Говорили, и я не раз о том после слышала, что Белоголовый не на шутку рассвирепел, когда понял, что задуманной им мести не дано будет свершиться, схватил обоих стражников да ударил друг о друга лбами, так что головы их раскололись, подобно орехам. Уж не знаю, сколько в тех словах выдумки, но моё безжизненное тело он совершенно точно попинал от души, и, очнувшись спустя девять ночей, я ещё долго ощущала последствия его злобы каждой косточкой.
Однако мёртвых не судят. Пришлось им довольствоваться полоумной служанкой, на коей эти двое, как я слышала, отыгрались от души… Наказали несчастную так, что даже лживые сказители предпочитают преуменьшать её кары, против своего обыкновения.
Ну а моё тело решено было выволочь за стены да бросить в ближайшей роще на съедение диким зверям и птицам, не удостоив погребения. Говоря по чести, я за это решение Гуртевиру с падчерицей даже благодарна! А ну как распорядились бы они похоронить меня по обычаю, в земле да под каменной плитой? Что бы я тогда стала делать? Как выбираться? Да, дружок, никогда не знаешь, где на самом деле благо! Порой случается так, что им и беда оборачивается…
Пришла я в себя на закате девятого дня и, хоть все члены мои затекли, одеревенели, тело болело от макушки до пят, а кожа была покрыта синяками да ссадинами, никогда ещё не ощущала я полнее биение своего сердца и бег крови по жилам, никогда не вдыхала прохладу воздуха с такой жадностью! Жива! Да я плакала от радости! Плакала да благодарила всех богов, что дело вышло щедрым летом, иначе возвращение, и без того непростое, могло бы выйти куда неприятнее. Если бы тогда вернуться вообще вышло, а то ведь холод может доконать куда быстрее, чем голодное зверьё.
Так вот, очухалась я, значит, размяла немного руки-ноги, да и поковыляла потихоньку обратно, в бывшее своё королевство, к дому зеленщика, где ждала меня малютка-дочь. Дорога вышла неблизкой, много ночей и дней сменилось, росла и умирала луна, а я всё шла, но, оказалось, я ещё неплохо помню прежние свои скитанья по этим землям, что немало мне в пути пригодилось. Впрочем, прежде у меня не было цели, которая звала бы вперёд, не давая остановиться, не имелось той путеводной звезды, с которой любые преграды нипочём. Теперь же моя крохотная звёздочка сияла на горизонте ночью и днём. Она ждала меня, и я не имела права её подвести!
О, конечно, я дошла! Иначе не сидела бы нынче перед вами, приятель.
Первые снежинки уже кружились в морозном утреннем воздухе, когда я добралась наконец до заветной калитки. В доме ещё спали, даже дымок очага не курился над крышей, но я не могла больше ждать, толкнула плотно сплетённые прутья, уверенно, по-хозяйски ступила на подворье. Шла на убыль последняя луна осени. Зеленщик укрыл свои грядки соломой, и они тянулись к порогу, словно выстланные коврами дорожки. Помню, это сравнение, пришедшее вдруг на ум, донельзя меня развеселило! Что ж, какая королева, такой и приём!
На мой стук открыли не сразу. Суетились, слышала, метались за дверью, кажется, кто-то даже всхлипывал, но впускать гостью не торопились. Что ж, упорства мне всегда было не занимать, так что я раз за разом стучала и стучала то в дощатую дверь, то в глинобитные стены, пока на пороге не показалась недовольная физиономия хозяина. Увидев меня, зеленщик враз переменился в лице, кажется, даже побледнел, хотя по его вечно красной роже такие вещи определить наверняка было почти невозможно.
Я вежливо поприветствовала его и потребовала принести дочь, однако этот пузырь надутый поворачиваться не спешил. Напротив, принялся нести какую-то околесицу насчёт того, что малышки нет сейчас в доме, дескать, его жена уехала с ней вместе проведать свою мать, а та живёт неблизко. Мол, я могу зайти дней через пять, а лучше десять, и, если ему что-нибудь будет известно об их возвращении, он непременно мне сообщит.
Конечно, я понимала, вся эта болтовня – гнуснейшая ложь. Ну и, конечно, я вспылила. А кто бы на моём месте сдержался? Знал бы этот боров, чем мне только не пришлось подрабатывать по дороге, лишь бы поскорее добраться к его грязному жилищу! И после всего, через что я прошла, он решил предложить мне ждать ещё!
Разумеется, я и слушать не стала! Вцепилась ему в лицо да пригрозила наслать холеру на всю его семью, если тотчас же не уберётся с дороги.
А? Да отступил он, отступил, дружок. Что ему ещё оставалось?
Как я сразу и догадалась, никуда его жена не уезжала. Торчала посреди дома жердью да заливалась слезами, пугая причитаниями своих отпрысков. Те, взлохмаченные да сопливые, мал мала меньше, выглядывали из своих постелей, устроенных прямо на полу. Некоторые, глядя на мать, тоже принялись размазывать по щекам слёзы, и вскоре всё вокруг голосило, всхлипывало и подвывало, будто целая стая предвестниц смерти носилась в тех стенах. «Ох, добрая госпожа, прошу, не отнимайте у нас нашу Летис![37]» Это же надо было додуматься – назвать девочку в честь салата! Вообразите, того самого, под листьями которого её когда-то спрятали, чтобы пронести в корзинке мимо замковой стражи!
Пришлось прикрикнуть, чтобы они заткнулись. И только тогда я услышала голос дочери; она, разбуженная шумом, звала меня из накрытой шалью колыбели, что пряталась в тёмном углу.
Моя малышка! Помню, как взяла её на руки, и она тотчас замолчала, принялась сосать розовый пальчик. Сердце моё едва не разорвалось в тот миг, переполненное любовью! Единого взгляда было довольно, чтобы понять, кто ей мать! Это мои золотистые, не по возрасту длинные волосы обрамляли милое её личико, мои зелёные глаза внимательно глядели по сторонам. Даже глуповатая жена зеленщика сразу всё поняла.
Так что, хоть слёзы её и лились ручьём, под ногами женщина мешаться не стала, без возражений позволила мне завернуть дочку в вязаную шаль да покинуть их дом навсегда. Даже мех козьего молока с собой всучила. Видать, и впрямь привязалась она к малышке за время, что та провела под их с мужем кровом. Поверьте, я была очень благодарна им обоим за то, что присмотрели за девочкой, но оставить дочь насовсем – об этом и речи быть не могло!
Так мы с моей крохой отправились в долгий путь, подальше от владений её дядей, подальше от сводной сестры и её новоиспечённого мужа, а также всех несчастий, что те могли бы принести нам обеим.
Скитания наши длились без малого три года, пока я не стала замечать, как доверчиво моя смышлёная живая девочка тянется к людям, как без разбору улыбается всем и каждому, буквально расцветает от малейшего к себе внимания, будто бутон под лучами солнца. Нужно ли говорить, что мне такое положение дел не слишком было по сердцу? Не было и мгновения, когда я не опасалась бы за её судьбу! Уж мне-то не понаслышке было известно, какими гадкими да жестокими могут оказаться люди, особенно те, что скрывают свою натуру за сладенькими улыбочками! О, малышка Летис была слишком хороша для этого лживого мира!
А? Да, дружок, имя я ей оставила, хоть оно и не больно мне нравилось, но очень уж подходило моей милой девочке, она ведь и впрямь была сама воплощённая радость[38]. Одна беда: дочь росла слишком быстро, и вместе с нею – моя тревога. Чем старше она становилась, тем чаще мне хотелось скрыть её ото всех в самом дальнем, самом глухом уголке земли и никогда не отпускать.
С величайшим страхом думала я о том дне, когда красота Летис начнёт привлекать мужские взгляды. Худшим из кошмаров, терзавших меня по ночам, был тот, в котором моя повзрослевшая девочка убегала от меня с каким-то смазливым болваном, польстившись на его посулы и признания. В такие ночи я просыпалась, дрожа, в холодном поту и торопливо прижимала к себе тёплое сонное тельце малышки, гладила её золотистые волосы, мягкие, словно самая тонкая шерсть, вдыхала их сладкий запах, убеждая себя, что момент разлуки если и наступит, то ещё очень и очень нескоро, но всё равно дрожь моя унималась лишь под утро.
Вконец измучившись, я приняла наконец единственно верное, как мне тогда казалось, решение – удалилась с дочерью в глубину самого дремучего леса, который только отыскался в тех краях, где мы как раз прижились, построила там для нас двоих уютную хижину-землянку, и стали мы жить сами по себе, вдали от людей и тревог.
Летис в лесной чаще быстро освоилась, она всё схватывала на лету. Вскоре малышка так наловчилась подражать голосам зверей и птиц, что ни один охотник не сумел бы с ней в этом тягаться. Я старалась научить её всему необходимому. Показала, как плести да расставлять силки, как свежевать туши и выделывать шкурки, ощипывать птицу и ловить быструю речную рыбу, разводить и поддерживать огонь, вялить и коптить мясо впрок, отыскивать яйца, собирать ягоды, грибы да коренья, а затем готовить из них не только вкусные кушанья, но и целебные притирания, настои да бальзамы. Но главный урок, который я повторяла день за днём, ночь за ночью, главное знание, что хотела крепче прочих вложить в её золотоволосую головку, – нельзя доверять другим людям. Чужаки опасны, твердила я, люди злы и коварны по своей природе, с ними нужно держать ухо востро, а лучше всего и вовсе дел не иметь! Встретишь человека – затаись, обойди стороной, а не сможешь – убей, только не поддавайся на лживые речи, не впускай в дом и уж тем более в сердце! Всё это я повторяла раз за разом, каждую свободную минуту, но особенно часто – долгими вечерами, когда перед отходом ко сну расчёсывала да переплетала длинные золотистые косы Летис.
Ах, что это были за косы! Вы и представить себе не можете! Чудо чудное, да и только! Уложенные вокруг головы, сияли они, как золотая корона, а весили уже к семи годам не меньше стоуна![39] Когда же я расплетала их, чтобы расчесать рябиновым гребнем, они мягким плащом укрывали хозяйку до пят, а вскоре уже шлейфом стелились по земле.
Да! Ты прав, приятель, многие бы дорого дали, чтобы только разок взглянуть на этакую красоту. И я не могла не знать об этом! Так что даже в лесной глуши сердцу моему было неспокойно. То и дело вздрагивало оно при виде неудержимо растущей дочери, трепыхалось, словно подбитая птаха.