В чужом городе меня влечет обыкновенно не только к выдающимся живым людям, но и к дорогим могилам славных усопших. Мне всегда хочется принести на эти могилы или взять с них на память цветок. В Упсале я побывал на могиле Гейера; на ней еще не было воздвигнуто памятника. Могила Тёрнероса вся заросла сорной травой. В Стокгольме же я разыскал могилы Никандера и Стагнелиуса и съездил в Сольну, где покоятся на маленьком кладбище Берцелиус, Хореус, Ингельман и Крусель, на большом – Валлин. Постоянным же моим убежищем в Стокгольме был и остается, впрочем, дом Бескова, которого еще король Карл Иоган возвел в баронское достоинство. Он был из числа тех милых людей, которые как будто озаряют все окружающее ровным кротким светом. Что это была за редкая, сердечная натура и какой талантливый человек! О последнем свидетельствуют и рисунки его, и музыкальность. Самый голос его, несмотря на его преклонный возраст, звучал в пении так мягко и свежо. Литературное же его значение достаточно известно; трагедии его в переводах Эленшлегера стали известны и в Германии.
Последний день моего пребывания в Стокгольме совпал с днем рождения короля Оскара. Я присутствовал на торжестве во дворце, и по окончании его королевская чета и все принцы простились со мной в высшей степени сердечно. Я был растроган, как при разлуке с близкими, дорогими людьми.
В «Воспоминаниях» Эленшлегера говорится о графе Сальца; автор рисует его очень интересной личностью, но, заинтересовав читателя, не дает о ней более обстоятельных сведений. Вот что говорит Эленшлегер: «Меня посетил однажды один знакомый епископа Мюнтера. Это был высокий, видный швед; войдя, он назвал мне свое имя, но я не расслышал, переспросить мне было неловко, и я надеялся, что еще услышу его в разговоре или же сам догадаюсь, кто он. Он сказал мне, что явился посоветоваться со мной насчет сюжета для водевиля, который собирается писать. Сюжет оказался довольно милым, и я постарался запомнить: «Итак, это писатель водевилей!» Затем гость мой завел разговор о Мюнтере, как о старом своем друге. «Надо вам знать, – сказал он, – что я занимался богословскими науками и перевел откровение Иоанна». – «Автор водевилей и богослов!» – держал я в уме. «Мюнтер тоже масон! – продолжал он. – Он мой ученик, я ведь глава ложи!» – «Автор водевилей, богослов и глава масонской ложи!» – продолжал я свои соображения. Затем он заговорил о короле Карле Иогане, очень хвалил его и прибавил: «Я хорошо знаю его! Мы с ним распили не один стаканчик!» – «Автор водевилей, богослов, глава масонской ложи и близкий друг Карла Иогана!» – перебирал я в уме, а он продолжал: «Здесь в Дании не принято надевать свои ордена, но завтра я пойду в церковь и надену все свои!» – «Отчего же нет!» – ответил я, а он продолжал: «У меня все они есть!» Тогда я к автору водевилей, богослову, главе масонской ложи и близкому другу Карла Иогана прибавил еще «кавалера ордена Серафима». В конце концов незнакомец свел разговор на своего сына, которого он воспитывал в традициях рода, насчитывающего в числе своих предков первых завоевателей Иерусалима. Тогда-то все мне стало ясно. Гость мой был не кто иной, как граф фон Сальца! Так оно и было».
В приемной короля Оскара Бесков и представил меня этому самому графу Сальца. Он сейчас же с истинно шведским гостеприимством пригласил меня завернуть на обратном пути к нему в имение Мем, если он будет там в то время, когда пароход остановится на этой пристани. Или же я мог посетить его в имении Сэбю, близ Линкёпинга, которое лежит на дальнейшем моем пути, недалеко от канала. Я принял это приглашение за обыкновенную любезность, которой редко приходит на ум воспользоваться.
Но когда я плыл обратно на родину, перед выходом нашим из Роксена на пароход взошел композитор Иосефсон, гостивший в имении у графа Сальца, и объявил мне, что граф, разузнав, каким пароходом я поеду, поручил ему перехватить меня по дороге и отвезти в экипаже в Сэбю. Это уже говорило о таком радушии, что я наскоро собрал свои пожитки и отправился в проливной дождь в Сэбю, где в замке итальянской архитектуры проживал граф со своей милой, умной дочерью, вдовой барона Фок.
«Между нами духовное сродство! – сказал мне радушно встретивший меня старик-хозяин. – Я почувствовал с первого взгляда на вас, что мы не чужие друг другу!» Скоро я всей душой привязался к этому оригинальному, милому и умному старику. Он рассказывал мне о своем знакомстве с разными королями и князьями, о переписке, в которой он находился с Гёте и Юнгом Штилингом. Предки графа были, по его рассказам, норвежскими крестьянами-рыбаками; они прибыли в Венецию, спасли христианских пленников, и Карл Великий сделал их князьями Сальца. Рыбачья слободка, лежавшая на месте нынешнего Петербурга, принадлежала прадеду графа, и мне рассказывали, будто бы граф сказал однажды русскому императору, бывшему в Стокгольме: «Столица вашего величества лежит, собственно, на земле моих предков!» А император на это шутливо ответил: «Ну так придите и возьмите ее!»
Во время моего пребывания в Сэбю как раз отмечался день рождения графа, который и был отпразднован очень торжественно, чисто по-помещичьи.
Случайно в этот же день была получена почта – письма и газеты. «Новости из Дании! Победа при Фредериции!» – услышал я торжественный возглас. Это были первые печатные сведения об этой битве, все живо интересовались ею; я схватил лист с именами убитых и раненых.
На радостях граф Сальца приказал откупорить шампанское, а дочь его наскоро соорудила знамя Данеброга, и его торжественно водрузили над столом. До обеда старик много рассказывал о былой вражде между шведами и датчанами; он даже берег три датские пули, из которых одна ранила его отца, другая – его деда, а третья убила прадеда; теперь же он поднял в честь дружественной нации полный бокал шампанского и так тепло говорил о нравах и обычаях датчан, что у меня на глазах выступили слезы.
В семье жила старая гувернантка, немка, кажется, из Брауншвейга; она уже давно сжилась со Швецией и, слыша теперь в речи графа упреки по адресу Германии, расплакалась и детски-наивно стала извиняться передо мною: «Я ничего тут не могу поделать!» Я, поблагодарив графа и выпив за его здоровье, тотчас же протянул руку к доброй немке и сказал: «Наступят лучшие дни, когда немцы и датчане снова протянут друг другу руки, как мы теперь, и выпьют кубок мира!» И мы чокнулись.
Хорошо было в Сэбю: прекрасная живописная природа, лес, скалы и озеро. С грустью покинул я этот гостеприимный приют и оригинального старика-хозяина.
Всюду в Швеции господствовало увлечение Данией и всем датским, и я, как датчанин, то и дело убеждался в этом.
В Мотале я решил провести несколько дней; всю местность, по которой я ехал сюда, можно назвать садом Гётеборгского канала; здесь чудесное сочетание чисто шведской природы с датскою: роскошные буковые леса, озера, скалы и водопады. Тут получил я сердечное, свежее, милое письмо от Диккенса, который только что прочел мой новый роман «Две баронессы». Этот день был для меня настоящим праздником; на столе у меня красовались принесенные мне кем-то чудные розы.
Отсюда я съездил в древнюю Вадстену; роскошный замок ее стал теперь ригою, величественный монастырь – домом умалишенных. Перед отъездом из Моталы я ночевал в маленькой гостинице близ моста. Выехать я должен был рано поутру и поэтому спать улегся с вечера пораньше, сейчас же заснул, но скоро проснулся. Меня разбудило прекрасное хоровое пение. Я встал, приотворил дверь номера и спросил служанку: кому это из высоких особ дают серенаду? «Да это вам!» – сказала она. «Мне?!» – удивился я и не сразу сообразил, в чем дело. Но вот раздалась моя песня: «Есть чудная страна!» Ясно было, что серенаду дают мне, т. е. не поэту, а датчанину Андерсену. Любовь шведов к датчанам вообще для меня лично распустилась тут цветком. Фабричные рабочие прослышали, что я вернулся из Вадстены, а утром уже оставляю Моталу, и добрые люди пришли выразить мне свою симпатию и участие. Я вышел к ним и пожал руку ближайшим; я был глубоко тронут и благодарен им, но, разумеется, уж больше не заснул в ту ночь.
И в каждом местечке, каждый день ожидал меня новый праздник. Симпатии к датчанам проявлялись с такой сердечностью и увлечением, о каких земляки мои и понятия не имели.
Через несколько дней я был в Дании. Моя наиболее, по-моему, разработанная книга «По Швеции» является, так сказать, духовным результатом этой поездки, и смею думать, что в ней-то более ярко, чем в каком-либо другом из моих произведений, выступают характерные особенности моей музы: описания природы, сказочный элемент, юмор и лиризм, насколько последний может вылиться в прозе. Первая рецензия на эту книгу появилась в шведской газете «Bore»: «В этой книге не встречаешься с обыкновенными впечатлениями и размышлениями туристов; вся она в целом – поэма в прозе, распадающаяся на несколько отдельных картин, составляющих, однако, одно целое. И эта поэма написана тем же наивным, детски-чистосердечным языком, проникнута тем же открытым взглядом на природу и народную жизнь, которыми отличаются и все стихотворения и рассказы Андерсена и за которые мы, шведы, так любим его. Картины обыденной жизни прекрасно и непринужденно переплетены с историческими воспоминаниями и фантазиями, а все вместе составляет истинно поэтическую путешествие-сказку, светлую летнюю картину Севера».
И у нас на родине, где в последние годы критика не только стала говорить обо мне более приличным тоном, но и оказывать моим произведениям больше внимания и сочувствия, также отозвались об упомянутой книге с похвалами. Особенно выделяли все историю «Сон» и «Поэтическую Калифорнию».
Новый, 1850 год принес мне с собою великое горе; великим горем было это и для Дании и ее искусства. Вот что писал я в письме в Веймар: «Эленшлегер умер 20 января, как раз в день кончины короля Кристиана VIII и почти в тот же час. Два раза в этот вечер прошел я мимо Амалиенборгского дворца, направляясь к Эленшлегеру; я знал от докторов, что он уже при смерти, и, проходя мимо дворца, невольно думал: «Два года тому назад я ходил здесь в смертельной тревоге за моего дорогого короля, теперь испытываю такую же тревогу за другого короля – короля поэтов. Он умер без страдания, окруженный своими детьми. Перед смертью он просил прочесть ему вслух сцену из его трагедии «Сократ», ту именно, в которой мудрец говорит о бессмертии и вечной жизни. Он был вполне спокоен, молился лишь о том, чтобы предсмертная борьба не была слишком мучительна, опустил голову на подушку и уснул вечным сном».