но говорил нам, что не знает, на что решиться – отправиться ли в Америку и зажить там с гуронами или ехать в Рим и сделаться художником. Скоро он, однако, бросил кисти и взялся за глину. Последней его скульптурной работой в Копенгагене был мой бюст. Он думал что-нибудь выручить за него и поручил мне переслать ему деньги в Рим, но дело не выгорело: никто, конечно, не нуждался тогда в творении Иерихау, да еще в бюсте Андерсена.
Теперь, как сказано, он шел в гору и был вполне счастлив. Он только что женился на немецкой художнице Елизавете Бауман, смелые, задушевные картины которой восхищали всех.
День моего рождения 2 апреля был отпразднован прекрасно. Г-жа Гёте находилась в это время в Риме и случайно жила как раз в том самом доме, где я заставил родиться и провести годы первого детства моего «Импровизатора», и вот она прислала мне чудный истинно римский букет, живую цветочную мозаику, с записочкой: «Из сада Импровизатора».
От вечного волнения, неустанной беготни по городу, боязни потерять даром хоть один час, не успеть осмотреть все я под конец совсем изнемог, а тут еще этот вечный удушливый сирокко! Рим решительно становился мне вреден, и я сейчас же после Пасхи, полюбовавшись иллюминацией собора Св. Петра, отправился в Неаполь. Со мной вместе поехал и австрийский путешественник граф Пор, с которым я познакомился еще на пути в Рим, и мы поселились с ним в Санта-Лючии. Перед нами расстилалось море, пламенел Везувий. Вечера стояли чудные, ночи лунные. Небо как будто поднималось выше, звезды казались еще недосягаемее. Какие световые эффекты! На севере месяц струит на землю серебряные лучи, здесь – золотые. Подвижной фонарь маяка то вспыхивает ярким светом, то как будто совсем погасает. Огни, зажженные на носу рыбачьих лодок, бросают на водяную поверхность длинные обелискообразные световые полосы, иногда же на них падает тень лодки и заволакивает их точно темным облаком, под которым водяная глубь становится светлее, так что, кажется, можно видеть само дно, рыб и водяные растения. На улицах перед разными лавочками тоже блестят тысячи огоньков. Проходит процессия детей с зажженными восковыми свечами; кто-то из малышей упал, лежит и барахтается на земле со свечкой в руках. А над всей этой картиной возвышается огненный гигант Везувий!..
Солнце между тем с каждым днем палило все сильнее, сирокко совсем высушил воздух. Я, как северянин, полагал, однако, что мне не мешает набраться тепла про запас, и, не имея еще понятия о силе здешних солнечных лучей, бегал себе по городу даже в такое время дня, когда неаполитанцы благоразумно сидят дома или прокрадываются по улицам, прижимаясь чуть не к самым стенам домов, чтобы держаться в их узенькой тени.
И вот однажды, переходя по Ларго ди Кастелло, я почувствовал, что дыхание у меня спирается… Солнце брызнуло мне в глаза, разлилось по всему телу, и я упал без чувств. Kогда я пришел в себя, оказалось, что меня перенесли в кафе и прикладывали мне к голове лед. Я был словно весь разбит и с тех пор решался высовывать нос из дому лишь по вечерам. Долго я не в силах был выносить ни малейшего напряжения и позволял себе только сидеть на широкой прохладной террасе приморской виллы прусского посланника, барона Брокгаузена, да иногда прокатиться в экипаже на Камальдони.
Из Неаполя я посетил также Капри и Искию; туда приехала на купания моя соотечественница, танцовщица Фьельстед и скоро так поправила здесь здоровье, что часто по вечерам танцевала под тенью апельсиновых дерев сальтарелло вместе с другими молоденькими девушками. И молодежь была от нее в таком восторге, что исполнила ей серенаду. Иския, впрочем, никогда особенно не восхищала меня, как других путешественников. Жара и здесь стояла невыносимая, и мне посоветовали поехать отдохнуть в Сорренто, город Торквато Тассо. Я нашел вместе с одним знакомым английским семейством помещение в Кальмелло близ Сорренто. Маленький садик наш был расположен на самом берегу моря, которое с шумом катило свои волны в пещеры, находившиеся под садом. Днем я из-за жары должен был сидеть дома, в комнатах, и я усердно работал над «Das Märchen meines Lebens». Лист за листом отсылал я ее в письмах в Данию одному из друзей моих, который редактировал ее и затем пересылал моему издателю в Лейпциг. И во всех этих странствиях не пропало ни единого листка.
По возвращении в Неаполь мне пришлось поселиться в отеле в самом центре города, вблизи улицы Толедо. Я живал здесь прежде, но в зимнюю пору года, а теперь мне пришлось познакомиться с летним зноем Неаполя. Это было нечто поистине ужасающее, чего я никогда и не представлял себе! Солнце лило свои раскаленные лучи в узенькую улицу, в самые окна и двери дома. Приходилось запираться наглухо и отказываться таким образом от малейшего дуновения ветерка. Каждый уголок, каждое местечко на улице, находившиеся в тени, кишмя кишели громко и весело болтавшим рабочим людом; то и дело грохотали экипажи; уличные разносчики донимали своим криком; шум и гам людской походил на шум морского прибоя; колокола звонили, не переставая!.. А тут еще сосед мой, бог весть кто, с утра до вечера играл гаммы! Просто с ума можно было сойти! Сирокко так и палил.
Я совсем изнемогал. В Санта-Лючии, в старом моем жилище все было занято, и волей-неволей приходилось оставаться там, куда попал. Морские купания не приносили ни малейшего освежения; казалось, скорее даже расслабляли, чем подкрепляли. И что же вышло из всего этого? Сказка! Я придумал здесь сказку «Тень», но до того тут разленился, раскис, что не мог написать ее, и она была написана лишь дома, на севере. Солнце давило меня просто как кошмар, высасывало из меня все жизненные соки, точно вампир. Я опять искал спасения в окрестностях, но и там было не лучше: воздух хоть и был чуть свежее, все же давил и жег меня, словно отравленный плащ Геркулеса. А я-то еще считал себя истинным сыном солнца за свою любовь к югу!
Теперь пришлось сознаться, что в жилах моих немало северного снега, который так и таял под лучами солнца, и я все больше и больше ослабевал. Большинству туристов приходилось так же плохо, да и сами неаполитанцы говорили, что такого знойного лета не помнят. Большая часть иностранцев разъехалась, я тоже хотел было уехать, но денежный перевод мой что-то запаздывал. Каждый день ходил я справляться о нем, и все напрасно. До сих пор еще ни разу во время моих путешествий не случалось, чтобы письмо, адресованное мне, где-либо затерялось; друг мой, который взялся выслать мне денежный перевод, отличался аккуратностью в делах, но письма все не было и не было, и прошло уже три недели сверх срока. «Никакого письма!» – повторял мне могущественный Ротшильд и однажды, потеряв терпение, вспыльчиво выдвинул ящик, предназначенный для писем. «Нет здесь никакого письма!» – повторил он и с силой толкнул ящик обратно. В ту же минуту на пол упало письмо. Сургуч на нем растаял от жары, и оно приклеилось где-то позади ящика. Письмо и оказалось моим денежным переводом, провалявшимся здесь уже месяц. Провалялось бы оно, может быть, и дольше, если бы ящик не встряхнули так сердито. Итак, я мог наконец уехать.
Я взял место на пароходе «Кастор», отходившем в Марсель. Судно было переполнено туристами; вся палуба была уставлена дорожными экипажами. Под одним-то из них я и велел устроить себе постель – в каюте уже нечем было дышать. Многие последовали моему примеру, и скоро обе стороны палубы превратились в сплошные спальни. На пароходе находился со своей супругой один из первых аристократов Англии, маркиз Дуглас, женатый на принцессе Баденской. Мы разговорились; он слышал, что я датчанин, но имени моего не знал. Разговор коснулся Италии и произведений, в которых она описывается. Я назвал «Коринну» г-жи Сталь, а он прервал меня возгласом: «Земляк ваш описал Италию еще лучше!» – «Мы, датчане, этого не находим!» – ответил я, он же принялся горячо хвалить и «Импровизатора» и его автора. «Жаль только, – сказал опять я, – что Андерсен пробыл в Италии так недолго, когда писал эту книгу». – «Он пробыл там несколько лет!» – ответил маркиз Дуглас. «О, нет! – возразил я. – Всего девять месяцев! Я это наверное знаю!» – «Хотелось бы мне с ним познакомиться!» – сказал он. «Ничего нет легче! – ответил я. – Он тут, на пароходе!» И я назвал себя.
В Марселе судьба послала мне приятнейшую встречу с одним из моих северных друзей, Оле-Булем. Он только что вернулся из Америки, где его принимали восторженно. Мы жили в Марселе в одном отеле и встретились за табльдотом, очень обрадовались и принялись рассказывать друг другу обо всем, что видели и пережили. Он сообщил мне, чего я еще не знал тогда, о чем даже и не мечтал, что у меня в Америке много друзей, которые с большим интересом расспрашивали его обо мне. Оказалось, что английские переводы моих произведений были там перепечатаны в дешевых изданиях и получили самое широкое распространение. Итак, имя мое перелетело за океан! Каким маленьким почувствовал я себя при одной этой мысли, и в то же время как я был рад, счастлив! За что мне одному из многих тысяч выпало на долю так много счастья? Я испытывал в эту минуту такое же чувство, какое должен испытывать бедный крестьянский парень, когда на него вдруг накидывают королевскую мантию. Тем не менее я был счастлив, искренне счастлив. Может быть, эта радость и есть тщеславие, или, может быть, оно в том, что я высказываю ее?
В тот же вечер, уже лежа в постели, я услышал на улице музыку. Это давали серенаду Оле-Булю. На следующий день он уехал в Алжир, а я за Пиренеи.
Путь мой лежал через Прованс. Роз я что-то не видал здесь в особенном изобилии, зато много цветущих гранатовых деревьев; в общем же местность своей свежей зеленью и волнистыми холмами несколько напоминала Данию. В путеводителе говорится, что женщины Арля отличаются красотой и происходят от римлянок. Путеводитель прав; здесь даже беднейшие поселянки поражают своей красотой; у всех благородная осанка, чудные формы, полные огня и выразительности глаза. Все туристы, соседи мои по дилижансу, были поражены и восхищены, и девушки отлично это понимали. Они не убегали с быстротой газелей, но напоминали их легкостью и грацией движений и черными глубокими глазами. Да, человек все же прекраснейшее Божие творение!