Настал вечер; зажглись звезды, в воздухе сильно похолодало. Я не смел спуститься вниз в свою каюту и укрылся в столовой, где к полуночи и остался один. Свечи потушили; я внимал реву волн, стуку машины, звону нашего сигнального колокола и отвечавших ему и думал о могуществе стихий – воды и огня… Мне живо вспомнилась ужасная смерть подруги моей юности, Генриетты Вульф, и вдруг в судно ударила такая страшная волна, что оно на минуту как бы приостановилось, машина точно затаила дыхание…
Это продолжалось всего одно мгновенье, затем машина снова застучала, но мысли мои уже не могли оторваться от картины кораблекрушения. Я так живо, ярко представлял себе, как вода хлынет через потолок, как мы будем погружаться все глубже и глубже, соображал, как долго будет длиться агония… Я уже выстрадал ее, так разгорячено было мое воображение, наконец я не выдержал, вскочил, выбежал на палубу и отдернул парусину, прикрепленную к борту. Что за величественная, дивная картина! Волнующееся море все горело, огромные волны вспыхивали фосфорическим блеском, мы как будто плыли по огненному морю. Это чудное зрелище так подействовало на меня, что я забыл всякий страх. Опасности нам угрожало не больше и не меньше, чем во всякое время, но теперь я уже не думал о ней, течение мыслей моих приняло другое направление. Разве так важно для меня прожить еще несколько лет? Если смерть придет ко мне в эту ночь – так, по крайней мере, предстанет предо мною во всем своем грозном, прекрасном величии. И я долго стоял на палубе, наслаждаясь чудной звездной ночью и бурным морем, и вернулся в столовую уже освеженным и успокоенным душевно, вполне отдавшись во власть Божию.
Я заснул, сон подкрепил меня, и утром я уже не страдал больше от качки, привык смотреть на бегущие бурлящие волны. К вечеру волнение как будто стихло, а на следующий день, когда мы вошли в пугавший меня Бискайский залив, и ветер совсем затих. Морская поверхность походила на разостланный шелковый покров; мы плыли как будто по озеру. Ну как же я не баловень счастья! Ведь такого плавания я и ожидать не смел. Наутро четвертого дня плавания завидели мы маяк перед устьем Жиронды. В Лиссабоне говорили, будто в Бордо холера, но это было под сомнением. Прибывший на корабль лоцман уверил, что в городе все благополучно; первая же весть была, таким образом, приятная.
По реке мы подвигались медленно и прибыли в Бордо только к семи часам вечера. Здешние друзья мои уговаривали меня побыть здесь еще и махнуть рукой на Париж, где была холера. Мне и самому не хотелось туда, но путь домой через Париж был самый кратчайший, и я поехал в Париж, но остановился там лишь на один день в Grand Hôtel, т. е. в самой здоровой части города. Я ни к кому не заглянул, не пошел даже в театр, а только отдохнул и вечером уже мчался по железной дороге через Северную Францию, где, как говорили, тоже во многих городах была холера. В Кельне о ней, по крайней, мере не говорили, но вряд ли и тут ее не было. В Гамбурге я, наконец, счел себя вне опасности и целых два дня чувствовал себя как нельзя лучше, ходил по театрам, гулял… Вдруг вечером накануне своего отъезда узнаю, что как раз в эти-то дни холера пуще всего и свирепствовала в Гамбурге, выхватывая в день по сотне жертв, тогда как в Париже, откуда я бежал, заболевало в день не больше сорока. Я был очень неприятно поражен, сел на диету, расстроил себе желудок и провел беспокойную ночь. Утром я уехал и к вечеру был в своем родном городе Оденсе, а день спустя в Копенгагене.
Дорожная жизнь для меня окончилась, теперь мне предстояло плотно осесть на родной почве, пить лучи родного солнышка, подвергаться резким ветрам родины, опять барахтаться в разном вздоре, от которого не уйдешь никуда, разве в сказку, но также и жить, наслаждаясь всем великим, добрым и прекрасным, чем одарил Господь мою родину. Друзья мои – семейство Мельхиор – встретили меня на вокзале и увезли в свою усадьбу «Ролигхед». Над дверями красовались гирлянды из цветов, флаги и надпись: «Добро пожаловать!» С балкона своей комнаты увидел я вдали Зунд, весь покрытый парусными судами и пароходами… Здесь, в кругу дорогих друзей, окруженный всеми удобствами и вниманием, проводил я свои дни в высшей степени весело и приятно.
В числе выдающихся людей, с которыми я виделся здесь, был и молодой художник Карл Блок; я очень высоко ценил его талант; познакомился я с ним еще в Риме, здесь же сошелся с ним поближе и стал еще больше ценить его и как художника, и как человека. Ему-то я и посвятил новые сказки, вышедшие в конце этого года.
Вскоре по возвращении на родину я опять был приглашен в королевскую семью и принят с обычной приветливостью. В конце этой недели назначен был отъезд нашей милой принцессы Дагмары в Россию, где ей предстояло сделаться великой княгиней. Последнее свидание и беседа с нею в ее родном доме глубоко взволновали меня.
Когда она уезжала, я стоял в толпе на мостках, перекинутых с корабля, на котором она уезжала со своими родителями. Принцесса увидела меня, подошла ко мне и приветливо протянула мне руку. Тут слезы брызнули у меня из глаз, и я от всего сердца вознес к Богу горячую молитву о молодой принцессе. Теперь она счастлива: ее и там ждала такая же счастливая семейная жизнь, как та, которую она оставила здесь.
Я еще не успел побывать у милой г-жи Ингеман и теперь поспешил к ней. Она была так оживлена, так радовалась, что зрение опять к ней вернулось, а еще более радовалась мысли, что скоро, быть может, прозреет еще лучше – свидится с Ингеманом.
Из Сорё я проехал в Гольштейнборг, а вернувшись в Копенгаген, переехал на новую квартиру. Может быть, кое-кого из моих заокеанских друзей [41] и заинтересует описание моего копенгагенского жилища. Дом находится на Новой Королевской площади; на первом этаже помещается одно из наиболее посещаемых в городе кафе; на втором этаже ресторан, на третьем клуб, на четвертом, где находится моя квартира, живет еще врач, а надо мною фотографический павильон. Таким образом, у меня под руками и еда, и питье, и общество, и даже врачебная помощь на всякий случай, а также фотография, если я пожелаю оставить свой портрет потомству. Кажется, недурно устроился! Обе мои комнаты невелики, но очень уютны, залиты солнцем и украшены статуями, картинами, книгами и цветами, о которых заботятся мои верные приятельницы. Каждый вечер у меня на выбор два места – в королевском театре и в «Казино». Друзья мои рассеяны повсюду, во всех классах общества, и я всегда нахожу у них радушный и сердечный прием.
1867 г
В конце января профессор Гёт [42] с огромным успехом читал мои сказки: «Мотылек» и «Счастливая семья» в Студенческом союзе, где до сих пор их читал вслух лишь я сам. Чтение его, благодаря вдумчивости, юмору и экспрессии, с какими он передавал эти историйки, произвело большое впечатление. После чтения состоялся товарищеский ужин, и артист провозгласил во время его тост за меня, причем пояснил, что первый его дебют состоялся в Студенческом союзе и в комедии из студенческого быта Х. К. Андерсена – вот почему он и сегодня, выступая после стольких лет опять в том же кружке, пожелал прочесть сказки Андерсена, продолжающего оставаться членом Союза и все таким же юным, свежим, если только не еще свежее, еще моложе, нежели в годы студенчества!
Профессор Гёт был, таким образом, первым, если не считать меня самого, чтецом моих сказок в публичном собрании [43]. Затем один из самых выдающихся артистов королевского театра, г. Фистер, положительно создавал своим чтением нечто художественное из сказки «Новое платье короля». Артист Нильсен, первоклассный исполнитель ролей Гакона Ярла и Макбета, также часто читал некоторые сказки и в частных кружках, и во время своих артистических поездок по Швеции и Норвегии. А наш несравненный Михаэль Вие с неподражаемою искренностью, юмором и наивностью читал «Истинную правду», «Воротничок» и «Иванушку-дурачка». Назову затем из прекрасно читавших мои сказки артистов: Христиана Шмидта и Манциуса. Наконец, профессор философии, высокодаровитый Расмус Нильсен посвятил разбору и выяснению значения моих сказок «Снеговик» и «Что муженек ни сделает, все хорошо» две публичные лекции.
2 апреля, в день моего рождения, вся комната моя оказалась переполненной цветами, картинами и книгами. У дорогих друзей моих Мельхиор встретили меня пением и речами. На дворе светило весеннее солнышко, светило оно и в моем сердце. Я оглянулся назад, на прожитые годы – сколько счастья выпало мне на долю! И мне, как всегда, стало страшно: я не мог не вспомнить старинного сказанья о богах, завидующих слишком счастливым смертным и обрушивающих на их головы беды. Но ведь наш Бог – любовь!
В Париже открылась всемирная выставка. Люди стремились туда со всех концов света. На Марсовом поле воздвигся замок «Фата-Морганы», песчаное поле превратилось в чудный сад, и меня потянуло туда увидеть современное сказочное зрелище.
11 апреля я уже был в Шлезвиг-Голштинии, а затем быстро проехал Германию и очутился в Париже. Выставка еще не была окончательно устроена, но работы подвигались вперед гигантскими шагами. Все здесь занимало, интересовало, возбуждало меня. Я посещал выставку почти ежедневно и встречался здесь с друзьями и знакомыми из разных стран света. Здесь как будто было условленное место свидания всех наций.
Однажды я встретил тут элегантно одетую даму под руку с мужем-негром, и она заговорила со мной на смешанном шведско-английско-немецком наречии. Оказалось, что она шведка родом, но затем жила все за границей. Узнала она меня по портрету. Она познакомила меня со своим мужем, знаменитым трагиком Ирой Ольриджем, который был приглашен в парижский «Одеон-театр». Я пожал руку артиста, мы обменялись по-английски несколькими любезностями, и мне было очень приятно встретить друга и в лице одного из даровитейших сынов Африки.
В Париже находился король Греческий Георг, и я имел удовольствие вновь свидеться с молодым королем, которого я знал еще с того времени, когда он ребенком слушал, как я читал свои сказки.