пать.
От себя уйти невозможно, а еще говорят, будто писатель может уйти куда-то от современной темы.
…Во мне живет чувство нового времени. Мало того! Я могу надеяться, что это великое чувство жизни, замаскированное охотой, я оставлю в своих книгах.
Есть в незримой среде, окружающей каждого, тон времени, и кто слышит его, как будто получает крылья и может лететь и лететь.
Но это не все, что нужно человеку. Человеку нужно слышать тон времени и идти по своей тропе.
Ранним утром в предрассветный час, когда я в полной тишине ставлю сам самовар, пью чай и потом прямо от чая сажусь за пишущую машинку, я чувствую полное слияние бытия моего с сознанием, и о чем бы я ни писал, все равно написанное выходит из бытия моего, да, о чем бы ни писал, все написанное мною современно.
Нет более раннего утра, чем предрассветный час, и я думаю, что я самый современный писатель: никто-никто раньше меня не встанет и в этот ранний час никто, как я, — разве певчая птичка! — так не чувствует святость бытия в момент перехода его в сознание.
Мой современник — это не тот, кто устраивается потребителем всего нового, а кто сам участвует в создании нового времени, кто на это душу свою положил.
Человек живет и рождает новое, и от него остается навсегда то небывалое, что он рождает словом, делом, помышлением, поклоном даже, или пожатием руки, или только улыбкой посылаемой.
Человек неведомый послал улыбку кому-то, и от этой улыбки родилось небывалое.
Человек — это мастер культурной формы вещей. На низшей ступени лестницы этих мастеров стоят те. кто ничего не вносит своего, а возвращает талант свой в том виде, в каком он его получил. На высших ступенях располагаются те, кто всю душу свою вкладывает в творчество небывалого.
Человек — это источник небывалого в природе.
Атомы были, но атомная энергия в руках человека действует как небывалое. Наташа Ростова была, не под пером Толстого она живет как небывалое, потому что ею руководит душа единственного, неповторимого человека — Льва Толстого.
Художник — это тот, кто душу свою вкладывает в творчество небывалого.
Как художник, я страшный разрушитель последних основ быта (это мой секрет, впрочем): я разрушаю пространство и говорю: «В некотором царстве», я разрушаю время и говорю: «При царе Горохе». Совершив такую ужасную операцию, я начинаю работать, как обыкновенный крестьянин-середняк, и учитывать хозяйственные ценности, как красный купец,
Этим обыкновенным своим поведением я обманываю людей и увожу простаков в мир без климатов, без отечества, без времени и пространства.
— Освежились, очень освежились! — говорят они, прочитав мою сказку.
И платят мне гонорар.
Чем я силен? Только тем, что ценное людям слово покупаю ценой собственной жизни.
В производстве нельзя без заместителей, но затем и создано и существует искусство, что человек тут сам.
В искусстве нет заместителей: тем искусство и отличается от всего.
В народе говорят, что не только пересадить нельзя боровик, но и шевельнуть, прикоснуться, и даже и посмотреть его рост: как посмотрел, так он и перестанет расти. И артист, как боровик, живет только естественно, прилюбилось место — и сел, и пересадить его невозможно.
Все живые отношения должны быть непременно и личными, даже дипломаты и те встречаются, чтобы посмотреть друг на друга. Только бюрократы личных отношений избегают и заменяют их бумажными: в этом и есть вред бюрократии.
То место, где я стою, — единственное, тут я все занимаю, и другому стать невозможно. Я последнюю рубашку, последний кусок хлеба готов отдать ближнему, но места своего уступить никому не могу, и если возьмут его силой, то на месте этом для себя ничего не найдут, и не поймут, из-за чего я на нем бился, за что стоял.
Конечно, наше время есть и начало чего-то, и конец. Хочется войти в начало, но и конца не хочется переживать: пусть оно кончается без меня, я же войду в начало.
Мало того! Мне кажется, я рождаюсь, не имея возможности об этом сказать кому-нибудь, и оттого мне хочется на старости, как ребенку, плакать и жаловаться.
Огромное большинство ошибочных суждений о писателях (педагоги больше всех ошибаются) зависит от того, что о поэзии судят с точки зрения ее потребителя, а не созидателя.
Двигаться за недоступным — вот сущность поэта.
К сказкам, поэзии все относятся, как к чему-то несущественному, обслуживающему отдых человека. Но почему же в конце-то концов от всей жизни остаются одни только сказки, включая в это так называемую историю?
Не о хлебе едином жив человек, ему еще нужны сказки, и так было всегда, от самых первых людей на земле: в шелесте листьев или в столкновении волн с каменными берегами, в мерцании звезд люди сливаются, и в минуту, когда сливаются с этим, сами начинают шептать.
Внутри сказки, все мы понимаем, таится правда, но если сказку сломаешь, как игрушку дети ломают, то правды не найдешь.
И было, и есть, и будет всегда благополучием некоторая длительность устойчивости человека, идущего по канату; всегда, везде и всюду этот момент устойчивости расцвечивается сказками, и эти сказки, по существу, и являются реальностью, а никак не то жалкое состояние равновесия.
Так вот полезно людям иногда поглядеть на веревку, по которой придется идти.
Этот взгляд себе под ноги, если только не свалишься, вызывает к созданию новой, более увлекательной сказки.
С давних пор занимает меня постоянно мысль о том удивительном человеческом легкомыслии: как они, видя всюду неизбежность своего конца, живут, не обращая на это ни малейшего внимания, в каком-то нелепом чаянии, что люди смертны, все умрут, а я как-нибудь проскочу… Вот эта-то мысль и приводит меня теперь к реализму легенды, что именно легенда есть связь распадающихся времен (легенда как сила творчества), именно то самое, «чем люди живы». Толстой называл это «любовь», но нет, это не любовь… а как бы сверхсила жизни, и человек, обладающий ею, «сверхчеловек».
Легенда как связь распадающихся времен — вот единственно реальная в свете сила.
Сказка — это связь приходящих с уходящими.
Сохраненное в себе дитя для детей — вот мировой капитал человечества, сила искусства от простого сказителя и до Шекспира.
Влюбленность — это сказка. А роды — это правда. Ребенок — это правда любви.
Но что ребенок этот — единственный и будущий гений — это сказка матери и самая могучая: сердце матери есть поприще, где сама сказка хочет быть правдой.
Сказки мои — это могильные холмы, в которых я зарывал сокровища своей личности.
Только одно к этому еще запомните, деточки, что жизнь для игры и сказки трудней и больней.
Дети учат взрослых людей не погружаться в дело до конца и оставаться свободными.
Две девочки вошли в мой гараж.
— Здравствуйте, дедушка!
— Здравствуйте, девочки, как вы поживаете?
— Хорошо.
— Что же хорошего?
— Ничего.
— А сказали — хорошо.
— Конечно, хорошо, нам ничего больше не нужно!
Лицемерно вздыхают о детстве, что оно «прошло». Но спросишь их — зачем они дали ему «пройти»? Все хорошее должно в человеке оставаться даже после смерти для пользования всех под охраной живых: так я охраняю детство своей души, а после меня его должны охранять другие.
Спасение сказки. Удивление покидает мир. Даже воздухоплавание, даже радио и телевидение больше не удивительны. И можно вперед сказать, что перелет на другие планеты не даст того счастья, той радости, о которой сейчас грезится.
Удивление связано с детством человека. Современный взрослый человек рано расстается со своим ребенком: он с двадцати лет взрослый и больше ничему не удивляется. Сказка питается детством, и детство здоровьем, и здоровье дается землею и солнцем. Человеку надо вернуть себе детство, и тогда ему вернется удивление, и с удивлением вернется и сказка.
Невозможно? Нет ничего невозможного. Во всяком случае, возникает вопрос: почему современный человек не отказывается от возможности перелететь на другую планету и поднимают даже вопрос о физическом бессмертии в будущем, но почему же тогда невозможно вернуть человечеству удивление и сказку?
В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место («в некотором царстве, в некотором государстве, при царе Горохе»), сближает все части жизни одну с другой, так что показывается в общем как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни. (Дон-Кихот и Санчо — самый яркий пример такого сближения.)
Не до сказок теперь! Не до сказок, я знаю, но она явится, как наш след по земле… Нашим следом Охотник идет, и он потом расскажет о нас.
То, что я хочу вложить в душу героя моего мальчика Зуйка[23] сказку, это есть праведная радость жизни, законное разрешение трудового процесса и душевной борьбы удовлетворением. Только злой, дурной человек не имеет в жизни минуты для расширения души, обнимающей Целое (сказки).
В сказке благополучный конец есть утверждение гармонической минуты человеческой жизни, как высшей ценности жизни. Сказка — это выход из трагедии.
— Не забыть, не простить — вот тема «Мирской чаши»[24].
— Надо забыть, это надо забыть, — сказала моя собеседница.
— Ты говоришь против роста сознания…
Такой был разговор. А я сейчас думаю, что в каком-то смысле надо и забыть, потому что дети со своей игрой и радостью жизни вырастают в забвении.