абрикосы! Ах, льдинка в сиропе! Темка, ты молоток, даром что похож на Алена Делона! — И дамы, сажая липкие кляксы на декольте, примутся опохмеляться абрикосовым компотом.
И тогда свои ребята поймут, как ему худо.
«Темка, — скажут свои ребята, — ты отупевший буржуй. Ну разве можно в такой прекрасной-распрекрасной квартире существовать в одиночку? У тебя налицо аперитив и горошек, — скажут начитанные ребята, — но решительно не хватает Зизи. Слава богу, это поправимо. Смотри, сколько прекрасных дам (это над банкой с абрикосовым компотом). Выбирай любую!»
А может, и вправду выбрать? Ведь ни одна не откажется… Баста. Хватит с него.
Артем захлопнул холодильник и направился в комнату. Лампу он зажигать не стал, а подошел к окну, чуть мерцавшему пепельным ночным светом. Неясное отражение собственного лица появилось на стекле, и Артем посмотрел на него с ненавистью.
Представьте себе, что рядом с вами живет молодой мужик, неотразимый, как Ален Делон. Но это еще можно представить. И каково ему живется — тоже вполне представимо. Но вся беда Артема заключалась в том, что он был гораздо красивее и Алена Делона, и вообще всех импортных кинозвезд мужского полу. Сравнение, конечно, не ахти, но что поделаешь — других эталонов на данный момент не имеется. Раньше, говорят, сравнивали с королями (см. Дюма). Сухощавый и темноволосый, он был исполнен истинно русской красоты в духе портретов Венецианова.
И благородная внешность в сочетании с именем создавали Артему такой комплекс неотразимости, что при самом горячем желании он не смог к своим двадцати четырем годам создать хоть мало-мальски устойчивую семью. Не везло человеку. Ну был бы хоть артистом или телевизионным диктором, на худой конец, — у них, вероятно, вырабатывается профессиональный иммунитет против разожженных примитивным любопытством взглядов. Но он был простым инженером и до сих пор не мог привыкнуть к тому, что на улице женщины систематически оборачиваются ему вслед.
В мутном отражении собственного лица отдельных черт нельзя было разобрать, но Артем смотрел на него с определенной ненавистью. Пока вдруг не понял, что при незажженном свете никакого, даже смутного отражения быть не может. Из черноты первозданного хаоса на него смотрело чужое неподвижное лицо.
Еще несколько секунд Артем не шевелился. Потом отчетливо осознал: перед ним, собственно говоря, не окно, а дверь, за которой на балконе и стоит незнакомец. Мысль о том, что это попросту вор, показалась нелепой — вор не стал бы так спокойно разглядывать хозяина квартиры через дверное стекло. Да и что взять у молодого специалиста, только что потратившего все свои сбережения на самую дешевенькую однокомнатную квартиру на последнем этаже?
А лицо все смотрело, не двигаясь, не мигая, не приближаясь. Артем решительно шагнул вперед. Протянул руки, нащупал дверные запоры и с трудом их повернул. Осевшая за зиму дверь натужно заскрипела, и Артем, поеживаясь от сильно ударившего в него ветра, ступил на балкон.
Смутное лицо, повисшее где-то сбоку, стало тихонько уплывать в темноту, перила балкона вспыхнули фосфорическим пламенем — и исчезли; Артем раскинул руки, прижимаясь к шероховатой кирпичной стене, но отыскивать за собой дверь было уже поздно, потому что вся темнота перед ним вдруг ожила, начала двигаться на него, словно громадный черный кот, и Артем чувствовал, как бесшумная необъятная лапа подцепила его, понесла, прижала к пушистому теплому брюху, и в этом щекочущем тепле он начал задыхаться, но ни бороться, ни даже кричать у него не было сил.
Дальше начался кошмар, удесятеренный бесконечностью. Артема переворачивало, мягко швыряло из стороны в сторону, но он никак не мог долететь ни до пола, ни до потолка — каждый раз упругий толчок воздуха изменял его движение, и он продолжал плыть, падать, парить, и самым мучительным было именно это отсутствие хоть какой-нибудь твердой почвы, за которую можно было бы зацепиться. Воздух был страшен своей густотой, он распирал изнутри тело, и Артем чувствовал себя глубоководной рыбой, брошенной в сосуд с дистиллированной водой. Жажды и голода он не ощущал, напр