Я прямо проехал в Голландию, прежде всего в Амстердам, где провел пять счастливых недель в гостеприимном доме моего друга Брандта, оттуда в Лейден и затем в Гаагу. В отеле «Oude Doelen», где я уже останавливался в первый раз, меня сейчас же узнали и приняли с сердечным радушием.
Как хорошо, как славно так гулять по белу свету, очутиться в каком-нибудь большом городе, где тебя никто не знает, и в то же время знать наверное, что у тебя здесь есть друзья, неизвестные, никогда не виденные тобой, но которые – случись с тобой какая-нибудь действительная беда – сейчас же узнают и выручат тебя!
Скоро я совсем обжился в Гааге, познакомился со многими милыми людьми, а затем опять продолжал свой путь к югу.
Через Брюссель добрался я до Парижа. Там в это время находился наш кронпринц Фредерик, остановившийся в отеле «Бристоль» на Вандомской площади. Его любезность и приветливость очаровывали всех, и все отзывались о нем с энтузиазмом. Он принял меня с обычной сердечностью, и я провел в его обществе в ближайшее воскресенье весьма приятный день. Он пригласил меня поехать с ним на скачки. В час дня мы отправились в трех экипажах, запряженных каждый четверкой лошадей с форейторами. У ипподрома кронпринца встретил императорский шталмейстер и провел его в императорскую ложу; мы все последовали за ним. Возле ложи была большая комната с мягкой мебелью и камином, где пылал огонь. Немного погодя явился сын Мюрата, пожилой господин, с сыном. Кроме них, из императорской фамилии не было никого. Внизу волновалось море человеческих голов; глаза всех были обращены на императорскую ложу; на душе у меня было светло, а в голове бродили серьезные мысли… Я думал об изменчивости человеческой судьбы: я родился в жалком домишке в Оденсе, детство провел в бедности, а теперь!..
Когда мы возвращались обратно, на панелях стояли толпы народа, желавшего видеть датского кронпринца. За обедом он вспомнил, что завтра день моего рождения – 2 апреля, – и выпил за мое здоровье бокал вина.
Всякий раз, как я провожу этот день на родине, друзья мои превращают его в настоящий праздник. На этот раз мне предстояло провести его на чужой стороне, и я полагал, что он пройдет совсем иначе – тихо, скучно. Вышло, однако, не так. Ранним утром я получил с родины множество писем от друзей и телеграмму от семейства Коллин. Все дорогие моему сердцу были мысленно со мною, а днем меня посетил кронпринц. Обедал я в этот день у нашего консула в большом кружке земляков. Вернувшись вечером в свой номер, я застал у себя одного земляка, постоянно живущего в Париже и принесшего мне от имени моей копенгагенской доброй знакомой, г-жи Мельхиор, чудный букет цветов. Я обрадовался, как ребенок, но сейчас же радость мою, как это вообще часто случалось, смутила мысль: я чересчур счастлив; такое счастье не может быть вечным; придется расплачиваться за него, а как-то я перенесу испытания? Да, просто страшно становится, когда видишь, что счастье так балует тебя!
В Париже я услышал в первый раз Христину Нильсон в опере «Марта». Я был в восторге от ее чудного голоса и драматического таланта и посетил ее – мы были не совсем чужды друг другу. Прочитав в копенгагенских газетах о ее первых сценических успехах, о счастье, выпавшем на долю молодой шведки, которая родилась в бедности такой богачкой, я заинтересовался ею и написал в Париж одному из своих друзей, знавшему г-жу Нильсон, чтобы он предупредил ее о моем желании посетить ее, когда буду в Париже. Она ответила ему, что давно знает меня, слышала, как я читал свои сказки в одном норвежском семействе, где я был вместе с Бьёрнстьерне Бьёрнсоном. Она была представлена мне, как молодая девушка, готовящаяся к сценической карьере, и я еще подарил ей тогда какую-то вырезанную мною из бумаги фигурку [40]. Тут и я припомнил, что действительно в Париже, в одном знакомом норвежском семействе, я разговаривал с молодой девушкой, которая, как мне сказали, готовилась поступить на сцену, но с тех пор я успел забыть и самый этот случай, и даже лицо молодой девушки. Теперь я вновь увиделся с ней; она, видимо, была рада мне и подарила мне свой портрет с любезной надписью на французском языке.
У меня было рекомендательное письмо к знаменитому композитору Россини, которого я до сих пор никогда не видал. Он любезно сказал мне, что я мог бы обойтись и без рекомендательного письма, так как мое имя хорошо известно ему. Мы говорили о датской музыке. Россини знал Гаде, но лишь по имени, и лично знавал Сиббони. Во время нашей беседы явился новый гость, какой-то итальянский «principe», и Россини отрекомендовал ему меня «poeta tаedesko». «Danese!» – поправил я его, но он взглянул на меня и сказал: «Ну да, Дания ведь принадлежит Германии!» Тогда гость вмешался и объяснил, что эти две страны только что воевали одна против другой! Россини добродушно улыбнулся и попросил меня извинить ему его незнание географии.
В Париже ждала меня еще радость: мне был прислан сюда из Вены от мексиканского императора Максимилиана орден «Notre Dame de Gouadeloupe» при очень лестном письме, в котором говорилось, что орден этот пожалован мне за литературные заслуги. Меня очень обрадовала такая память обо мне этого богато одаренного и столь несчастного впоследствии императора. Я вспомнил, как много лет тому назад читал свои сказки его матери, герцогине Австрийской Софии, и как ласково и приветливо обошлись со мной тогда принцы – Максимилиан и брат его, нынешний император Австрийский.
13 апреля я уехал из Парижа в Тур. На всем пути приветствовала меня весна в образе цветущих фруктовых деревьев; в Бордо же, куда я прибыл день спустя, она развернулась передо мною в полном блеске в ботаническом саду. Все деревья, и южных и северных пород, были в цвету, цветы благоухали, а в прудах резвились сотни золотых рыбок. Я снова свиделся здесь со своими земляками и французскими друзьями. Особенно радушный прием ожидал меня у литератора Георга Амера и артиста-музыканта Эрнста Редана. Я провел у них несколько приятных вечеров; Редан играл композиции Шумана; Амер прочел по-французски некоторые из моих сказок и «Картинки-невидимки». При чтении присутствовал один молодой француз; он был так растроган, что прослезился и безгранично поразил меня, бросившись ко мне и поцеловав мою руку.
Из Бордо 25-го числа каждого месяца отходил пароход в Лиссабон, и я уже предупредил О’Нейла о своем прибытии 28 апреля. Погода между тем стояла бурная, и я знал, что при таких условиях переезд через Бискайский залив не будет увеселительной прогулкой. Но и сухопутный переезд через беспокойную Испанию тоже мало улыбался мне, тем более что железная дорога от Мадрида до границ Португалии еще не была окончена. Вдруг узнаю, что в Бордо приехала Ристори и будет играть в один из ближайших вечеров «Медею» и «Марию Стюарт». Я уже говорил выше, как она восхитила меня в Лондоне в роли леди Макбет. Я непременно захотел увидеть ее опять и отложил свой отъезд, отказавшись от морского путешествия. Ристори и в «Медее» произвела на меня такое же неизгладимое впечатление!
Прибыв в Лиссабон, я хотел было остановиться в отеле «Дюран», против конторы О’Нейла, но все номера оказались занятыми, день был воскресный, так что никого из семьи О’Нейла не было в городе, и мне, несмотря на усталость, пришлось нанимать экипаж и немедленно отправляться на дачу О’Нейла, находившуюся в полумиле от города. Встретили меня там восторженно. О’Нейл ждал меня с пароходом и даже ездил встречать меня, когда тот пришел. Датские корабли, стоявшие на Таго, выкинули в честь меня флаги.
Из Лиссабона я решил съездить в Цинтру, прекраснейшую, воспеваемую поэтами часть Португалии, «новый райский сад», как называет ее Байрон. «Здесь царство весны!» – поет о ней португальский поэт Гаррет.
Дорога идет по бесплодной скудной почве, и вдруг перед вами, словно волшебный сад Армиды, внезапно вырастает Цинтра с ее могучими, тенистыми деревьями, журчащими источниками и романтическими скалами. Правду говорят, что тут человек всякой национальности найдет частицу своей родины. Я нашел здесь датскую лесную природу, наш клевер и наши незабудки и часто наталкивался здесь на местечки, напоминавшие мне то одетую в зелень Англию, то дикий скалистый Броккен, то роскошный, полный цветов Сетубал, то северный Лександ с его березовыми лесами. С большой дороги виден городок и старинный замок, где живет король Фернандо. Замок, бывший монастырь, расположен на горе очень живописно. Дорога к нему идет сначала меж кустами кактусов, каштанами и платанами, а затем вьется по скалам между березами и елями. С этой высоты видно далеко-далеко во все стороны, до самых гор по ту сторону Таго; виден и могучий Атлантический океан.
В Цинтре я жил у своего друга О’Нейла. Здесь же встретил я и еще одного друга, английского посланника Литтона, сына писателя Бульвера-Литтона, и мою соотечественницу, виконтессу Роборедо. Я чувствовал себя так хорошо в кругу здешних милых, сердечных друзей и знакомых, что расстаться с ними мне было очень тяжело, особенно с дорогим Хозе О’Нейлом, но время не ждало, через несколько дней из Лиссабона отплывал в Бордо пароход, на котором я решил отправиться. Буря, однако, задержала его, и я пробыл в Лиссабоне несколько лишних дней. Предстоящее плавание по бурному морю не особенно-то радовало меня.
14 августа, рано утром, пароход «Наварра» пришел. Это было огромнейшее судно, настоящий плавучий отель; такого я еще и не видывал. Георг О’Нейл познакомил меня с капитаном и несколькими офицерами из команды, пожелал мне всего лучшего и крепко пожал мне на прощание руку. Он был так весел, оживлен, шутил и смеялся, а мне было так грустно: кто знает – увидимся ли мы еще?.. Раздался сигнал, отдали якорь, пару дали волю распоряжаться судном, и скоро мы были в открытом море. Пароход качало, волны вздымались все выше и выше. Ветер улегся, но море все не успокаивалось. Я было сел обедать, но сейчас же должен был встать из-за стола и спасаться на свежий воздух. Качка очень мучила меня, а я знал, что она еще усилится в Бискайском заливе.