Один из ораторов говорил о связи, существующей между Голландией и Данией, как в языке, так и в истории, а один из художников, нарисовавший прекрасные картины к моим «Картинкам-невидимкам», провозгласил тост за меня как за художника-живописца. Кнеппельгоут же поднял бокал и на французском языке провозгласил тост за свободу формы и фантазии. Затем присутствовавшие пели песни, декламировали юмористические стихотворения, а знаменитый трагик Гааги Пэтер ввиду моего незнакомства с голландским драматическим искусством изобразил сцену в тюрьме из «Тассо» Шравенверта. Я не понимал ни слова, но меня поразила искренность артиста и его несравненная мимика; артист по временам и бледнел и краснел. Все собрание восторженно аплодировало ему. Из пропетых песен меня особенно растрогала национальная песнь «Wien Neérlands bloed!» Воспоминание об этом вечернем торжестве является для меня одним из самых дорогих. Нигде еще не встречал я таких чествований, как здесь и в Швеции. Богу-Сердцеведцу известно, с какой смиренной душой я принимал их и какая благодать в слезах, проливаемых от радости и благодарности.
Перед отъездом моим из Гааги хозяйка принесла мне кучу газет с описаниями данного в честь меня праздника. На вокзал меня провожали некоторые из моих новых голландских друзей, с которыми я особенно сошелся здесь, и я расстался с ними с большим сожалением: кто мог сказать – доведется ли нам встретиться еще раз!
Роттердам, куда я приехал из Гааги, показался мне гораздо оживленнее и колоритнее самого Амстердама. Каналы были переполнены и большими и малыми кораблями; все, казалось, было посвящено здесь одной торговле. Один из старейших голландских пароходов, по скороходности настоящая улитка между пароходами, «Батавиец», готовился к отплытию в Лондон на следующий же день, я и взял на нем место. Наступил отлив, и прошло битых восемь часов, пока нам удалось выбраться в Немецкое море. Низменная Голландия мало-помалу как будто утонула в серо-желтых водах, и, когда солнце зашло, я отправился в каюту.
Выйдя рано утром опять на палубу, я уже увидел перед собой берега Англии. У входа в устье Темзы кишели тысячи рыбачьих лодочек, точно огромная стая цыплят, разбросанные клочки бумаги, рынок или лагерь из палаток. Да, Темза явственно говорит, что Англия – царица морей: отсюда вылетают ее слуги, целые флотилии бесчисленных кораблей; ежеминутно мчатся, словно курьеры, пароходы за пароходами, эти скороходы с тяжелой дымчатой вуалью и огненным пером на шляпах. Проплывали мимо нас, гордо выпячивая грудь, словно лебеди, и парусные корабли, шныряли и грациозные яхты золотой лондонской молодежи, суда шли за судами, и чем дальше мы подвигались по Темзе, тем больше возрастало их число. Я вздумал было сосчитать встречные пароходы, но скоро устал.
Около Грэвзенда мне представилось, что теперь нам предстоит плыть между берегами из горящих торфяных болот, но оказалось, что этот густой дым подымался из пароходных и фабричных труб. Над местностью разразилась в это время сильнейшая гроза; голубые молнии так и сверкали на черном как смоль фоне туч; по берегу промчался железнодорожный поезд, развевая синий дымок, и вдруг, точно залп из сотни орудий, раздался новый громовой раскат. «Знают, что вы на пароходе, вот и салютуют вам!» – сказал мне в шутку мой спутник, молодой англичанин. «Да! – подумал я про себя. – Бог-то знает это!»
Мы высадились около таможни; я взял кеб и ехал, ехал без конца по огромному городу; повсюду царила страшная суматоха и давка; экипажи всевозможных видов тянулись бесконечными рядами… Лондон – город из городов! Я почувствовал это сразу и день за днем убеждался в этом все больше и больше. Это Париж, взятый чуть не вдесятеро, это Неаполь по кипящей уличной жизни, но без его шума. Все куда-то спешат, но как-то тихо, бесшумно. Омнибусы, ломовые телеги, кебы, дрожки и господские экипажи гремят, стучат, тащатся, катятся, летят мимо вас, точно на другом конце города случилось какое-то событие, на котором они непременно должны присутствовать. И вечно, вечно волнуется это море! И тогда, когда все эти шныряющие мимо вас люди успокоятся в своих могилах, тут будет царить такая же давка, такое же движение омнибусов, кебов, тележек, людей, обвешанных и спереди и сзади вывесками. Вывески и афиши – афиши, возвещающие о поднятии воздушных шаров, о музеях с готтентотами, о панорамах, о концертах Йенни Линд – так и пестрят здесь всюду – и на людях, и на экипажах.
Наконец я доехал до «Hôtel de Sablonière», рекомендованного мне Эрстедом. В отведенную мне комнату заглядывали солнечные лучи и падали прямо на постель, точно желая сразу показать мне, что и в Лондоне бывает солнце, хотя и несколько красно-желтого оттенка, как будто светит сквозь стекло пивной бутылки. Но после заката воздух стал необычайно прозрачен, и звезды лили свое сияние в освещенные газом улицы, в которых по-прежнему слышалось то же жужжание вечно волнующейся толпы. Совсем истомленный, завалился я вечером спать, не встретив здесь за весь день ни одного знакомого лица.
Я явился в Лондон без всяких рекомендательных писем. Одно из высокопоставленных лиц на родине, к которому я обращался с просьбой о письме, обещало прислать мне его, но так и не прислало. «Вам и не понадобится здесь рекомендательных писем! – сказал мне датский посланник в Лондоне, граф Ревентлау, когда я явился к нему на другое утро. – Вас здесь и без того знают; вы зарекомендовали себя сами своими сочинениями. Как раз сегодня вечером у лорда Палмерстона соберется избранный кружок лиц; я напишу его жене, и вы увидите, что сейчас же получите приглашение».
Действительно, несколько часов спустя я получил его и вечером поехал к лорду Палмерстону вместе с графом. На этом вечере я увидел всю высшую знать Англии. Дамы были в роскошных туалетах, все в кружевах, в бриллиантах, в цветах… И лорд и леди Палмерстон приняли меня очень радушно. Гостившие здесь наследный великий герцог Веймарский и его супруга увидали меня и, сердечно поздоровавшись со мною, представили меня, если не ошибаюсь, герцогине Суффолк, которая очень хвалила моего «Импровизатора», «лучшую книгу об Италии», как она выразилась. После того меня тотчас же окружили разные высокопоставленные английские леди. Все они знали датского поэта, знали «Парочку», «Гадкого утенка» и прочее и наговорили мне множество любезностей. Я совсем не чувствовал себя здесь чужим. Герцог Кембриджский беседовал со мной о короле Кристиане VIII; прусский посланник Бунзен, некогда оказавший датчанам в Риме множество услуг, и его супруга также встретили меня очень сердечно. Многие давали мне свои карточки и почти все любезно приглашали к себе. «Вы сегодня вечером одним прыжком очутились в высшем свете; другим на это нужны целые годы! – сказал мне граф Ревентлау. – Только отбросьте излишнюю скромность; тут надо уметь постоять за себя, коли хочешь внушить к себе уважение». И со свойственным ему юмором он продолжал: «Завтра мы пересмотрим карточки и выберем из них какие получше!» Он то и дело подходил ко мне и давал мне разные советы вроде: «Довольно вам беседовать с такой-то особой; вон другая, – она будет вам полезнее. У этой вы найдете прекрасный стол, у той – избранное общество; ей даже прямо-таки подают прошения, чтобы добиться чести быть приглашенными!» Я наконец до того изнемог от жары, до того устал и от балансирования по скользкому паркету, и от балансирования в разговорах на разных плохо знакомых мне языках, что спасся наконец в коридоре и там вздохнул на минутку, опираясь на перила лестницы.
И с этого вечера так и пошло: вечер за вечером в течение целых трех недель. Я приехал как раз в самый разгар летнего сезона. Каждый день я бывал приглашен и на обед и на вечер, а затем еще и на бал до самого утра, под конец же пришлось принимать приглашения и на завтраки. Мочи моей больше не было. С утра до вечера вертеться в каком-то праздничном круговороте, где вокруг тебя все жужжит и гудит, и это изо дня в день, три недели подряд!.. Немудрено, что у меня сохранились в памяти только отдельные моменты. Почти везде я встречал все одних и тех же главных лиц; менялись лишь костюмы их, представлявшие различные сочетания золота, атласа, кружев и цветов. В украшении комнат преобладали розы; ими были убраны окна, столы, лестницы и ниши; они красовались и в вазах, и в стаканах, и в чашках; но это было заметно лишь при более внимательном осмотре, а так они казались сплошным благоухающим ковром.
Отель, в котором я остановился по рекомендации Эрстеда, был, по мнению графа Ревентлау, недостаточно фешенебельным – а тут ведь все были помешаны на фешенебельности, – и он серьезно посоветовал мне не заикаться о Лейчестер-сквер. Сказать в знатном обществе в Лондоне: «Я живу в Лейчестер-сквер» было бы по его словам, то же, что сказать в Копенгагене: «Я живу в Per Madsens Gang» [29]. Я должен был говорить всем, что живу у него. И все же я жил поблизости от Пикадилли, у большой площади, на которой среди зелени красовался перед моими окнами памятник графу Лейчестеру. Лет шесть-восемь тому назад жить здесь считалось еще фешенебельным, теперь же нет. Тем не менее меня посетили тут и «Ritter» Бунзен, и граф Ревентлау, и некоторые из других посланников, но это уж было нарушением правил. В Англии все связано этикетом, даже сама королева в своем собственном доме.
В стране свободы можно задохнуться от этикета, но это как-то забывается ради многого другого, истинно прекрасного. Здесь чувствуешь, что видишь перед собою нацию, быть может, самую религиозную из всех современных. Здесь уважают обычаи и общественную мораль, и нельзя останавливаться над отдельными уродливыми чертами, неразлучными с большими городами. Лондон – город вежливости, и полиция его служит в этом отношении примером; стоит обратиться к полисмену, и он даст вам все указания, даже проводит вас; зайдешь справиться о чем-нибудь в любой магазин, и тут тебе любезно дадут все нужные сведения.
Что же касается «вечно серого неба Лондона и угольного дыма», то жалобы на них очень преувеличены; эти рассказы могут еще, пожалуй, относиться к некоторым из старых густонаселенных кварталов Лондона, в остальных же простора и света не меньше, чем в Париже. Я видел в Лондоне много солнечных дней и звездных ночей. Трудно, впрочем, приезжему составить себе вполне обстоятельное и верное представление о данной стране или городе, пробыв в них очень короткое время. Лучше всего сознаешь это, читая описания собственной родины, составленные туристами-иностранцами. Турист описывает все со слов отдельных лиц и смотрит на дело со своей собственной точки зрения, сам же видит все только сквозь дрожащие очки дорожной жизни, срисовывает виды и лица как бы из окна железнодорожного поезда, а иногда даже и при еще менее благоприятных для наблюдения условиях.