Об этом такая запись: «Как мог Пушкин, заступаясь за Евгения, возвеличить Петра? Как это можно так разделить себя? Но, верно, надо быть очень богатым душою и мудрым… И вот только если я открою в себе это большое чувство, я напишу свою сказку».
«Медный всадник («Надо») есть образ безличный, образ человеческой необходимости, через который должен пройти каждый человек и сама стихия. Он прав в своем движении, и Он не будет мириться, а с ним будет мириться «стихия» путем рождения личности».
«Итак, «да умирится же с тобой… стихия» означает рождение личности, как и физическое рождение человека…»
Мы наблюдаем, как Пришвин прорывается сквозь историческую необходимость к высшей для него эстетической ценности — к прекрасной личности человека, к тому, что, по его слову, «выжало» из себя человечество на своем бедственном пути. В романе это выражено в двух лицах: старике Волкове, бывшем капиталисте, и начинающем жизнь чистом мальчике Зуйке. Оба они совершают сложный путь борьбы с необходимостью, прежде чем находят свою внутреннюю свободу и вступают, наконец, в гармонические отношения с окружающим миром природы и людей. Для этого Пришвин опускает старика Волкова в мир уголовных преступников, а мальчика сталкивает, кроме того, с бесчеловечной природой. Так же Л. Толстой разрешил подобную задачу в масштабах, поставленных его временем, в плане реалистического романа, проведя Пьера и Платона Каратаева через жестокости войны и плена; Пришвин, следуя за великим учителем в искусстве, ставит себе целью разрешить ту же задачу, но он избирает себе форму романа-сказки.
Так происходит встреча старого с новым через внутренний опыт художника. Об этом мы сейчас говорим еще и потому, что все такое переживает по-своему — по своей совести — каждое новое поколение, вступающее в жизнь. Оно приходит со своей душой, со своим видением мира. Это его право и его задача.
Не только отвлеченные формулы, выношенные из прошлого опыта, передает художник им — новым людям, но еще и живые, подвижные, многозначные образы, в которые он этот опыт облекает. Так поступает всегда подлинный художник, избегая навязчивости, риторики, и потому оно надолго остается живым и нужным.
«…Разве зеленые листики помнят о прошлогодних, ставших теперь удобрением? И разве каждый живущий не хоронит ежедневно такого себя, какой не может забыть, и не рождается ежедневно, не встает, забывая скорбь вчерашнего дня в надежде на что-то новое, небывалое?»
«Тут, вероятно, — пишет Пришвин в другом месте, — не обойдешься без приема уничтожения времени…» Иными словами, скажем мы, без приема сказки: «В некотором царстве, в некотором государстве, при царе Горохе». Вот почему роман у Пришвина и назван сказкой. Автор в ней делает попытку посмотреть на жизнь, на современное строительство, на участников его чистыми глазами неопытного ребенка. Он пишет: «Фокус вещи или главный план — чистота души Зуйка, как вообще смысл таких катастроф есть рождение новых личностей, сосредоточивающих в себе смысл событий».
Художественный образ говорит нам подчас больше многих научных и логических доказательств. Вот, например, в «Осударевой дороге» рассказ кончается картиной великого и страшного разлива на зоне затопления. Мы видим водяную крысу, спасающуюся от воды, и мы узнаем свое родство с маленьким умным животным, когда в глазах ее мелькает огонь мысли. Мы видим подобную же борьбу за жизнь в Зуйке, но он, человек, борется уже не за одного себя — он борется за всех животных, собравшихся на его плавине, и он спасает их.
Перед нами проходит сложная жизнь, исполненная силы, величия и тайны. Но у человека — царя природы — нет еще и, возможно, никогда не будет последнего слова ее понимания: «Так ответ на вопрос и откладывается до новой встречи с большой водой… И опять осталось нам от встречи с большой водой в памяти только особенный запах воды и голубые глаза капитана». Так поэтически недосказанно кончается роман.
Предвосхищая далекое будущее вселенной, Пришвин пишет в своем романе: когда солнце остынет, «не зажжет ли тогда человек свое солнце, или, может быть, свою землю подвинет к горячей звезде, и, может быть, даже весь мир когда-нибудь соберет под огонь мысли своей человеческой?»
Роман так и остался неоконченным. Автор многократно от него отказывается и снова садится за работу. Он бесконечен, потому что пишется параллельно с самой жизнью автора.
«Осударева дорога» — произведение центральное для Пришвина и в то же время до трагичности не отражающее всего богатства материалов, оставшихся в записях. Автор не мог отдаться свободному потоку мысли. Иногда Пришвин сомневается в самой возможности для художника осмыслить текущую действительность. В конце жизни он заключает: «…Итак, возможно ли найти ключ к замку от таинственной двери, за которой каждый хочет делать то, что надо делать для всех?»
Необходимо вслушаться в самый тон этих пришвинских записей, сделанных только для себя, чтоб понять состояние души писавшего:
«Итак, выхожу один я на дорогу. И какой это кремнистый путь, и как больно ступать босой ногой. Но я слышу, как говорят звезды, и иду».
Интересна смена эпиграфов, по которым, как по вехам, шел роман у Пришвина в течение двух десятилетий его обдумывания. Первый: «Ужо тебе, Строитель!» Второй: «Да умирится же с тобой и побежденная стихия». Вся дальнейшая история романа есть, по существу, борьба этих двух противоположных по значению мыслей, пока в длительной борьбе неподкупной писательской совести не родится третий эпиграф, взятый из древней книги псалмов царя Давида: «Аще сниду во ад, и ты тамо еси»[21].
«Насколько все идет «не от себя», что успех или неуспех вещи моей приходят в полное равновесие… Тревожит меня только таящаяся в недрах народной души оценка, от которой никуда не уйдешь, если в чем-нибудь сфальшивил».
«Любить жизнь значит забывать все плохое («переживать») и удерживать все хорошее. Огромное большинство молодых людей этим и живут. Но есть вера и решимость другая: молодой человек просит, чтобы ему все понять, не забыть и не простить.
Наша революция вышла из этой последней решимости, а когда она победит врагов и будет людям жить все легче и легче, эта злая вера растает в естественной жизненной вере в торжество добра забывать плохое и сохранять хорошее.
Знаю, что подстилало доброе дело постройки канала, но я хотел не о подстилке написать, а о том, как по-доброму отразилось в душе мальчика строительство канала. Гадость подстилает все на свете. Гораздо труднее найти хорошее. Не порочность в основе моей работы, а здоровье и добро, а долго писалось потому, что трудно было справиться с мерзостью и вытащить из нее душу младенца.
Посмотрите на докторов: один ищет болезнь и находит, другие ищут здоровья и тоже находят, что каждый человек, кроме безнадежных, чем-то здоров. Тот доктор, находя, чем жив человек, поощряя здоровье, преодолевает болезнь. Я хотел найти добро… Вот отчего начиналась борьба: добро мое боролось с наличием зла.
Итак, мне как автору необходимо подчинить себя, свое мнение, свое «Хочется» творимому единству мнений, называемому у меня в романе именем «Надо». Словом, я сделаю с собой то самое, что сделают с собой все мои герои — строители канала… Все мы освещены одним светом этого «Надо». И это «Надо» несет нам ветер истории…»
«Опять сижу за работой над поправками романа… Было в романе столько заплат, что совсем уже не могу судить сам. Пусть люди судят. Роман… не то, что я хотел».
«Вчера пробовал читать «Осудареву дорогу», и эта книга мне показалась картиной моей борьбы и моего поражения. Решаю прочитать всю книгу с карандашом и отметить все там, где я уцелел как художник, и попробовать на основе этого материала сделать новую вещь».
«Хорошо бы переделать «Осудареву дорогу», вернее, осуществить замысел самый первоначальный: изобразить рождение коммуниста в мальчике Зуйке на фоне крушения старого мира и борьбы и восхождения нового. Мудрость автора должна сказаться в том, чтобы дать картину возможного коммунизма, в который все мы верим, который должен победить, и отделить его от картины провалов на пути к цели… Но дело в том, что в моей душе содержится евангелие коммунизма, и оттого все, что ниже его. все, что есть «заменитель» (как «подходящее»), не выйдет из-за моей совести».
Перед смертью Пришвин садится вновь за коренную переработку романа.
«Скорее всего разом взять роман невозможно, и надо утешаться тем, что Гёте всю жизнь писал «Фауста».
Из дневниковых записей Пришвина мы видим, как много размышлений вызывала работа над «Осударевой дорогой». Они не умещались в ткань романа: «Мой роман потому так убийственно медленно движется, что требует для постройки своей колоссальное количество лесов. Я думаю, что если вдруг явился бы охотник собрать в единство эти леса, то ценность их намного превысила бы ценность романа».
Кое-что из этих «лесов», то есть попутных размышлений к роману, включено в книги, составленные по дневникам писателя после его кончины. Это «Глаза земли», «Дневники военных лет», «Дневники последних лет» и, наконец, «Незабудки».
В нашей книге мы приведем лишь заключительную главу романа. В ней мы застаем мальчика Зуйка в момент, когда он находится на краю гибели: он убежал со строительства канала в поисках такой жизни, дде не работают, а только царствуют; заблудился в лесах. Теперь он попал в зону затопления, а на канале в это время происходит его торжественное открытие.
ОСУДАРЕВА ДОРОГА(Отрывки из романа)
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия.
Весенние реки наговорились, и намолчалась земля. В одно теплое утро в тишине перед восходом солнца с воды начали подниматься свободные капельки: они больше теперь не работают — они уходят вверх, к себе, в облака. И журавли трубят им победу.